Мантра исцеления: Дибиби дибебе казажаж ао каия дивака аиа ия калак в лакак я мама музал вяслвнал.
Пролог. Прага, 1597 год
Зима вдавила Прагу в свинцовое небо. На Златой улочке, в доме «У Трёх Павлинов», в низкой сводчатой комнате пахло не холодом, а бессонницей. Воск, старая кожа, уксусный раствор для состаривания пергамента и едкий запах стресса.
Четверо людей сидели за столом, заваленным склянками, кистями и кипами пергамента. Они не спали вторые сутки.
— Он едет, — голос Каспара Вейса, бывшего медика из Падуи, прорезал тишину. В его усталых, умных глазах отражалось пламя масляной лампы. — Рудольф вновь впал в меланхолию. Ищет утешения в диковинах. Ищет ключ.
— К чему? — пробормотал Маттиас, молодой художник, сжимая кисть с побелевшими от напряжения костяшками.
— Ко всему. К камню, к эликсиру, к языку ангелов. Он коллекционирует намёки на бессмертие. И платит за них весом бессмертия — золотом.
Третий, сухопарый Леонард, лишь провёл пальцем по чистому листу. Он был каллиграфом, способным подделать любую руку от каролингских минускулов до скорописи канцелярии Габсбургов. Его мир заключался между линиями пера.
Четвёртый, Отто, переплётчик, молча потирал ладонь о ладонь, сглаживая мозоли. Его толстые пальцы были созданы, чтобы приручать кожу и дерево, создавая для лжи достойные одежды.
— Три месяца на этот «гербарий лунного света», — Маттиас мотнул головой к эскизу растения с корнем-головой человека. — Простой шифр замены. Любой криптограф двора раскусит за неделю.
Каспар подошёл к железному сундуку, открыл его. Архив их прежних работ: поддельная переписка тамплиеров, «утерянный» комментарий Альберта Великого. Хороший товар, но рядовой.
— Вам нужен не замок, — тихо сказал Леонард, не поднимая глаз. — Вам нужен лабиринт, у которого нет центра. Текст должен кричать о тайне и молчать о смысле. Иметь ритм настоящего языка, но быть его тенью.
Идея упала в тяжёлое молчание.
— Мы создадим не язык, а его скелет, — Каспар схватил уголь и начал рисовать на грифельной доске. — Для каждого грамматического признака — свой знак. Знак «существительное-растение». Знак «действие-смешивать». Жёсткие правила сочетания, как в природе: корень не может цвести.
— А рисунки? — спросил Маттиас.
— Ключ к категории, — глаза Каспара вспыхнули. — Растение с луковичным корнем? Значит, все слова на странице начинаются с символа «луковичное». Текст — набор грамматических маркеров. Контекст — визуальный. Связи между конкретным корнем и словом нет. Есть связь между типом.
Отто присвистнул.
— Хитро. Чёртовски хитро. Но времени нет. Пергамент нужно готовить неделями, а не днями.
— У нас есть два месяца, — твёрдо сказал Каспар. — Мы работаем, пока не упадём. Леонард — алфавит и правила. Маттиас — иллюстрации и категории. Отто — пергамент и переплёт. Я — свожу воедино. Это будет симулякр знания. Идеальная подделка для века, одержимого тайнами.
Отто вздохнул, разглядывая свои руки. В его ремесле была честность: хороший шов, ровный срез. Теперь ему предстояло делать швы, которые должны были выглядеть старыми, и срезы, которые должны были казаться случайными. Это была особая форма лжи, которая болела у него в пальцах, будто он учился писать заново левой рукой.
Работа началась той же ночью. Но гениальная идея на практике оказалась пыткой.
Часть первая.
Леонард ушёл в тихое безумие. Он покрывал листы столбцами символов, искажая буквы, добавляя завитки, соединяя в лигатуры. Цифра «4» стала основой для частого символа. Знаки стенографии превратились в суффиксы.
На третий день он скомкал стопку листов. Система выглядела мёртвой. И он понял: нужно не изобрести алфавит, а привыкнуть к нему, сделать своим почерком. Он начал писать им псалмы, заменяя слова символами по правилам. Через десять дней его рука обрела уверенность. Он ввёл «служебные» символы для частых слов, «редкие» — для особых случаев. Добавил элемент случайности, чтобы избежать механистичности. Теперь он бормотал цепочки символов во сне, просыпаясь в холодном поту от ощущения, что вот-вот поймёт, что же он на самом деле написал.
Маттиас сражался с другим демоном. Его растения должны были быть правдоподобными химерами. Он брал корень папоротника, пририсовывал цветок розы, листья клёна размещал на стебле мандрагоры. После двадцатого такого растения его начало тошнить от монотонной странности. Он испортил лист кляксой вишнёвой краски. Отто молча взял пергамент, аккуратно счистил пемзой, заделал дырку заплаткой так, что шов стал частью рисунка.
— Спасибо, — хрипло сказал Маттиас.
— Не за что, — Отто не поднял глаз. — Пергамент дороже нашего времени. И чести.
Маттиас посмотрел на свои дрожащие руки. Он боялся, что эта искусственная странность заразит его настоящий талант. С тех пор в пазухи листьев он стал подрисовывать крошечных улиток — знак для себя, метку, что здесь был он, а не безликий фальсификатор.
Сложнее всего дались «нимфы» — система зелёных бассейнов и труб. Сначала вышло слишком чисто. Тогда он вспомнил грязную воду Влтавы, отражение в ней кривых стен. Добавил муть, исказил перспективу. Получилось странно, мистично и неуютно — то, что нужно.
Каспар дирижировал этим оркестром отчаяния. Первые строки «текста» выходили безжизненными. Он вводил сбои — нарочито длинные слова, обрывы. Создавал систему нарушений, чтобы сбить статистический анализ. Нервы накалялись. Однажды Отто, обычно невозмутимый, в сердцах швырнул на пол плохо состаренные листы — прожилки легли одинаково. Каспар не стал его упрекать. Он лишь поднял один лист, разорвал его пополам со звуком, похожим на вздох.
— Начинаем эти снова, — сказал он просто. — Всё, что можно повторить, — не идеально.
Они все понимали: один неверный штрих — и иллюзия рухнет.
Через два с половиной месяца, в комнате, пропитанной запахом пота, туши и сожжённых надежд, книга была готова. Около 240 страниц. Они положили её на стол.
Даже они, создатели, почувствовали исходящую от неё тревожную ауру подлинной тайны.
— Как назовём? — хрипло спросил Маттиас.
— У неё не может быть имени, — устало ответил Каспар. — Она просто есть. Пусть назовёт тот, кто её купит.
Часть вторая.
Каспар знал, к кому идти. Джон Ди, бывший фаворит Рудольфа, ныне — старый, бедный и горький философ, жил в скромном доме у реки.
Ди выслушал предложение, не глядя на Каспара. Его пальцы перебирали страницы старого гримуара, но глаза видели что-то далёкое.
— Вы предлагаете мне продать императору куклу, — сказал он наконец. Голос был ровным, без эмоций. — Я тридцать лет искал язык ангелов. Терял сына, положение, родину. И теперь вы приносите мне... этот фарс.
— Вы дадите ему не истину, а надежду на неё, — тихо сказал Каспар. — Разве не в этом суть любой веры? Вы покажете книгу и скажете: «Я не понимаю её». И это будет чистой правдой. Мы сами её не понимаем.
Ди медленно поднял глаза. В них была такая глубокая, выжженная пустота, что Каспар невольно отвел взгляд.
— Знаете, что самое смешное? — Ди слабо улыбнулся. — Ваша ложь честнее моей правды. Мои ангелы... они никогда не отвечали. А ваша книга будет отвечать каждому, кто в неё посмотрит. Будет шептать: «Ищи, ищи, вот-вот найдёшь». И это будет самой чистой правдой из всех.
Он долго молчал, глядя на огонь в камине.
— Хорошо. Но я продаю последние обрывки своего имени. Цена — втрое выше. И я скажу ему правду. Всю правду, как вы её описали.
Аудиенция в Кунсткамере Рудольфа была короткой. Воздух гудел от тишины, нарушаемой лишь тиканьем странных механизмов. Император, в простом камзоле, с лицом, измождённым меланхолией, взял книгу.
Он листал страницы. Его взгляд скользил по растениям, нимфам, звёздам. Он, знаток криптографии, искал знакомые паттерны. Не находил. Текст сопротивлялся, ускользал.
— Что это? — спросил он наконец.
— Не знаю, Ваше Величество, — сказал Ди. Его голос звучал странно отрешенно, будто он говорил не с императором, а с самим собой. — Все мои ключи не подходят. Но послушайте её ритм. — Он провёл пальцем под строкой, и его жест был похож на благословение. — Это не хаос. Это система. Как если бы ангелы описали мир, забыв дать имена вещам.
Рудольф закрыл книгу. Его пальцы сжали переплёт так, что кожа на костяшках побелела.
— Сколько?
Ди назвал сумму. Император кивнул, даже не взглянув на казначея. Его глаза не отрывались от книги.
Когда Каспар, Маттиас и Отто, получив свои доли, встретились в последний раз в таверне «У Золотого грифа», никто не праздновал. Отто выпил свой кубок залпом и сказал, глядя на дно:
— Я куплю мастерскую на окраине. Буду переплетать молитвенники и бухгалтерские книги. Ничего старше пяти лет.
— А я, — Маттиас смотрел в стену, где висела кривая тарелка, — поеду в Нюрнберг. Буду рисовать портреты. С натуры. Только с натуры.
Каспар молчал. Он видел, как Ди вышел на Карлов мост и долго стоял, глядя на воду, будто взвешивая в руках что-то невидимое. Англичанин уедет и умрёт в нищете, не притронувшись к золоту. Будто эти монеты были не платой, а мерой пустоты, которую он только что продал.
Часть третья.
Испытание пришло через полгода. Молодой придворный астроном, Якоб ван Гельдер, пришёл к Рудольфу с горящими глазами и циркулем в руках.
— Это карта, Ваше Величество! Точная! — Он ткнул в диаграмму с фигурой в Тельца. — Пояс Ориона. Линия от средней звезды ведёт к этому символу — бочке с треугольником. В реальном небе этот луч проходит через созвездие Треугольник! А «бочка» — это туманность в Мече Ориона, известная арабским астрономам!
Каспар, узнав об этом от своего шпиона среди библиотекарей, почувствовал, как холодный пот выступил у него на спине. Случайная компиляция Маттиаса попала в цель. Хуже того — она имела смысл.
— Что делать? — Маттиас был бледен, когда они тайно встретились на заброшенном кладбище у Вышеграда. — Он на реальном следе!
— Пустить его глубже, — Каспар заставил себя думать сквозь панику. — Он нашёл дверь. Нам нужно, чтобы он за ней заблудился.
Через доверенных лиц он пустил два слуха. Первый — о странствующем монахе XIII века, принёсшем из Акры «книгу, где Орион указует путь к Скрытому Саду». Второй — о том, что ключ лежит в «двойном соответствии»: астрономические символы связаны с ботаническими через фазы Луны.
Ван Гельдер ухватился за обе нити. Он рылся в хрониках неделями, находя туманные подтверждения. Затем начал строить безумно сложную систему соответствий, где каждому растению соответствовала звезда, а каждой фазе Луны — грамматический символ. Система была красивой, логичной и абсолютно недоказуемой.
Четыре месяца спустя ван Гельдер и его отец предстали перед Рудольфом уставшие, смущённые, пахнущие пылью и бессонницей.
— Знания там есть, Ваше Величество, — сказал старший, избегая взгляда сына. — Но без оригинального ключа... это умопомрачительная ловушка. Каждая нить обрывается. Мы можем доказать, что система существует. Но не можем её прочитать.
Их неудача укрепила легенду. Книга победила. Она стала неприступной крепостью, дразнящей умы именно своей недоступностью.
Мастерская распалась. Но не связи.
Отто открыл переплётную на окраине. Он работал честно, брал умеренно. Когда богатые бюргеры хвалили его аккуратные швы, он лишь кивал. Его величайший шедевр был фальшивкой, но сработан с любовью к материалу, которой не было в этих «честных» книгах. Иногда, закрывая мастерскую на ночь, он проводил рукой по стеллажу с кожей, и его пальцы сами находили тот особенный кусок — мягкий, состаренный, с едва уловимым узором. Он так и не использовал его ни для чего. Просто хранил. Умирая за работой в шестьдесят два года, он улыбался — будто наконец-то подобрал ключ к простой, доброй загадке, которая не требовала лжи.
Маттиас уехал в Нюрнберг, женился на дочери печатника. Его химерные растения, как ни странно, вошли в моду у алхимиков и аптекарей. Он стал известен, даже богат. Но каждый год, ранней осенью, он уходил в лес один. Рисовал с натуры: корни, листья, грибы. И на каждом рисунке где-нибудь в уголке пряталась крошечная улитка. «Для тех, кто будет смотреть очень внимательно», — говорил он детям. Перед смертью он просил положить в гроб своё первое перо и лист бумаги с одним-единственным, идеально выписанным листом клёна.
Леонард исчез. Его нашли через десять лет в полуразрушенной часовне в горах Шумавы. Он жил отшельником, питаясь подаянием крестьян, которые считали его святым безумцем. Он не писал. Он собирал камни необычной формы и раскладывал их на земле сложными узорами, которые потом смывало дождём. Нашли его уже холодным — он сидел у стены, и на пепле очага пальцем были выведены три последних символа его алфавита, прежде чем замёрзнуть. После его смерти в углу нашли стопку исписанных листов — безупречные копии псалмов на латыни. Но если смотреть на текст под косым утренним светом, можно было заметить, что точки над i и завитки заглавных букв складывались в едва уловимый узор его призрачного алфавита. Часовенный священник, человек простой, сжёг листы, счтя ересью. Последний ключ растворился в дыме вместе с пеплом.
Каспар купил небольшое имение в Южной Богемии. Жил под именем Каспар Шварц, одинокий вдовец. Золото он почти не тратил — оно лежало в железном сундуке под полом, как обвинение. Иногда по ночам он доставал черновики — таблицы символов, правила грамматики-призрака — и раскладывал их перед собой. Он смотрел на них не с гордостью, а с холодным, ясным пониманием. Они создали не мистификацию. Они создали идеальную машину по производству смысла. И теперь эта машина работала сама, подпитываясь надеждами умнейших людей Европы.
Он прожил достаточно, чтобы услышать о смерти Рудольфа и распродаже его коллекции. Этого было достаточно. Он завещал похоронить себя без имени, а все бумаги — сжечь. Исполнить завещание было некому. Соседи, хоронившие одинокого старика, положили в гроб несколько его странных бумаг с завитушками. «Пусть, мол, берёт с собой», — сказал деревенский священник.
Но одна бумага уцелела — маленький клочок, застрявший в щели стола. На ней было всего три слова, написанные тем самым призрачным алфавитом. Никто никогда не узнал, были ли они сгенерированы по правилам или Леонард, в минуту слабости, вложил в них настоящий смысл. Бумага сгорела в пожаре 1689 года.
Эпилог.
После смерти Рудольфа книга начала странствие по кабинетам Европы — из Праги в Вену, от иезуитов к розенкрейцерам, от учёных Просвещения к викторианским оккультистам. Каждый век приносил новую уверенность: теперь-то её прочтут.
В наш век её сканировали компьютеры, анализировали статистики, изучали лингвисты. Находили структуру, закономерности, совпадения. Находили даже ключи, которые открывали лишь следующие двери.
Машина, созданная в пражскую зиму 1597 года, работала безупречно.
На безымянной могиле в богемской деревне камень с вырезанным странным цветком постепенно покрылся мхом. Прошло шесть лет после смерти Каспара, когда к могиле подошёл пожилой мужчина в дорожном плаще. Он долго стоял в молчании, а затем достал из кармана маленькую ракушку в форме улитки и положил её на камень рядом с уже лежавшим там «куриным богом».
— Я дорисовал все улитки, учитель, — тихо сказал Маттиас. Его голос дрогнул. — Каждую. Ни одну не забыл.
Он постоял ещё мгновение, потом развернулся и ушёл, больше не оглядываясь. Это было его последнее паломничество.
В старости, уже слепой, он часто водил пальцами по дубовому столу в своей нюрнбергской мастерской, будто что-то вырисовывая. На вопрос внука, что он делает, отвечал: «Слушаю, как растёт тень».
А тень, отброшенная их лампой на стены той мастерской, растянулась на века.
Книга молчала. И в этом молчании заключалась её единственная правда: человеку нужна не разгадка, а сама тайна. Не свет, а тень, по которой можно вечно гадать, что же отбрасывает такой прекрасный, такой непостижимый узор.
И тень длилась — бесконечная, совершенная, ненуждающаяся в источнике.