Нашей деревне больше ста лет. Это и стало моим главным аргументом, когда я, наконец, купил «Вихрь-Про». Заброшенных домов у нас много. От иных — только груда кирпичей да остов печи, торчащий из крапивы, как чёрная кость. Но каждый фундамент, я был уверен, хранит свою тайну. Монетку царских времён, потерянную пряжку, пуговицу от мундира — что угодно.
Первые вылазки принесли лишь ржавые гвозди, обрывки железа и пару советских копеек. Но азарт горел. Я шёл за писком прибора, как за голосом из-под земли.
И вот однажды «Вихрь» взвизгнул особенно настойчиво и чисто — не ржавый хрип, а звонкий, почти мелодичный сигнал. Это было на задворках старого сада у дома тёти Мани, давно умершей. Дом разобрали на брёвна, остался лишь бугорок, поросший лебедой. Я начал копать.
Лопата с лёгким звоном ударила обо что-то. Не о камень. Я расчистил землю руками. Из чёрной сырой глины проступил металлический угол, потом ещё один. Ящик. Небольшой, размером с шкатулку, из жести, облупленная краска местами ещё хранила следы синего цвета.
Сердце заколотилось. Я оглянулся — вокруг ни души, только ворона на берёзе наблюдала с философским равнодушием. Я поддел крышку лопатой. Она, проржавевшая, поддалась со скрипом.
Внутри, завернутая в истлевшую, расползающуюся от прикосновения газету «Правда» за 1962 год, лежала не монета. И не украшение.
Лежал пистолет. Тяжёлый, угловатый, с коротким стволом. Рядом — две обоймы, зеленоватые от окиси, и аккуратная стопка пожелтевших листов, исписанных ровным почерком.
Оружие я, в ступоре, оставил в ящике. Бережно, дрожащими пальцами, развернул верхний лист. Это было письмо.
«Кто бы ты ни был, нашедший это, — читал я. — Не пугайся. Пистолет не заряжен, патроны отсырели. Это отцовский трофей. Он хранил его в сундуке как память.
Когда отца не стало в 1968-м, я, его сын Николай, не решился ни сдать его, ни выбросить. Рука не поднималась. Но и держать в доме, уезжая навсегда в город, — страшно и безответственно.
Поэтому закапываю здесь, в нашем саду. Пусть остаётся с этим местом.
Если ты милиционер — поступай, как велит долг. Если просто наш, деревенский, — может, поймёшь. Выбрось в омут на Проклятом повороте или оставь как есть. Прости за беспокойство.
Н.И. 12 июня 1971 г.»
Я сидел на корточках над ямой, чувствуя, как азарт кладоискателя тает, сменяясь совсем другими чувствами. Я нашёл не клад. Я нашёл чужую совесть, зарытую в землю полвека назад.
Передо мной встал не абстрактный «старый дом», а конкретный Николай. Молодой парень, уезжающий в город. С тяжёлым наследием в прямом и переносном смысле. Он не выбросил пистолет в речку — не хватило духа. Он закопал его, как хоронит что-то важное и опасное. И написал письмо в никуда. В будущее. Мне.
Я долго смотрел на оружие, лежащее в земле, как в склепе. Потом аккуратно завернул его обратно в остатки газеты, закрыл крышку ящика. И засыпал землёй. Трамбуя ногами грунт, я думал о том, что металлоискатель приводит тебя не к сокровищам, а к историям. И некоторые истории трогать не стоит. Пусть спят.
На следующий день я пошёл к омуту на речке, куда советовал выбросить находку тот парень. Стоял, смотрел на тёмную воду. Но не для того, чтобы что-то бросить. Просто представил, как он тут стоял, держа в руках свёрток, и так и не смог разжать пальцы.
«Вихрь-Про» я после этого случая продал. Теперь просто хожу мимо заброшенных фундаментов, иногда останавливаюсь. Крапива шуршит, птицы поют. И кажется, будто сами эти бугорки, эти старые кирпичи — они и есть настоящие клады. Потому что хранят не железо, а тишину. И это — самая ценная находка.