Тихий субботний вечер был для Алины священным временем. Аромат борща, доносящийся с кухни, смешивался с уютным светом торшера, под которым она читала книгу. Максим возился с проектором, собираясь запустить их с сыном любимый мультфильм. Пятилетний Егорка уже прыгал от нетерпения на диване. Это был их мир, их крепость. Две комнаты в хрущевке, выстраданные и обустроенные с любовью, давали им то самое чувство защищенности, которого Алина была лишена в детстве.
Звонок в дверь прозвучал некстати.
— Кто бы это? — пробурчал Максим, отрываясь от проводов.
— Наверное, соседи по счетам, — предположила Алина, неохотно откладывая книгу.
Но когда она открыла дверь, мир в ее уютной квартирке дал трещину. На площадке, заваленной огромными, видавшими виды сумками и узлами, стояла вся семья Максима. Свекровь, Тамара Ивановна, в помятой куртке и с непоколебимым видом полководца. Его старший брат Игорь, переминавшийся с ноги на ногу и пахнувший дешевым табаком. И младшая сестра Людмила, с капризно поджатыми губами.
— Вот и мы! — громко, как на площадь, объявила Тамара Ивановна и, не дожидаясь приглашения, переступила порог. Ее цепкий взгляд мгновенно обежал прихожую, оценивая, взвешивая.
Максим замер посреди гостиной с пультом в руке, его лицо отражало полную растерянность.
— Мама? Игорь? Люда? Что вы... как?
— Доехали, сынок, — свекровь тяжело опустила свою сумку на только что вымытый Алиной пол. — Что стоишь? Помоги занести вещи! Поезд утомительный, с пересадкой. Умираю с голоду.
Алина, ошеломленная, автоматически посторонилась, пропуская внутрь Игоря, который протащил два огромных мешка, задев ими за тумбу. Хрустнула фоторамка.
— Макс, — тихо позвала Алина, но муж словно не слышал. Он обнимал мать, хлопал по плечу брата, в его движениях читалась привычная, дремучая вина перед этой семьей, приехавшей из его далекого, убогого прошлого.
— Мам, ты бы предупредила, — пробормотал он, однако уже подхватывая оставленные на площадке узлы.
— Предупреждать? Своих? — свекровь фыркнула, снимая платок. — Мы ж не в гостиницу приехали. Кровь родная. В жизни не отвернутся.
Она прошла в гостиную, мимо Алины, словно не замечая ее. Егорка притих, прижавшись к маме.
— Бабушка? — несмело спросил он.
— Подрастешь — узнаешь, — бросила ему Тамара Ивановна и, обращаясь уже к пространству квартиры, громко спросила: — А у вас тут, я смотрю, тепло. Хорошо. Нам такой климат подходит. У Игоря спина болит от сырости в нашей халупе.
Игорь, проходя на кухню, уже открывал холодильник.
— Пивка нет? — бросил он через плечо.
Людмила тем временем скинула куртку прямо на стул в прихожей, где висели аккуратные пальто Алины и Максима, и потянулась, обнажив живот.
— Умаялась в дороге. Алина, ты у нас хозяйка, — сказала она, и в ее тоне не было просьбы, было указание. — Может, ты уже нам что-нибудь поесть приготовишь? А то мы с самого утра в пути.
Фраза повисла в воздухе. Не «здравствуй», не «извини, что вломились». Просто — накорми.
Алина почувствовала, как ком подкатывает к горлу. Она посмотрела на Максима. Он избегал ее глаз, суетливо помогая Игорю раскладывать мешки, которые заняли уже половину прихожей.
— Конечно, — насильно выдавила она из себя Алина, чувствуя, как ее священный субботний вечер рушится на глазах. — Борщ как раз готов. Сейчас накрою.
— Борщ? — усмехнулась Тамара Ивановна, устраиваясь на диване, на самом лучшем месте. — Ну, давай свой борщ. Только сметаны погуще. И хлеба мягкого. У нас во рту уже от сухомятки язвы.
Алина молча пошла на кухню. Через арку она видела, как Игорь развалился в кресле, включил телевизор на полную громкость, заглушая проектор. Людмила копалась в ее косметичке на полке в ванной. Максим стоял посередине комнаты, будто парализованный, не зная, куда деться.
Вечер действительно кончился. А вместе с ним, как смутное, тяжелое предчувствие, кончилось и что-то другое. Что-то важное.
Позже, когда все наелись (есть молча и очень быстро, будто боялись, что отнимут), когда гости «временно» устроились спать — Тамара и Люда на раскладушке в зале, Игорь на туристическом коврике на кухне, — Алина наконец осталась с мужем один на один в их спальне. Егорка, взволнованный и перегруженный впечатлениями, наконец уснул.
— Максим, что это? — прошептала она, стараясь не кричать. — Они что, надолго?
— Ал, не начинай, — устало провел он рукой по лицу. — Они в затруднении. Дом в деревне зимой промерзает, Игорю работы нет. Пожить немного. Неделю-другую. Пока не решат вопросы.
— Неделю? С такими сумками? Они привезли весь свой скарб! Ты видел эти узлы?
— Мать старая, — голос Максима стал виновато-требовательным. — Я не могу их выгнать на улицу. Ты же понимаешь.
— А они понимают, что ворвались в чужой дом без предупреждения? Что ведут себя как... как оккупанты?
— Ты преувеличиваешь, — он отвернулся, раздеваясь. — Помоги им освоиться. Они простые люди. Не такие воспитанные, как ты.
В его словах была горькая ирония. «Простые люди». Для Алины эта «простота» всегда была синонимом хамства и полного пренебрежения чужими границами.
Она хотела что-то сказать, привести доводы, но силы suddenly leave ее. Она просто легла, уставившись в потолок. Сквозь тонкую стену доносился низкий голос Игоря и сдержанный смех Людмилы. Потом стихло.
И вот, когда Алина уже начала проваливаться в тревожный сон, через стену донесся приглушенный, но отчетливый голос Тамары Ивановны. Она, видимо, говорила по телефону.
— Да, доехали... Ничего, обживаемся... Сын не прогонит, душа у него мягкая... Нет, невестка, конечно, нос воротит... Ничего, привыкнет... Склом и выживанием займемся, как учила. Главное — зацепиться...
Алина замерла. Ледяная волна прокатилась по ее спине. «Склом и выживанием». Слова звучали как приговор. Как объявление войны.
Она тихо повернулась к Максиму. Он спал, его дыхание было ровным. Он ничего не слышал. Он был в своей крепости, в которую только что впустил врага. И даже не заметил этого.
Алина закрыла глаза, сжимая кулаки под одеялом. Нет. Это ее дом. Ее крепость. И она не собиралась его просто так сдавать.
На следующее утро Алина проснулась рано, от привычного чувства ответственности. Но, выйдя из спальни, она замерла на пороге. Ее уютная, продуманная до мелочей гостиная была неузнаваема. На диване, смяв дорогой ей плед, горой возлежала Тамара Ивановна, укутанная в старенький халат. В воздухе витал непривычный запах — смесь дешевого табака, пота и еще чего-то кислого.
Со стола, на котором вчера лежала ее книга, теперь были сдвинуты в кучу детские рисунки Егора, а вместо них красовалась луковица в обрывке газеты и поломанный складной нож. На полу, у дивана, стояла эмалированная кружка с недопитым чаем, оставляя на светлом паркете тёмный, липкий круг.
Алина молча прошла на кухню. Здесь картина была не лучше. Раковина была завалена немытой посудой — не только вчерашней, но и дополнительными тарелками и сковородками, явно использованными ночью. Игорь, развалившись на стуле, ковырял в зубах и смотрел в телефон, громко включив какую-то игру. На столе лежали крошки хлеба и блестели пятна от варенья.
— Доброе утро, — тихо сказала Алина, включая воду в раковине.
Игорь лишь кивнул, не отрываясь от экрана. Из ванной комнаты донесся шум воды и чужой, фальшиво-весёлый голос Людмилы, напевающей поп-шлягер.
Алина начала мыть посуду, сжимая губку так, что пальцы побелели. Каждый звук, каждый след чужого присутствия отзывался в ней тихим, нарастающим гневом. Она привыкла к порядку. К тому, что у каждой вещи есть свое место. Это был ее способ справляться с хаосом мира, ее терапия.
Максим вышел из спальни, помятый, с тенью беспокойства на лице.
— Утро, — бодро, но как-то натянуто произнес он, обращаясь ко всем сразу. — Как спалось?
— Спина у меня тут отлежалась, — проворчала со дивана Тамара Ивановна, не открывая глаз. — Мягко у вас очень. Непривычно.
— Мам, чаю сделать? — предложил Максим, заходя на кухню.
— Сделай, сынок. С двумя ложками. И сахару покрепче.
Максим засуетился у чайника, натыкаясь на Алину, которая молча оттирала пригоревшую сковороду. Он попытался поймать ее взгляд, но она упорно смотрела в раковину.
— Ал, давай я потом, — шепотом сказал он.
— А что «потом»? — так же тихо ответила она. — Они тоже будут «потом»? Или уже навсегда?
— Не заводись с утра, прошу тебя, — его шепот стал раздраженным. — Они только приехали.
В этот момент из ванной вышла Людмила. На ней был Алин халат — шелковый, кремовый, подарок от Максима на прошлый день рождения. Мокрые волосы Людмилы оставляли на светлой ткани темные пятна.
— О, вы уже тут, — беззаботно улыбнулась она. — Алина, а у тебя классная пенка для умывания. Пахнет дорого. Я пользуюсь.
Алина медленно выключила воду и обернулась. Она вытерла руки, глядя прямо на Людмилу.
— Люда, это мой личный халат. И моя пенка. Не надо брать мои вещи без спроса.
В кухне наступила тишина, нарушаемая лишь пиканьем игры из телефона Игоря. Тамара Ивановна приподнялась на диване.
— Что за сцены из-за какого-то тряпья? — раздался ее голос из гостиной. — Сестра твоя, можно сказать, гостья. Неужели жалко? У тебя шкафы, поди, ломятся.
— Дело не в жалости, Тамара Ивановна, — голос Алины дрогнул, но она заставила себя говорить четко. — Дело в уважении к личным границам. В этом доме есть определенные правила.
— Правила? — фыркнула Людмила, снимая халат и небрежно бросая его на спинку стула. — Ну извини, гражданка. Не знала, что у вас тут пансионат с уставом.
Игорь наконец оторвался от телефона и усмехнулся.
— Границы... У нашей Ленки в деревне тоже были «границы». Пока мужик ей по морде не нарисовал новые. Быстро угомонилась.
Максим резко поставил чайник на стол.
— Игорь, хватит! И ты, Люда, не трожь Алиныны вещи. Мама, поговори с ними.
Но Тамара Ивановна уже поднялась и величественно проследовала на кухню. Она подошла к Максиму вплотную, глядя на него снизу вверх, и ее голос стал мягким, ядовито-жалобным.
— Сынок, мы же не чужие. Мы кровь. Мы приехали к тебе в дом, потому что больше некуда. А нас тут встречают упреками и «правилами». Сердце у меня щемит. Прямо щемит. Мы что, лишние тебе?
— Мама, нет, что ты... — Максим растерянно обнял ее за плечи, бросая на Алину умоляющий взгляд. — Просто надо уважать друг друга. Всего и дел.
— Уважать? — Тамара Ивановна высвободилась из его объятий и уставилась на Алину. — А меня кто уважает? Я сына тридцать лет растила, на последнее тянулась, чтобы он человеком вырос. А теперь мне в его доме указывают, как жить. Это называется уважение?
Алина чувствовала, как почва уходит из-под ног. Любой ее довод о порядке, о комфорте, о простой вежливости они тут же превращали в драму о черной неблагодарности и попрании родственных уз. Она видела, как Максим тает под этим напором, как его воля, и без того нежелезная, растворяется в чувстве вины.
— Я просто прошу не брать мои вещи без спроса, — повторила она, уже без прежней уверенности.
— Ладно, ладно, не будем, царица, — с преувеличенной покорностью сказала Людмила и вышла из кухни.
Инцидент был исчерпан, но победа была пирровой. Атмосфера в квартире стала густой, как кисель. Алина больше не пыталась наводить порядок. Она накормила завтраком Егора, который был непривычно тих и все спрашивал, когда эти тети и дядя уедут.
Весь день родня провела, обживая пространство. Игорь окончательно присвоил себе кресло и телевизор, переключая каналы на громкие боевики. Людмила, прихватив из холодильника йогурты, устроилась смотреть сериал на планшете. Тамара Ивановна методично изучала содержимое всех открытых шкафчиков на кухне, громко комментируя: «О, кофе растворимый. Любимый. А крупа где? А-а, тут».
К вечеру, когда Алина, укладывая Егорку, захотела надеть ему пижаму, она не нашла ее в комоде. Оказалось, Людмила взяла детскую пижамку «понадкутаться», потому что ей было прохладно, и бросила ее потом на балконе.
Последней каплей стало исчезновение сережек. Небольшие золотые гвоздики с жемчужинками — неброские, но дорогие сердцу. Их подарила Алине мама, когда она защитила диплом. Она всегда хранила их в маленькой фарфоровой шкатулке на туалетном столике. Вечером, собираясь с Максимом к друзьям (встречу они, конечно, отменили из-за гостей), она открыла шкатулку. В ней, на бархате, лежали только одна серьга и брошь.
Сердце Алины упало. Она обыскала все вокруг, заглянула под стол, под комод. Ничего. С холодом внутри она вышла в зал. Людмила как раз красила ногти лаком Алины.
— Люда, ты не видела мои серьги? Золотые, с жемчугом. Они лежали в шкатулке.
Людмила, не отрываясь от своего занятия, медленно, с наслаждением провела кисточкой по ногтю.
— Серьги? Нет, не видела. А ты не теряй тут свои ценности. У вас бардак, между прочим.
В ее голосе не было ни капли сочувствия, только плохо скрываемое злорадство. Алина стояла и смотрела, как алеет лак на ногтях золовки, и понимала — это не случайность. Это проверка. Первый, мелкий, но очень болезненный укол. Послание: «Ты здесь ничего не контролируешь. И твои вещи — уже не твои».
Она повернулась и ушла в спальню, закрыв дверь. Сжимая в руке одинокую серьгу, она смотрела в окно на темнеющее небо. Война, о которой вчера шептала свекровь, началась. И первое сражение она только что проиграла.
Три дня. Всего три дня, но Алине казалось, что прошли месяцы. Квартира превратилась в чужую, враждебную территорию. Воздух был густым от скрытых упреков и открытого пренебрежения. Алина двигалась по своему дому, как тень, стараясь не замечать, как Игорь вытирает жирные руки об обивку дивана, как Людмила оставляет волосы на ее расческе, как Тамара Ивановна без спроса переставляет баночки со специями на кухне, ломая ее годами выстроенную систему.
Серьги так и не нашлись. Их отсутствие жгло Алину изнутри постоянным, тлеющим углем обиды. Она больше не оставляла на виду ничего ценного. Документы, косметику, даже любимую чашку она убрала в спальню, превратив ее в последний оплот.
На четвертый день, вернувшись с работы (она вышла, просто чтобы иметь возможность дышать), она застала в ванной плачущего Егора. На полу валялся его любимый истребитель из лего — модель, которую они собирали вместе с Максимом всю прошлую зиму. Хвостовое оперение было отломано, несколько деталей потеряны.
— Дядя Игорь сказал, что это игрушка, и кинул, чтобы я не путался под ногами, — всхлипывал Егор, прижимая к груди обломки. — А я просто хотел показать...
Алина присела перед сыном, обняла его. Гнев, холодный и острый, как лезвие, пронзил ее. Она повела ребенка в спальню, успокоила, пообещала все починить, и закрыла дверь. В груди все кипело.
Вечером, дождавшись, когда Максим наконец вернулся с работы (он задерживался все чаще), она не стала ждать. Родня, как обычно, собралась у телевизора. Алина вошла в гостиную и, не глядя на них, обратилась к мужу:
— Максим, нам нужно поговорить. Сейчас.
Его лицо сразу насторожилось. Он что-то почувствовал в ее тоне — стальную, незнакомую ноту.
— Ал, давай потом, все смотрят...
— Сейчас, — повторила она четко и вышла в спальню.
Он, помедлив, поплелся за ней, под недоуменные взгляды матери и сестры. Игорь лишь фыркнул.
В спальне Алина закрыла дверь. Она стояла, прислонившись к комоду, скрестив руки на груди, будто защищаясь.
— Что случилось? — спросил Максим, садясь на край кровати.
— Максим, они уничтожают наш дом. Ментально и физически. Сегодня Игорь сломал самолет Егора. Сломал и выбросил. Просто так. Егор плакал.
— Он, наверное, нечаянно... Он же взрослый мужик, зачем ему...
— Нечаянно?! — ее голос сорвался, но она сразу взяла себя в руки, понизив тон до шепота, полного ярости. — Они ходят тут как по помойке. Люда носит мои вещи, твоя мать роется в моих шкафах, у меня пропали серьги! Мои серьги от мамы, Максим! И ты думаешь, это все «нечаянно»?
— Может, ты куда-то положила... — начал он слабо.
— Не надо! Не надо этого! — она отвернулась, чтобы он не видел, как у нее дрожит подбородок. — Я не могу так больше. Я не дышу в своем доме. Я не могу оставить сына на пять минут, не боясь, что его обидят или унизят. Я устала.
Она повернулась к нему, и в ее глазах стояли не слезы, а решимость.
— Поэтому выбор. Или они, или я. Или они уезжают обратно в свою деревню, или я завтра забираю Егора и ухожу к маме. Насовсем.
Он вскочил с кровати, лицо его исказилось от паники.
— Ты что, с ума сошла?! Бросить все? Из-за какой-то бытовухи? Они же родня! Мать!
— Это не бытовуха! — прошипела она. — Это война. А ты либо на моей стороне, либо на их. Третьего не дано. Иди и поговори с ними. Объясни, что они гости, а не хозяева, и что их неделя истекла. Собирай их вещи и вези на вокзал. Сегодня.
Максим смотрел на нее, будто видел впервые. Он мялся, потирал ладонь о ладонь.
— Хорошо... Ладно. Я поговорю. С мамой. Успокою их. Они поймут.
Он вышел из спальни, бледный, как полотно. Алина прислушалась. Сначала был слышен его сдавленный, заискивающий голос, потом — громкое возмущение Тамары Ивановны. Алина не выдержала и тихо приоткрыла дверь.
Максим стоял посреди зала, будто на эшафоте. Тамара Ивановна сидела на диване, вся выпрямившись, Людмила и Игорь смотрели на него с усмешками.
— Мам, ну вы понимаете... тут тесно... Алина нервничает... Ребенку тяжело... Может, вам действительно пока вернуться? Я денег на билеты дам...
— Вернуться? — голос свекрови был тихим, но от этого только страшнее. — Сынок, ты меня на улицу выбросить хочешь? Туда, где сквозняки и стены ледяные? У меня же давление, сердце. Ты хочешь, чтобы у твоей матери инфаркт случился?
— Нет, мам, что ты... Я не выбросить...
— А что? — она поднялась и подошла к нему вплотную, тыча пальцем ему в грудь. — Я тебя растила, я на трех работах горбатилась, чтобы ты учился! Ты теперь человеком стал, в городе, в тепле. И забыл, откуда ноги растут? Жена нашептала? Она тебе дороже матери, которая жизнь за тебя отдала бы?
— Мама, прекрати, — пробормотал Максим, отступая.
— Не прекращу! — ее голос взорвался истерикой. Она схватилась за сердце. — Ой, щемит... Щемит у меня тут, от такой несправедливости! Ты посмотри на себя! Женатый мужчина, а под каблуком! Она тебя против родной крови настроила! Мы тебе не нужны? Так и скажи! Скажи матери в лицо, что она тебе не нужна!
Она начала громко, надрывно плакать. Людмила бросила на Максима укоризненный взгляд и бросилась утешать мать. Игорь мрачно встал, заняв внушительную позицию между Максимом и женщинами.
— Все, Макс. Ты мать расстроил. До ручки довел. Алина твоя тут хозяйкой решила стать? Пусть знает свое место.
Максим был смят, раздавлен этим театром. Он видел мать, держащуюся за сердце (он помнил ее настоящий приступ много лет назад, и страх был глубоким и иррациональным), видел осуждающие лица брата и сестры. Его собственная, едва зародившаяся решимость рассыпалась в прах под грузом старых обязательств и манипуляций.
— Ладно... ладно, мама, успокойся, — забормотал он, гладя ее по плечу. — Никто никуда не денется. Живите, конечно. Я просто... я просто поговорил.
Тамара Ивановна тут же притихла, всхлипывания стали тише.
— То-то же, сынок. Мы же семья. Надо друг за друга держаться, а не по наветам чужих людей жить.
Максим, понурив голову, поплелся обратно в спальню. Он не смотрел на Алину, которая все это слышала, стоя за дверью. Он сел на кровать и уставился в пол.
— Ну? — спросила она ледяным тоном.
— Ты слышала. У нее сердце. Она может умереть от волнения. Я не могу этого допустить.
В его словах не было силы, только смиренная капитуляция. Алина почувствовала, как внутри у нее что-то окончательно ломается и застывает. Любовь, жалость, надежда — все превратилось в холодный пепел.
— Понятно, — тихо сказала она. — Значит, ты сделал свой выбор.
Она стала молча собирать вещи в спортивную сумку: пижаму, смену одежды для себя и Егора, документы. Максим с ужасом смотрел на нее.
— Ты куда? Куда?! Прекрати! Ты не можешь уйти!
— Могу. И ухожу. Сегодня мы ночуем у мамы. А завтра... завтра я буду думать о разводе.
Он вскочил, пытаясь отнять у нее сумку.
— Нет! Я не позволю! Это мой дом!
В этот момент дверь в спальню приоткрылась. На пороге стоял Игорь. Он облокотился на косяк, с насмешливой ухмылкой наблюдая за сценой. В руке он держал банку пива.
— Семейные разборки? — процедил он, отхлебнув. — Не кипятись, сестренка. Никуда ты не денешься. И разводиться незачем.
Он сделал паузу, чтобы насладиться эффектом, и бросил в пространство комнаты, словно заложенную мину:
— Мы тут теперь прописаны будем. Временно, так сказать. Сынок, наш золотой, документики подал. Чтоб мы соцпомощь могли получать. Так что мы теперь не просто гости. Мы почти как законные жильцы. Добро пожаловать в большую семью, Алина.
Он отпил еще пива, кивнул и вышел, притворив дверь.
Слова повисли в воздухе, густые и невесомые, как ядовитый газ. Алина медленно опустила сумку. Она посмотрела на Максима. Его лицо было абсолютно белым, рот приоткрыт от немого ужаса. Он не отрицал.
Значит, это правда.
Все — хаос, хамство, воровство — было лишь цветочками. Теперь они пустили корни. Юридические корни.
В глазах у Алины потемнело. Она поняла, что битва только что перешла в другую, гораздо более страшную фазу. Уходить сейчас — значило навсегда оставить им поле боя. И своего мужа. И часть своей жизни.
Она разжала пальцы, и сумка мягко шлепнулась на пол. Она не ушла.
Но в ее холодном, остановившемся взгляде Максим впервые прочел нечто пугающее и окончательное. Не боль. Не гнев. Неотвратимость.
Тишина в спальне была звенящей, абсолютной. Слова Игоря пробили в Алине брешь, сквозь которую хлынул ледяной ужас. Она медленно подняла глаза на Максима. Он стоял, опустив голову, и его поза, его молчание были красноречивее любых слов.
— Прописаны? — выдавила она из себя, и ее голос прозвучал чужо, далеко. — Что это значит, Максим? «Подал документики»?
Он не ответил. Она подошла к нему вплотную, заглядывая в опущенное лицо.
— Посмотри на меня. Что ты сделал?
Он отшатнулся, словно от удара, и повалился на край кровати, закрыв лицо руками.
— Они просили! — его голос был глухим, полным отчаяния. — Мама сказала, что им без прописки ни помощь не получить, ни к врачу не встать. Что это формальность на три месяца, максимум на полгода! Я же не мог отказать... Ты сама видела, как она с сердцем чуть не...
— Не смей! — Алина резко перебила его, и в ее тихом голосе зазвенела сталь. — Не смей оправдываться ее сердцем. Ты зарегистрировал их в нашей квартире. Без моего ведома. Ты вписал в наш дом трех посторонних, агрессивных людей. Юридически.
Она отвернулась, чтобы не видеть его жалкой фигуры. Ей нужно было думать. Паника, подкатывавшая к горлу, была роскошью. Ей нельзя было сейчас распыляться на эмоции.
— Временная регистрация, — проговорила она вслух, систематизируя информацию. — На полгода. Значит, до... до конца лета примерно.
— Да, — прошептал Максим. — Они обещали, что к тому времени все уладят и уедут.
— И ты поверил, — констатировала она без эмоций. Она подошла к своему столу, взяла ноутбук. Руки дрожали, но она заставила их быть steady. Она открыла браузер и начала искать: «выписка с временной регистрации», «права прописанного», «как выселить родственников».
Максим сидел и смотрел, как ее пальцы быстро стучат по клавишам, как ее лицо, освещенное голубоватым светом экрана, становится все более каменным. Он пытался что-то сказать, но слова застревали в горле.
Алина читала. Сначала быстро, потом медленнее, вчитываясь в каждую строчку. Холод внутри нее сковывал все внутренности. Слова на форумах и юридических сайтах сливались в один мрачный вердикт.
«Выписать человека с временной регистрации досрочно практически невозможно, если он сам не согласен...»
«Прописанный имеет полное право находиться и проживать в жилом помещении...»
«Даже по истечении срока регистрации,если человек отказывается выписываться, вопрос решается только через суд...»
«Суды крайне неохотно выносят решения о выселении,особенно в отношении родственников...»
Она закрыла ноутбук. Звук крышки прозвучал как приговор.
— Они не уедут, — тихо сказала Алина. — Ни через полгода, ни через год. У них теперь есть право тут находиться. Легальное право. А чтобы их выгнать через суд, нужны веские основания. Доказательства, что они мешают жить, не платят коммуналку, устраивают дебоши. Сбор доказательств, адвокаты, месяцы, а то и годы...
— Но они же обещали... — начал Максим жалобно.
— Обещали! — она резко повернулась к нему. — Они обещали вести себя прилично! Обещали не трогать мои вещи! Обещали быть тихими гостями! Где все эти обещания, Максим? Ты живешь в сказке. Они нас обманули. Ты позволил им нас обмануть.
В гостиной раздался громкий смех Игоря, звенящий бокал. Кто-то включил музыку погромче. Они праздновали. Праздновали свою маленькую победу.
Алина села на стул, обхватив голову руками. Она чувствовала себя в ловушке. Своей собственной квартиры. Муж предал ее, подписав капитуляцию. Враги укрепились на ее территории по всем правилам.
— Что нам делать? — спросил Максим, и в его вопросе слышалось детское беспомощное недоумение.
— «Нам»? — она подняла на него глаза. В них не было ни жалости, ни любви. Только холодное презрение. — Ты вышел из игры, Максим. Ты перешел на другую сторону. Теперь это моя проблема. Проблема выживания в моем же доме.
Она встала и начала медленно ходить по комнате, обдумывая вслух, будто раскладывая пасьянс.
— Значит, физически выгнать их мы не можем. Угрожать полицией — бесполезно, они прописаны. Остается... сделать их жизнь здесь невыносимой. Или найти на них управу. Настоящую.
— Ты хочешь с ними воевать? — ужаснулся Максим. — Они...
— Они объявили мне войну первыми! — выкрикнула она, теряя на секунду контроль. — Ты слышал в первую же ночь? «Склом и выживанием»! Они приехали не погостить. Они приехали захватывать. И ты им вручил ключи от ворот.
Она замолчала, снова взяв себя в руки. Стратег. Нужно быть стратегом.
Вдруг дверь приоткрылась. На пороге стояла Тамара Ивановна. На ее лице играла довольная, торжествующая улыбка. Она держала в руках кружку, очевидно, принесенную с кухни.
— Мирно побеседуете? — сладко спросила она. — А то мы тут волнуемся. Не разругались бы окончательно.
— Выйдите, — холодно сказала Алина.
— Что-что? — свекровь сделала удивленные глаза.
— Выйдите из моей спальни. Сейчас же.
Тамара Ивановна не двинулась с места. Она обвела комнату оценивающим взглядом, остановив его на Максиме.
— Спальня... Это ж часть квартиры. Квартиры моего сына. — Она сделала паузу, наслаждаясь моментом. — Он же, голубчик, приватизировал ее еще до свадьбы, как я понимаю? На свое имя. Значит, это его личная собственность. Законная. А мы — его кровная родня. Мать, брат, сестра. А ты, милочка, вообще кто здесь? Жена — это временно. А кровь — навсегда.
Она отпила из кружки, не сводя с Алины побеждающего взгляда, и медленно, не спеша, вышла, прикрыв дверь.
Тишина снова упала в комнату, но теперь она была иного качества — тяжелая, как свинец, полная осознания всей глубины пропасти.
Алина медленно перевела взгляд на Максима.
— Это правда? Квартира приватизирована только на тебя?
Он молчал. Но его молчание снова было ответом. Да. Это была его квартира, доставшаяся от государства в те времена, когда они еще только встречались. Она вложила в нее все свои силы, деньги, душу, считая своим домом. А юридически... юридически она была просто «членом семьи собственника». Как и они теперь.
Она поняла все. Весь их план. Сначала — проникновение под предлогом. Потом — давление и манипуляции. Затем — юридическое закрепление. И наконец — медленное выдавливание ее, чужеродного элемента, из «кровного» гнезда. Они играли на долгую.
Алина подошла к окну, глядя на темный двор. Где-то там была ее прежняя жизнь. Свобода. Покой. Они остались там, по ту сторону этого кошмара.
Она сжала кулаки. Нет. Она не позволит им этого. Не позволит украсть у нее дом, семью, уверенность в завтрашнем дне. Если это война, то она будет вести ее по всем правилам. Холодно, расчетливо и без жалости.
Она обернулась к Максиму. В ее глазах горел новый огонь — не отчаянный, а решительный.
— Значит, так, — сказала она тихо и четко. — Ты сделал свой выбор. Теперь слушай мой. Я никуда не ухожу. Это мой дом. И я вышвырну отсюда твоих «кровных» родственников. Легально. И если ты хоть раз встанешь у меня на пути или предупредишь их — считай, что наш брак окончен в эту же секунду. Понял?
Он кивнул, не в силах вымолвить ни слова. Он боялся ее в этот момент больше, чем гнева матери.
Алина открыла ноутбук снова. Теперь она искала не общую информацию, а конкретные шаги. Юристов. Судебную практику. Способы фиксации нарушений.
Война только начиналась. И она собиралась выиграть ее.
Первым делом Алина перестала готовить. Раньше она, скрипя сердцем, готовила на всех, потому что «неудобно же». Теперь это закончилось. Утром она сварила кашу только для себя и Егора, сделала кофе в чашке, а не в чайнике. Когда Тамара Ивановна, удивленно покружив на опустевшей кухне, спросила: «А нам?», Алина, отхлебывая кофе, спокойно ответила:
— Вы же взрослые самостоятельные люди. Продукты в холодильнике. Чайник на месте. Я больше не ваша бесплатная кухарка.
Свекровь вспыхнула, но Алина уже уходила в спальню. Она объявила Максиму, что не будет обеспечивать его родню едой, уборкой и стиркой. Пусть живут как хотят, но на ее ресурсах — нет.
— Они едят наши продукты! — пытался он возразить.
— Это «наши»? — холодно поинтересовалась Алина. — Ты последнюю неделю за продуктами платил? Я — да. Теперь платить буду только за то, что спрячу в своей комнате.
Она купила маленький холодильник, благо у нее были накопления, и установила его в спальне. Туда же перекочевали крупы, чай, кофе, все, что можно было унести. На общей кухне остались пустые шкафы, соль, немного макарон и банка тушенки.
Это вызвало бурю. Людмила называла ее крысой, Игорь матерился, стуча кулаком по столу, Тамара Ивановна жаловалась Максиму на «нечеловеческие условия». Максим метался, пытаясь уговорить Алину «не обострять», но она была непреклонна. Ее молчаливое сопротивление сменилось на холодную, методичную осаду.
Она перестала убирать в общих зонах. Горы грязной посуды росли в раковине, пол покрывался пятнами и крошками, пепельница Игоря переполнялась окурками. Вонь в квартире стала стойкой. Егорку Алина старалась держать подальше от этого ада, больше гуляла с ним, водила в детский центр.
Конфликт достиг первого пика, когда Алина вернулась с работы и обнаружила, что дверь в ее спальню — ту самую, где хранились их с сыном еда и вещи, — была взломана. Не грубо, а аккуратно, отмычкой или чем-то подобным. Замок был сломан. В комнате явно рылись: ящики комода были выдвинуты, вещи перевернуты. Маленький холодильник стоял открытым, часть продуктов исчезла.
Алина не стала кричать. Она вышла в зал, где вся троица смотрела телевизор. Лицо ее было белым от ярости, но голос ровным.
— Кто взломал дверь в мою спальню?
Игорь лениво перевел на нее взгляд.
— Какая дверь? Не знаем. Может, ты сама забыла закрыть, а ветром распахнуло.
— Взорвало замок ветром? Вы что, совсем уже обнаглели? Это уголовное преступление — взлом!
— Преступление? — Тамара Ивановна фыркнула. — Это в своем доме-то? Сын мой собственник, он имеет право в любую комнату зайти. А ты баррикады строишь. Сама виновата.
Алина больше не сдерживалась. Она шагнула к телевизору и выдернула шнур из розетки. Экран погас.
— Встаньте и убирайтесь из моей гостиной. Сейчас же.
Наступила шоковая тишина. Игорь медленно поднялся с кресла. Он был крупным, физически сильным мужчиной, и сейчас его лицо исказила злоба.
— Ты чего, дура, очумела? Кому говоришь?
— Вам. Всем троим. Вы сломали мой замок. Вы украли мои продукты. Вы превратили мой дом в помойку. Я требую, чтобы вы немедленно убрались отсюда.
— Требуешь? — Игорь засмеялся, коротко и зло. — Ты ничего не можешь требовать. Мы тут прописаны. Законно. Ишь, царица нашлась.
Он сделал шаг к ней. Алина не отступила, хотя сердце колотилось где-то в горле.
— Не подходи ко мне.
— А что ты сделаешь? — он был уже в двух шагах. От него пахло перегаром и потом. — Позвонишь муженьку? Он тут, в соседней комнате, уши заткнул.
В этот момент из спальни выскочил Максим. Вид у него был испуганный, растерянный.
— Что тут происходит? Игорь, отойди!
— А, защитник явился, — Игорь презрительно обернулся к брату. — Иди, иди, успокой свою стерву. Она нам тут указующей стала.
— Вы взломали дверь! — закричал Максим, и в его голосе впервые прозвучала не вина, а гнев.
— Дверь в нашей квартире! — парировала Людмила. — Мы имеем право!
Раздался громкий, пронзительный плач. В дверях, ведущих в прихожую, стоял перепуганный Егорка. Его разбудил шум.
Алина, забыв обо всем, бросилась к сыну. Игорь, повернувшись, неловко задел ее плечом. Не удар, а именно толчок, но с такой грубой силой, что Алина не удержала равновесия и упала, ударившись боком о край тумбы. Боль, острая и яркая, пронзила ребра.
— Мама! — закричал Егор.
На секунду все замерли. Даже родня. Алина, стиснув зубы, пыталась встать. Максим с лицом, искаженным ужасом и яростью, бросился к Игорю.
— Ты что сделал?! Ты тронул мою жену!
Он врезал брату в челюсть. Тот, не ожидавший такого, отшатнулся, но тут же опомнился и ответил мощным ударом в живот. Максим согнулся с стоном.
В квартире поднялся ад. Егорка ревел, Алина пыталась встать и дотянуться до телефона, Тамара Ивановна орала: «Сыночки, прекратите!», Людмила визжала.
Алина наконец нашла телефон на полу. Дрожащими пальцами она набрала 102. Когда диспетчер ответил, она, стараясь говорить четко, сказала:
— Мой дом, улица... Квартира... Срочно, драка, меня толкнули, есть ребенок... Пожалуйста, приезжайте.
Услышав это, Игорь отшвырнул Максима и попытался вырвать у нее телефон.
— Полицию вызвала? Ну ты даешь! Я тебе сейчас...
Но Максим, кашляя, вцепился в него сзади. На несколько минут воцарилась дикая потасовка. Алина уползла с Егоркой в угол, прикрывая его собой.
Полиция приехала минут через двадцать. За это время Игорь и Максим, выдохшись, уже сидели по разным углам комнаты, тяжело дыша. Игорь подбил глаз, у Максима текла кровь из носа и была рассечена бровь. Алина сидела, прижимая к себе дрожащего сына, и гладила больной бок.
На пороге появился участковый. Это был мужчина лет пятидесяти, с усталым, равнодушным лицом. Он представился: «Участковый уполномоченный Семеныч». Обвел взглядом разруху в квартире, побитых мужчин, плачущего ребенка и женщину в углу.
— Ну, что тут у вас? Кто вызывал?
— Я, — тихо сказала Алина, пытаясь встать. — Они... мой муж и его брат дрались. Брат перед этим толкнул меня, я упала. Они взломали дверь в мою комнату, воруют вещи, орут, пьют. Я не могу здесь жить. Они незаконно...
— Прописаны они тут? — перебил ее участковый, обращаясь ко всем.
— Прописаны! Временно! — живо откликнулась Тамара Ивановна, мгновенно сменив гнев на заискивающую улыбку. — Мы родственники. Сынок нас прописал. А тут невестка скандалы закатывает, еду прячет, нас как прокаженных. Мы же в своей крови, понимаете?
— У вас документы о регистрации есть? — спросил Семеныч у Игоря.
Тот, хмуро ковыряя в зубах, кивнул в сторону прихожей.
— В паспорте штамп. Можете проверить.
Участковый взял паспорт, полистал, кивнул. Он подошел к Максиму.
— Вы собственник?
— Да, — хрипло ответил Максим.
— И вы их прописали?
— Да, но...
— Какие «но»? — участковый махнул рукой. Он уже все понял. Очередная семейная склока. Самое противное. — Прописаны законно. Значит, имеют право здесь находиться.
— Но они меня толкнули! — не выдержала Алина. — Это уже побои! Они ломают мое имущество!
— Он не толкал! — взвизгнула Людмила. — Она сама упала, когда на брата кидалась! Мы все видели!
— Да, да, сама упала, — подхватила Тамара Ивановна.
Семеныч посмотрел на Алину, на ее запавшие глаза, на испуганного ребенка. Потом на довольные лица родни. Он вздохнул, устало, от всего мира.
— Слушайте, — сказал он, обращаясь в пространство. — Я вам всем совет помирюсь. Вы же родня. Какие могут быть разборки? — Он ткнул пальцем в сторону Алины. — Вы не провоцируйте. — Теперь в сторону Игоря. — Вы не буйствуйте. — И обобщающе: — Семейные ссоры — не наш профиль. Разбирайтесь сами мирно. Участок у меня большой, дел по горло. Если только убьете кого — тогда звоните.
Он вернул паспорт Игорю и направился к выходу. На пороге обернулся, глядя на Алину, в чьих глазах застыло полное неверие.
— Имейте в виду, гражданка. Они тут прописаны. Имеют полное право жить. И ваши взаимные претензии — это ваши личные проблемы. Не занимайте линию.
Дверь закрылась за ним. В квартире повисла тишина, которую тут же нарушил тихий, победный смешок Игоря.
Алина опустила голову, прижимая к себе сына. Она поняла все. Система была не на ее стороне. Участковому было проще закрыть глаза, чем разбираться. У них была прописка. Это была их крепость. А она стала в своем доме чужой, бесправной. И у нее на руках был только перепуганный ребенок и муж, который в очередной раз не смог ее защитить.
Боль в боку была тупой, назойливой. Каждый вдох отдавался покалыванием под ребрами. Но физическая боль меркла перед другим чувством — леденящим, абсолютным одиночеством. Алина сидела на краю своей кровати, одной рукой обнимая Егора, уже уснувшего от нервного истощения, другой — слегка надавливая на ушибленное место. Спальня с взломанной дверью больше не была крепостью. Это была камера.
Из-за стены доносились приглушенные голоса. Пир победителей. Участковый ушел, ничего не изменив, и это дало им окончательную уверенность в своей безнаказанности. Сквозь тонкую перегородку Алина слышала обрывки фраз, хриплый смех Игоря.
Максим не зашел к ней. Он остался в гостиной. Сначала она слышала его сдавленный голос, пытавшийся что-то говорить, потом — громкий, истеричный тон его матери. Потом наступила тишина. Предательская, соглашательская тишина.
Алина осторожно уложила сына, накрыла одеялом и вышла в маленькую прихожую, ставшую полем боя. Максим стоял у окна в гостиной, спиной к ней, курил. Он почти не курил раньше. Игорь лежал на диване, закинув ноги на подлокотник, Людмила что-то жарила на кухне, громко гремя посудой. Тамара Ивановна, увидев Алину, сделала вид, что не замечает, и громко, назидательно сказала сыну:
— Вот и хорошо, что разобрались. Чужая кровь никогда своей не станет. Всегда против пойдет. Теперь ты, сынок, все понял?
Максим обернулся. Его лицо было серым, осунувшимся. В рассеченной брови уже запеклась кровь. Он посмотрел на Алину, и в его взгляде не было ни раскаяния, ни даже прежней беспомощности. Там было пустое, выжженное пространство. Усталость до самого дна.
— Что ты смотришь? — вдруг резко, не своим голосом выкрикнула Алина. Ее тихий, холодный тон сорвался. Вся накопившаяся боль, унижение и ярость вырвались наружу. — Ты видел? Видел, что они сделали? Видел, как он толкнул меня? Твой брат? А твоя мать это одобряет! И что ты? Стоишь и куришь? Говоришь с ними? После всего этого?
— Алина, хватит, — его голос звучал плоским, механическим эхом. — Хватит уже скандалить. Всех достала.
Эти слова прозвучали как пощечина. Сильнее, чем толчок Игоря.
— Я достала? — она засмеялась, и смех вышел горьким, надтреснутым. — Это я тут устроила цирк? Это я вломилась в чужой дом? Я ворую? Я ломаю замки? Я бью людей?
— Никто тебя не бил! — взвизгнула Тамара Ивановна, вскакивая. — Сама напросилась! Истеричка! Все из-за тебя! Сын мой с родным братом из-за тебя подрался! Ублюдок ты этакий!
Это слово, брошенное свекровью, повисло в воздухе. Грязное, окончательное. Алина не взглянула на нее. Она смотрела только на Максима.
— Слышишь? Твоя мать называет твою жену ублюдком. При твоем сыне. И что ты скажешь?
Максим затянулся, выпустил дым. Казалось, он смотрит сквозь нее.
— Мама, не надо таких слов, — пробормотал он беззвучно.
— Каких слов? Правду-матушку нельзя сказать? — Тамара Ивановна наступала, ее глаза горели триумфом. Она чувствовала, что сын сломлен, и добивала его. — Она тебе всю жизнь отравляет! Она тебя от родни отрывает! Она тебе мозги промыла! Из-за нее ты на брата поднял руку! Да я тебя одного растила! Я для тебя всем жертвовала! А она? Что она? Пришла на все готовенькое!
Это была классика. Старая, как мир, пластинка манипуляции. Но на Максима она действовала безотказно. Его плечи сгорбились еще больше.
— Все, мама, прекрати, — он сказал это уже почти шепотом, мольбой.
— Нет, не прекращу! — свекровь подошла к нему вплотную и ткнула пальцем в грудь. — Покажи, что ты мужчина! Покажи, кто в доме хозяин! Скажи этой... этой... чтоб знала свое место! А то я сама полицию вызову, скажу, что она нас терроризирует, психически больная! Пусть в дурку заберут!
Алина видела, как по лицу Максима проходит судорога. Он был загнан в угол. С двух сторон — два крика, две правды, два требования. И его собственная, шаткая правда рассыпалась в прах. Он не выдержал. Его нервная система, и без того перегруженная, дала сбой. Вместо того чтобы защитить, он напал на более слабого. На того, кто не орал, а только смотрел на него с ледяным ожиданием.
Он резко повернулся к Алине. Его глаза были красными, безумными.
— Да заткнись ты наконец! — проревел он. Дымящийся окурок полетел на пол. — Ты довела всех! Из-за тебя весь этот кошмар! Не могла быть потише? Не могла промолчать? Всегда ты со своим порядком, со своими правилами! Может, хватит? Может, ты действительно спровоцировала? Может, ты сама во всем виновата?!
В его крике была не ярость, а животный страх. Страх перед матерью, перед конфликтом, перед необходимостью выбрать. Он выбирал путь наименьшего сопротивления. Он присоединился к хору.
Алина отшатнулась, будто от удара. Она не плакала. Она смотрела на человека, которого любила, с которым строила дом, растила сына. И не узнавала его. Это был трус. Предатель. Союзник тех, кто уничтожал все, что им было дорого.
Егорка, разбуженный криком, стоял в дверях спальни, испуганно хлюпая носом.
— Папа... не кричи на маму...
Но Максим его не слышал. Он был в своем аду.
Тамара Ивановна одобрительно кивнула, на ее губах играла едва заметная улыбка. Победа. Полная и безоговорочная.
Алина перевела взгляд с мужа на его мать, на Игоря, лениво наблюдавшего за спектаклем, на Людмилу, высунувшуюся с кухни. Она все поняла. Это конец. Не сражения — всей ее прежней жизни. Максим только что похоронил их семью собственными руками.
Она больше ничего не сказала. Молча, двигаясь как автомат, она прошла мимо него в спальню. Открыла шкаф. Достала старый, большой чемодан на колесиках и стала складывать в него вещи. Свои и Егора. Самые необходимые. Документы из сейфа. Ноутбук. Аптечку.
— Что ты делаешь? — спросил Максим из дверного проема. В его голосе уже не было гнева, только пустая растерянность.
— Ухожу, — просто ответила Алина, не глядя на него.
— Куда? Нет! Ты не можешь! Это мой дом! — в его крике снова прорвалась паника.
— Твой дом? — она наконец подняла на него глаза. В них не было ни злобы, ни слез. Только бесконечная, всепоглощающая усталость. — Поздравляю. Он полностью твой. Теперь тут живет твоя настоящая семья. А я и Егор — мы для тебя чужие. Ты сам это только что доказал.
Она захлопнула чемодан, защелкнула замки. Надела на сына куртку, сама накинула пальто.
— Алина, подожди... Я не это имел в виду... — он попытался загородить ей путь в прихожей.
— Отойди, Максим.
— Нет! Я не позволю тебе уйти! Ты моя жена!
Он схватил ее за руку. Его хватка была болезненной.
В этот момент с дивана раздался спокойный, насмешливый голос Игоря:
— Отпусти, Макс. Чего ты за нее держишься? Баба как баба. Новая найдется. Послушнее.
Максим замер. Его пальцы разжались. Не потому что он решил сопротивляться брату, а потому что в этих циничных словах он услышал простое, грязное решение всех своих проблем. Уйдет Алина — исчезнет конфликт. Мать успокоится. В доме наступит... какое-то подобие мира. Его мир. Мир его детства, где главной была мать, а он — виноватым сыном.
Алина вырвала руку. Она взяла чемодан, взяла за руку перепуганного, молча плачущего Егора и направилась к выходу. Проходя мимо гостиной, она услышала, как Тамара Ивановна говорит, уже обычным, бытовым тоном:
— И правильно. Нам без лишних ртов спокойнее. А эту квартиру наша семья никому не отдаст. Тем более какой-то чужой бабе.
Алина вышла на лестничную площадку. Хлопнула дверью. Звук был таким же окончательным, как щелчок затвора.
Они спустились вниз, вышли на холодную, темную улицу. Алина поставила чемодан, обняла дрожащего сына, прижала его к себе. Она смотрела на освещенные окна своей квартиры на четвертом этаже. Там, за этими окнами, осталась ее жизнь. Ее любовь. Ее доверие.
Теперь это был просто объект недвижимости. Место, где жили враги. И человек, который должен был быть ее защитой, но оказался слабее, чем она могла предположить в самых страшных снах.
Она вытерла единственную предательскую слезу, скатившуюся по щеке, и достала телефон.
— Мам? — сказала она ровным голосом. — Мы сейчас приедем. Надолго.
Она повела сына по темной улице к ближайшей дороге, чтобы поймать машину. Сзади, в ее кармане, телефон молчал. Максим не звонил. Не писал. Он сделал свой выбор. Окончательный.
Первые дни у мамы были похожи на пребывание в бункере после бомбежки. Алина двигалась механически, плохо ела, почти не спала. Егорка постоянно спрашивал про папу, и каждый раз ей приходилось подбирать слова, которые не сломали бы ребенку картину мира окончательно. Она говорила: «Папа сейчас не может быть с нами, у него свои сложности». Это была правда, хотя и не вся.
Она дала себе три дня на то, чтобы просто не плакать. Потом включился инстинкт выживания. Она позвонила своей лучшей подруге Кате, с которой дружила со школы и которая работала в юридической фирме. Выслушав сбивчивый, но жесткий по сути рассказ, Катя не стала выражать бесполезные симпатии. Она сказала:
— Встречаемся завтра в офисе. Принеси все, что есть: документы на квартиру, свою паспорт, свидетельство о браке. У нас есть специалист по жилищным спорам. Будем воевать по-настоящему.
Встреча с юристом, Александрой Петровной, женщиной лет сорока с умными, внимательными глазами, стала переломным моментом. Александра Петровна слушала молча, делая пометки, задавая короткие, точные вопросы.
— Квартира приватизирована только на мужа до брака?
—Да.
—Они все временно зарегистрированы? Срок?
—Да, на полгода.
—У вас есть общий ребенок, прописанный там же?
—Да, сын.
—Платите за коммуналку? Кто?
—Я платила всегда. Последний месяц… не платила.
—Отлично. Пусть копят долги.
Юрист отложила ручку и сложила ладони домиком.
— Ситуация тяжелая, но не уникальная и не безнадежная. Закон, к сожалению, часто на стороне того, кто прописан, а не того, кто прав. Но мы можем бить по нескольким фронтам.
Она нарисовала на листе схему.
— Первое: финансовое давление. Вы полностью прекращаете финансирование квартиры. Ни копейки на еду, коммуналку, бытовую химию. Все долги будут висеть на собственнике — вашем муже. Это его проблема. Второе: сбор доказательств. Нам нужно зафиксировать, что эти люди делают проживание в квартире невыносимым. Нарушают общественный порядок, угрожают, портят имущество. Это основание для признания их утратившими право пользования жильем через суд. Нужны аудио-, видеозаписи, свидетельства соседей, возможно, повторные вызовы полиции. Третье: давление на мужа. Он — слабое звено. Он уже сломлен. Нужно, чтобы он сам захотел от них избавиться сильнее, чем боится матери.
— Он их боится. Или чувствует вину. Он не способен, — мрачно сказала Алина.
— Тогда мы обойдемся без него. Но вам придется вернуться в квартиру. Хотя бы на время. Чтобы собрать доказательства.
Алина сжала кулаки. Мысль о возвращении в тот ад вызывала физическую тошноту.
— Я не могу там жить.
—Не жить. Зайти. Спровоцировать на откровенность. С диктофоном. Например, попытаться забрать свои или детские вещи. Они, почувствовав безнаказанность, обязательно начнут угрожать. Вам нужно зафиксировать именно угрозы применения насилия. Это сильно меняет дело.
План был жестоким, рискованным, но четким. Алина почувствовала под ногами почву. Не эмоции, а стратегию. Она согласилась.
Параллельно она узнавала, что творится в квартире. От соседки снизу, миссис Валентины, с которой всегда были хорошие отношения. Тамара Ивановна, видимо, считала ее «своей» по возрасту, и иногда жаловалась в лифте.
— Ваша там, Алиночка, бардак полный, — сочувственно говорила по телефону Валентина. — Мужик этот, Игорь, пьет теперь не отрываясь. Мусор ведрами не выносят, у меня тараканы поползли! Музыка орет до ночи, стучат, кричат. А ваш-то Максим… Ой, жалко смотреть. Ходит как пришибленный, сам, кажется, тоже бутылку прикладывает. Они с него, как с банкомата, деньги трясут. Придет с работы — и сразу к нему с протянутой рукой. Бедный ты мой…
Алина слушала, и жалости к Максиму не было. Было презрение. Он выбрал этот ад. Пусть живет в нем.
Она подала на развод. Это был формальный шаг, но важный — юридически разделить свои интересы от его. И ждала.
Через неделю позвонил Максим. Голос у него был глухой, пьяный, слезливый.
— Аля… прости… я… я все испортил… Они… они сумасшедшие… Мама требует, чтобы я тебя вычеркнул из жизни… Игорь забрал мою карту… Я не могу так… Помоги…
— Максим, ты взрослый человек, — холодно ответила Алина. — Ты сам принял решение. Сам их впустил и прописал. Теперь разбирайся.
— Они меня убьют! Или сожрут заживо! Ты не представляешь… здесь ад… вонь, грязь… Люда с какими-то мужиками тусуется… Помоги, пожалуйста… Я все сделаю… Я их выгоню… Я все понял…
В его голосе слышалась настоящая, животная паника. Возможно, он наконец увидел, во что превратили его дом, его жизнь. Но Алину это не трогало. Он понял слишком поздно.
— Единственная помощь, которую я могу предложить, — это выгнать их через суд. Для этого нужны доказательства. Если хочешь помочь — начни записывать их выходки на телефон. Или хотя бы не мешай мне, когда я приду.
— Ты придешь? Когда? — в его голосе вспыхнула надежда.
— Чтобы забрать оставшиеся вещи Егора. Скоро.
Она положила трубку. Ей было все равно, что он там решит. Она действовала по своему плану.
День «Х» настал. Она надела старый свитер и джинсы, в карман положила включенный диктофон на смартфоне. Приехала к квартире днем, в будний день, рассчитывая, что Максим на работе, а Игорь, скорее всего, дома один. Так и было.
Он открыл дверь. От него пахло перегаром и немытым телом. Квартира была в ужасающем состоянии: горы грязной посуды, повсюду окурки и пустые бутылки, на полу липкие пятна.
— О, гостья, — усмехнулся он, не пуская ее дальше прихожей. — Чего припёрлась? Места твоего тут нет.
— Я пришла за вещами сына. За его зимними вещами, они в коробке на антресолях, — сказала Алина ровно, избегая взгляда на разруху.
— Какие вещи? Все теперь наше. Что в этой квартире — все наше. Уходи, пока цела.
Алина сделала шаг вперед, будто пытаясь пройти. Он грубо схватил ее за плечо.
— Куда прешь? Слышь, тебе русским языком сказали!
— Убери руку, Игорь. Я пришла за своими вещами. Или ты хочешь нового вызова полиции?
— Полиции? — он засмеялся громко, отвратительно. Его пальцы впились ей в плечо больно. — Звони! Только в этот раз твой участковый даже не приедет. Он уже все знает. Мы с ним… понимаем друг друга. Так что можешь не надеяться.
— Значит, вы с ним договорились? — спросила Алина, делая вид, что пытается вырваться, но на самом деле убеждаясь, что диктофон работает.
— А то! Он человек умный. Знает, с кем можно иметь дело, а кого в стойло ставить. Так что, милочка, отвали. И не появляйся тут больше. Поняла?
Он отпустил ее плечо, но не отходил, дыша ей в лицо перегаром.
— Максим с тобой разводится. Квартира его. Мы его кровь. И будем тут жить. А ты — никто. Собирай своих сопливых детишек и катись к своей мамаше.
— Я не позволю вам украсть мой дом, — сказала Алина с вызовом, провоцируя его дальше.
— Не позволишь? — его лицо исказила злоба. Он снова приблизился, и теперь в его глазах было что-то по-настоящему опасное. — Ты что, совсем дура? Тебе мало намеков? Хочешь, чтобы по-взрослому объяснили? Попробуй только сунуться сюда со своими бумажками или адвокатами… Я тебя так прибью, что мусора куски собирать будут. И ребенка твоего… — он сделал многозначительную паузу, — тоже не обижу. В детдоме место найдется. Ведь мать-то у него — конченная, сама сбежит от проблем. Поняла теперь? Или еще объяснять?
Каждое слово было четким, полным ненависти и уверенности в своей безнаказанности. Это было именно то, что нужно.
Алина сделала вид, что испугалась. Отступила на шаг.
— Я… я все поняла.
—Вот и умница. И чтоб духа твоего тут не было. И сынишку своего сюда не тащи. А то мало ли что… в подъезде темно, лифт старый… случается всякое.
Он хлопнул дверью перед ее носом.
Алина стояла на площадке, дрожа не от страха, а от адреналина. Она сунула руку в карман, остановила запись. У нее было все. Прямые, конкретные угрозы убийством, упоминание ребенка, намек на коррупционную связь с участковым. Золото.
Она спустилась вниз, села в свою машину и отправила файл Кате и юристу. Через пять минут перезвонила Катя.
— Это бомба. Александра Петровна говорит, что этого более чем достаточно для возбуждения дела об угрозах и для приложения к иску о выселении. Поздравляю. Ты молодец.
Алина положила голову на руль. Не было чувства победы. Было опустошение, смешанное с хрупкой надеждой. Первая крупная операция прошла успешно. Теперь в ее руках было оружие. Осталось правильно его применить.
Она завела машину и поехала к маме. К Егоре. К своей новой, пока еще шаткой, но уже не беспомощной жизни. Осада квартиры только началась, но впервые инициатива переходила на ее сторону.
Судебное заседание по иску Алины о признании Тамары Ивановны, Игоря и Людмилы утратившими право пользования жилым помещением и их выселении было назначено на холодное ноябрьское утро. Зал суда был казенным, пахло пылью и остывшим кофе. Алина сидела рядом со своим адвокатом, Александрой Петровной, стараясь дышать ровно. Она не смотрела в сторону ответчиков, которые устроились на противоположной скамье с видом полных хозяев положения. Тамара Ивановна даже насупилась, изображая оскорбленную невинность. Игорь ерзал, бросая на судью и Алину мрачные взгляды.
Максим сидел отдельно, в конце зала, будто не принадлежа ни к одной из сторон. Он похудел, осунулся, и когда его взгляд случайно встречался с Алининым, он тут же отводил глаза.
Судья, женщина лет пятидесяти с усталым, непроницаемым лицом, открыла заседание. Александра Петровна изложила позицию истца: несмотря на временную регистрацию, ответчики систематически нарушают права и законные интересы собственника и других проживающих, делая проживание в квартире невозможным, угрожают, портят имущество, не участвуют в оплате коммунальных услуг.
Первой давала показания Алина. Она говорила четко, без истерик, опираясь на факты: от незаконного проникновения в квартиру и воровства до взлома двери, угроз и физического воздействия. Когда она упомянула пропавшие серьги, Тамара Ивановна громко фыркнула.
— Тишина в зале! — строго предупредила судья, и свекровь надулась.
Затем слово дали Максиму как собственнику. Он подошел к трибуне, мялся, теребил край пиджака.
— Да, я… я их прописал. Временно. Мать просила… Я не думал… — он замолчал, глотая воздух. Судья ждала. Он поднял голову и посмотрел прямо на мать. В его голосе вдруг прозвучала хриплая, но твердая нота. — Но они… они уничтожили мой дом. Они лгали мне. Они выгнали мою жену и сына. Я… я поддерживаю иск. Я хочу, чтобы они уехали.
— Предатель! Иуда! — не выдержала Тамара Ивановна, но ее тут же осадил судебный пристав.
Затем Александра Петровна стала представлять доказательства. Распечатки долгов по коммунальным платежам, которые скопились за месяцы. Показания соседки Валентины, данной в письменном виде и зачитанной в суде, о постоянном шуме, пьянках, нарушении общественного порядка. Фотографии состояния квартиры, сделанные Алиной в день визита за вещами.
Но главным козырем стала аудиозапись. Когда адвокат попросила приобщить ее к делу, Игорь насторожился.
— Что за запись? Откуда? Подделана!
Судья потребовала прослушать фрагмент. В тишине зала, нарушаемой только потрескиванием динамиков, раздался его же собственный, хриплый, пьяный голос, полный ненависти:
«…Попробуй только сунуться сюда со своими бумажками или адвокатами… Я тебя так прибью, что мусора куски собирать будут. И ребенка твоего… тоже не обижу. В детдоме место найдется…»
В зале повисла мертвая тишина. Даже судья на секунду подняла на Игоря брови. На лице Тамары Ивановны застыла маска ужаса. Игорь побледнел, его наглость наконец испарилась.
— Это… это вырвано из контекста! Она сама спровоцировала! — попытался он выкрикнуть, но голос его срывался.
— Ответчик, вам будет дано слово, — холодно парировала судья.
Затем был вызван в качестве свидетеля участковый Семеныч. Он вошел, стараясь выглядеть официально, но в его позе читалось раздражение от необходимости присутствовать.
— Да, вызов был. Бытовой конфликт. Граждане зарегистрированы. Оснований для принятия мер не усмотрел, — отчитывался он.
— А угрозы убийством, зафиксированные на аудиозаписи, вы не считаете основанием? — спросила Александра Петровна.
— Запись я не слышал. В тот день гражданин Игорь вел себя… в пределах допустимого, — участковый избегал взгляда.
— Вы не усмотрели связи между конфликтом и последующей фиксацией угроз? Не считаете, что ваше невмешательство позволило ситуации обостриться?
— Это не в моей компетенции. Я действовал в рамках закона, — уперся Семеныч.
Но его показания уже не имели такого веса. Аудиозаписи было достаточно.
Когда дали слово ответчикам, Тамара Ивановна разразилась театральной тирадой о сыновней неблагодарности, о том, что их выживают из собственной крови, что Алина — злая и жестокая женщина, которая настроила сына против матери. Но ее слова, лишенные теперь опоры в фактах, звучали пусто и жалко. Игорь бубнил что-то о провокации. Людмила просто плакала, повторяя: «Мы нищие, нас уничтожают».
Судья удалилась в совещательную комнату. Минуты ожидания тянулись мучительно долго. Алина не смотрела ни на кого, разглядывая трещинку в стене. Максим сидел, уткнувшись лицом в ладони. Родня перешептывалась, но уже без прежней уверенности, скорее со страхом.
Наконец судья вернулась и начала оглашать решение. Сухим, юридическим языком она перечислила факты: наличие регистрации, но отсутствие права собственности. Систематическое нарушение общественного порядка, подтвержденное свидетельскими показаниями. Угрозы насилием, зафиксированные на аудиозаписи. Накопление долгов по коммунальным платежам. Невыполнение обязанностей добросовестных пользователей жилым помещением.
— Руководствуясь статьями 35, 91 Жилищного кодекса РФ, суд решил: признать ответчиков… утратившими право пользования жилым помещением… и обязать их освободить указанную квартиру в течение тридцати календарных дней с момента вступления решения в законную силу…
Дальше Алина плохо слышала. В ушах стоял гул. Она видела, как адвокат одобрительно сжала ее руку. Видела, как лицо Тамары Ивановны превратилось в маску бессильной ярости, как Игорь что-то грубо выкрикнул и был немедленно остановлен приставом. Видела, как Людмила захныкала громче.
Они проиграли. Закон оказался на ее стороне. На стороне порядка и фактов, а не крови и хамства.
Когда судья удалилась, а пристав начал восстанавливать порядок, Игорь, проходя мимо Алины, прошипел ей в самое ухо:
— Это еще не конец, стерва. Живи, пока живешь.
Но это уже была просто злоба поверженного пса. Ему на шею только что надели юридический поводок.
Тамара Ивановна остановилась перед Максимом. Ее глаза были сухими и холодными.
— Ты мне больше не сын. Ты для меня умер. У тебя ничего не будет. Ни семьи, ни счастья. Прокляну.
Она повернулась и, гордо выпрямив спину, пошла прочь. Людмила и Игорь поплелись за ней.
Максим стоял, будто парализованный, глядя им вслед. Потом медленно обернулся к Алине. В его глазах была пустота, смешанная с робкой, нелепой надеждой.
— Аля… Спасибо. Ты… ты спасла меня. От них. Может… может теперь… мы…
Она посмотрела на него. На этого человека, который был когда-то ее мужем, союзником, любовью. Она не чувствовала ненависти. Только бесконечную усталость и какую-то далекую, почти научную жалость. Как к больному, которого уже не вылечить.
— Дом мы отвоевали, Максим. Точнее, я отвоевала. От твоей семьи. Теперь ты свободен. От них. И от меня тоже.
Она собрала бумаги в папку, взяла сумку.
— В течение тридцати дней они должны выехать. Убедись, что они не разгромят все окончательно. Потом… потом мы поговорим о том, как разделить имущество и как нам дальше жить. Отдельно.
Она не стала ждать его ответа. Кивнула адвокату и вышла из зала суда. На холодном ноябрьском воздухе она сделала глубокий вдох. Первый за много месяцев, который не сковывал спазм где-то глубоко внутри.
Эпилог
Родня выезжала в последний день срока, устроив прощальный спектакль с криками и битьем посуды. Максим, под присмотром вызванного наряда полиции (уже другого, не Семеныча), наблюдал за этим. Они увозили свой скарб в тех же огромных сумках. Больше они не звонили и не писали. Исчезли так же внезапно, как появились, оставив после себя шлейф разрухи и горечи.
Алина вернулась в квартиру через неделю после их отъезда. Максим снял номер в гостинице, чтобы дать ей время. Дверь открылась. Запах удалось вывести только после хлорки и нескольких дней сквозняков. Полы были исцарапаны, на стенах — жирные пятна и следы от мебели, в одной комнате содран кусок обоев. Антресоли были завалены хламом. Но это была тишина. Священная, абсолютная тишина ее дома.
Она медленно прошлась по комнатам. Это была победа. Горькая, стоившая ей семьи, нервов, части души. Но победа.
Максим выполнил все ее условия по разделу. Он оставил ей большую часть накоплений в качестве компенсации, оставил машину. Квартира осталась его, но они договорились о ее продаже и разделе средств. Ему было не жить здесь, среди призраков.
Алина не знала, простит ли она его когда-нибудь. Наверное, нет. Доверие, разбитое вдребезги, не склеить. Но она перестала его ненавидеть. Он был жертвой — слабой, податливой, но жертвой той же системы манипуляций, что и она. Просто он сдался. А она — нет.
Она подошла к окну в гостиной. Тому самому, у которого стояла в первую страшную ночь. Теперь за ним был обычный зимний вечер. Обычные огни. Обычная жизнь.
Она отвоевала свое пространство под солнцем. Ценой невероятной. Но отвоевала. А это значило, что впереди, как бы ни было трудно, у нее и ее сына был шанс. Шанс на жизнь без страха. На жизнь, где двери запираются изнутри, а не взламываются снаружи теми, кто называет себя семьей.