Аромат яблочного пирога, смешанный с ванилью, встречал Анну в прихожей. Тёплый, уютный свет из гостиной вытягивал из осенних сумерек, нависших над городом. Она стряхнула с пальто капли дождя и вздохнула с облегчением. После долгого рабочего дня так приятно было попасть в этот дом, пахнущий детством и спокойствием.
— Заходи, заходи, Анечка, чай как раз завариваю, — раздался из кухни голос Серафимы Петровны.
Свекровь появилась в дверном проёме, улыбаясь. На ней был тот самый клетчатый фартук, памятный ещё со времён, когда здесь собиралась вся семья: она, Максим, его сестра Лена. Тогда всё было иначе.
— Спасибо, что приехала, помогать старой женщине с этими квитанциями, — Серафима Петровна поставила на стол душистый пирог. — У меня глаза уже разбегаются, а в этих цифрах не разберусь.
— Да что вы, я всегда рада, — искренне ответила Анна, садясь за стол.
Она действительно была рада. После смерти Максима отца три года назад Серафима Петровна как-то сникла, и Анна старалась поддерживать её, помогать по хозяйству. Это была её дань памяти мужу, часть тех невидимых нитей, что связывали её с его семьёй. Она отрезала кусок пирога, смотрела, как по стеклу стекают дождевые струйки, и думала о том, чтобы завтра заехать в свою квартиру — ту, что досталась ей от бабушки, — проветрить, полить цветы. Она сдавала её уже почти год, но сейчас договор аренды как раз истёк, и квартира пустовала, ожидая ремонта и новых планов.
— Как Лена? — спросила Анна из вежливости, отпивая чай.
—Ох, тяжело ей, — вздохнула Серафима Петровна, разглаживая скатерть. — Трое детей, муж этот… безответственный. С работой не везёт. Живут втроём в одной комнате в той хрущёвке, знаешь. Ваня, старший, астмой страдает, от сырости там ему плохо.
— Жаль, — честно сказала Анна. Ей и вправду было жалко племянников и даже Лену, вечно уставшую и озлобленную.
Наступила пауза, заполненная лишь тиканьем старых настенных часов и шумом дождя. Серафима Петровна отпила чаю, поставила фарфоровую чашку на блюдце с тихим звоном. Её лицо стало каким-то отстранённым, будто она решала сложную задачу. Потом она подняла на Анну спокойный, почти безразличный взгляд.
— Я, кстати, квартиру твою Лене отдала, — ровно сказала свекровь, как будто сообщала о том, что купила новую занавеску. — У неё семья большая, им нужнее. Тебе-то одной зачем такие хоромы?
Сначала Анна не поняла. Мозг отказался обрабатывать информацию. Она даже улыбнулась вежливо, ожидая подвоха, шутки.
— Какую квартиру? — переспросила она, и голос прозвучал чужим, излишне громким в тишине кухни.
— Ну, ту, твою, от бабушки, — нетерпеливо пояснила Серафима Петровна, отрезая себе пирога. — На Проспекте. Ключи я ей вчера отнесла. Они уже вещи начали перевозить. Дети, представляешь, так рады, свой угол будет.
В груди у Анны что-то оборвалось и упало в ледяную пустоту. Потом пустота мгновенно наполнилась жарким, густым приливом крови к вискам.
— Вы… вы что?! — Она вскочила, задев стол. Чашка опрокинулась, поскакала по скатерти, оставляя коричневую лужу. — Это МОЯ квартира! Вы с ума сошли?!
Серафима Петровна нахмурилась, с явным раздражением вытирая скатерть салфеткой.
— Успокойся, что ты кричишь? Не твоя, а наша. Семейная. А я в семье старшая. Я решила, что так будет правильно. Ты же одна, зарабатываешь неплохо, снимаешь нормальное жильё. А им некуда деваться. Ты должна понять.
— Должна понять? — Анна слышала, как её голос срывается на визг, но не могла остановиться. — Вы вселили людей в МОЮ СОБСТВЕННУЮ КВАРТИРУ без моего ведома? Это называется самоуправство! Это противозаконно!
— Какое там противозаконно, — отмахнулась свекровь, и в её глазах мелькнуло что-то твёрдое, стальное. — Все в семье. Лена — сестра Максима, почти как тебе сестра. Ты что, детей на улицу выгонишь? Какую ты после этого мать? У тебя же своих нет.
Эти слова ударили больнее всего. Анна отшатнулась, словно от пощёчины. Комната поплыла перед глазами. Она схватилась за спинку стула, чтобы не упасть.
— Вы… Вы не имели права, — прошептала она, чувствуя, как слёзы жгут веки. — Ни морального, ни юридического. Вы украли у меня дом.
— Не драматизируй, — холодно сказала Серафима Петровна. — Ничего я не украла. Квартира стоит, никуда не делась. Поживут, встанут на ноги — освободят. А сейчас им нужна помощь. Если бы Максим был жив, он бы одобрил.
Упоминание мужа стало последней каплей. Анна, не помня себя, схватила свою сумку и выбежала из кухни, не обращая внимания на призывный оклик свекрови. Она натянула пальто на мокрые от слёз плечи, выскочила на улицу, под ледяной дождь.
Дождь бил по лицу, смешиваясь со слезами. Она шла, не разбирая дороги, сжимая в руке телефон. Ей нужно было поговорить с Максимом. Он должен быть в курсе. Он не мог допустить такого. Он её муж. Он должен быть на её стороне.
Она нашла его имя в списке контактов трясущимися пальцами и нажала вызов.
Гудки в трубке звучали мучительно долго. Анна стояла под холодным осенним дождём, прижав телефон к уху, и её тело била крупная дрожь — не столько от холода, сколько от шока. Капли стекали с волос под воротник пальто, но она не чувствовала этого.
Наконец, на том конце линии щёлкнуло.
—Алло, Ань? — голос Максима звучал сонно, будто его разбудили. Вспомнилось, что он в командировке, разница во времени минус два часа. — Что-то случилось?
— Максим, — её голос сорвался, прозвучав хрипло и надтреснуто. — Твоя мать… Только что. Она говорит… Говорит, что отдала мою квартиру Лене. Ключи ей вчера отнесла. Они уже вещи перевозят. Ты слышишь?
Наступила пауза. Слишком долгая. Анна услышала на том конце шум вдоха, будто Максим закуривал.
—Слышу, — наконец ответил он, и в его интонации не было ни капли удивления. — Слушай, не кипятись ты так сразу.
— Не кипяться? — прошептала Анна, не веря своим ушам. — Максим, они вселились в МОЙ дом! Без моего спроса!
— Я знаю, мама мне говорила, — спокойно, почти устало произнёс он. — Она мне вчера позвонила, объяснила ситуацию. У Лены, правда, дела совсем швах, тем более с Ванькой и его астмой. В той ихней конуре ему совсем плохо. Мама говорит, это временная мера. Поживут, Лена мужа нового найдёт или работу, и освободят.
Анна замолчала. Мир вокруг — мокрый асфальт, тусклые фонари, шум дождя — поплыл и потерял всякие очертания. Она поняла самое страшное. Он знал. Он знал и ничего не сказал. Он позволил.
— Ты… знал? — выговорила она, и каждое слово давалось с усилием. — И ты согласился? Ты позволил своей сестре и её детям заехать в мою квартиру, которую я получила от моей бабушки, и даже не посчитал нужным со мной поговорить?
— Да что ты раздуваешь из мухи слона! — в голосе Максима впервые прозвучало раздражение. — Я же говорю — временно! Неудобно, конечно, что без тебя решили, но мама сказала, что ты будешь только капризничать и ничего не поймёшь. И, как вижу, она была права. Ты подумай о детях, в конце концов! Ты же не бессердечная.
«Капризничать». Это слово вонзилось, как нож. Всё, что было между ними за семь лет брака — поддержка, когда он терял работу, ночные разговоры, планы на будущее, — всё это в одно мгновение рассыпалось в прах, обнажив жалкую истину. Для него она была капризным ребёнком, а его мать — непререкаемым авторитетом.
— Это моя собственность, Максим, — сказала она уже тихо, почти без эмоций. — Законная. Купленная на мои деньги, до брака. Ни ты, ни твоя мать не имеете к ней никакого отношения. Это самоуправство. Я вызову полицию.
В трубке раздался тяжёлый, усталый вздох.
—Вот и начинается… Не надо истерик и угроз, Анна. Ты сейчас на эмоциях. Успокойся, выпей чаю. Мы как-нибудь решим, когда я вернусь. Договоримся. Можно, я сейчас поговорю с мамой, попрошу, чтобы Лена хоть символическую плату тебе вносила, раз уж ты так зациклилась на этой своей собственности.
Его тон был таким, будто он уступал капризам маленькой девочки, соглашаясь купить лишнюю игрушку, лишь бы замолчала. В этот момент Анна поняла всё окончательно. Союзника в нём нет. Его «мы» — это он и его семья. Кровная. А она всегда была и останется чужой, той, которую терпят, но в серьёзных вопросах не учитывают.
— Не беспокойся, — голос её стал ледяным и чётким. — Я всё решу сама. Удачи в командировке.
Она нажала на красную трубку, не дожидаясь ответа. Пальцы закоченели, телефон чуть не выскользнул из рук. Дождь усиливался. Нужно было двигаться, куда-то идти, что-то делать. Но ноги не слушались. Она прислонилась к мокрой стене ближайшего дома, закрыла глаза, пытаясь заглушить рвущийся изнутри крик.
Полиция. Нужно звонить в полицию. Это же грабёж. Но что она скажет? «Моя свекровь отдала ключи моей квартиры своей дочери»? Звучало как бред сумасшедшей. Нужны документы. Нужно подтверждение её прав. Документы… Папка. Она вспомнила толстую синюю папку с пластиковыми файлами. Свидетельство о государственной регистрации права, договор купли-продажи, выписки. Где она? В её нынешней съёмной квартире, в верхнем ящике письменного стола. Или… нет. Месяц назад она перебирала бумаги и, собираясь отнести договор аренды бухгалтеру на работу, взяла именно эту папку, чтобы всё было вместе. Она так и не отнесла. Значит, папка лежит… в машине. В бардачке.
Это осознание влило в жилы первую, ещё слабую струйку решимости. Она оттолкнулась от стены и быстрыми шагами, почти бегом, направилась к парковке у магазина, где оставила свой недорогой хетчбэк. Достать документы. Потом… потом думать.
Добравшись до машины, она с мокрыми руками открыла бардачок. Да, вот она, синяя папка, чуть помятая по углам. Она вытащила её, прижала к груди, будто это был единственный спасательный круг в бушующем море. Села на водительское место, захлопнула дверь. Тишина салона, пахнущего резиной и влажной одеждой, оглушила после шума дождя.
Куда теперь? Ехать домой, в пустую съёмную квартиру, и плакать в подушку? Нет. Этого было недостаточно. Ей нужен был не просто совет, а план. Чёткий, юридический, железный.
Она снова взяла телефон, с трудом пролистала сырой палец по экрану. Нашла имя: «Катя Юрист». Подруга со времён университета, работала в солидной фирме, всегда говорила без обиняков. Анна сделала глубокий вдох и нажала вызов.
Катя ответила почти сразу, её жизнерадостный голос прозвучал неожиданно громко:
—Ань, привет! Что вечером вспомнила?
— Кать, — голос Анны снова подвёл её, задржал. — У меня… у меня ЧП. Мне срочно нужна твоя помощь, как юриста.
Тон Кати мгновенно сменился на деловой и сосредоточенный.
—Я слушаю. Говори.
И Анна начала говорить. Сбивчиво, путаясь, пытаясь выдать всё разом: и свекровь, и квартиру, и Лену с детьми, и особенно — разговор с Максимом. Она ждала, что Катя возмутится, начнёт кричать вместе с ней. Но на том конце воцарилась тишина, а потом раздался негромкий, но отчётливый свист.
— Охренеть, — медленно произнесла Катя. — Анна, ты только не психуй, хорошо? Слушай меня внимательно. То, что они сделали, это даже не наглость. Это, извини, клинический беспредел и самоуправство в чистом виде. Но ключевой момент — документы. Они у тебя на руках? Все?
— Да, — Анна сжала синюю папку крепче. — Свидетельство, договор. Всё. Квартира куплена мной до брака, на наследственные деньги от продажи бабушкиной дачи.
— Уф, — в голосе Кати послышалось облегчение. — Значит, твой супруг и его милая семейка не имеют на неё НИ-КА-КИХ прав. Никаких долей, никаких «семейных» решений. Это стопроцентно твоя собственность. Что они сделали — это самовольное вселение. Это статья.
— Значит, я могу вызвать полицию? Сейчас приехать и выгнать их?
— Теоретически — да. Но практически, если там уже дети и вещи, полиция может развести руками, сказать, что это гражданско-правовой спор и нужно обращаться в суд. Нам нужно действовать по уму и на опережение. Слушай план. Во-первых, ты ни в коем случае сейчас не едешь туда одна. Ты в шоке, там может быть скандал, тебя могут спровоцировать на что угодно. Поняла?
— Поняла, — кивнула Анна в пустоту, уже чувствуя, как какая-то структура начинает выстраиваться из хаоса её мыслей.
— Отлично. Во-вторых, ты едешь ко мне. Сейчас. Берёшь все документы, садишься в машину и едешь. У меня есть печеньки и коньяк для нервов. Мы тут спокойно, по полочкам, всё разложим и составим алгоритм. Они думают, что имеют дело с растерянной тётей. Мы им устроим сюрприз. Двигай.
— Я еду, — сказала Анна, и в её голосе впервые за этот вечер появилась твёрдая нота.
Она положила телефон на пассажирское сиденье, завела машину. Щётки стеклоочистителя бешено забились по лобовому стеклу, сгоняя потоки воды. Она выехала на пустынную ночную улицу. В зеркале заднего вида мелькнуло её собственное лицо — бледное, с размазанной тушью, но с сухими глазами. Шок начинал отступать, уступая место другому чувству — холодной, ясной ярости. И решимости.
Они разбудили не ту женщину.
Дождь к полуночи стих, оставив после себя чёрные, зеркальные улицы и промозглый холод. В квартире Кати было светло, тепло и пахло крепким кофе. Синяя папка лежала распахнутой на столе, окружённая распечатками статей из интернета и пометками, сделанными Катей на ярких листках.
— Значит, так, — Катя обвела взглядом составленный ими список. — Первый шаг — официальное письменное требование. Пишем его завтра утром, отправляем Лене заказным с уведомлением. В нём указываем срок на освобождение квартиры — скажем, семь дней. Это докажет в суде, что мы пытались решить вопрос мирно.
— А если она его выбросит? Или просто проигнорирует? — спросила Анна, обхватив руками кружку. Руки дрожали уже меньше.
— Тем хуже для неё. У нас будет доказательство отправки. Второй шаг — если через семь дней они не съедут, мы идём с этим уведомлением в полицию и пишем заявление о самоуправстве. Статья 330 УК РФ. Но, Ань, я как друг говорю: лучше, чтобы ты сейчас туда не ездила. Дай адрес, я сама пошлю письмо.
Но Анна уже качала головой, глядя в тёмное окно, в котором отражалась её искажённая решимостью тень.
—Нет. Я не могу просто ждать. Я должна увидеть. Я должна посмотреть ей в глаза и сказать, что это моё. И я должна проверить, целы ли там мои вещи, остальное. Там же не только мебель, там… там альбомы, книги бабушкины.
Катя вздохнула.
—Я так и боялась. Ладно. Но поезжай завтра утром, не ночью. И включи диктофон на телефоне, с самого начала. Записывай каждый разговор. Никаких рукоприкладств, даже если будет очень хотеться. Только факты и голоса.
Утром Анна проснулась с каменным чувством в груди. Она не могла заставить себя съесть ни кусочка. Мысленно она уже сто раз отыграла возможные сценарии у своей квартиры. Она надела тёмный, строгий костюм, как будто собиралась на важные переговоры, а не на битву за своё же имущество. Положила в сумку папку с документами и заряженный телефон.
Дорога до своего дома на Проспекте, обычно занимавшая сорок минут, в этот раз промелькнула как один миг. Она машинально парковалась на своём привычном месте, глядя на знакомый фасад. Её квартира была на третьем этаже. И сейчас, поднимая голову, она увидела, что на её балконе сушится не её бельё. Висели какие-то детские комбинезоны и большие, пёстрые простыни. В груди что-то болезненно сжалось.
Подъезд встретил её громкими, незнакомыми голосами из мусоропровода и свежими царапинами на двери лифта. Она поднялась на третий этаж. Перед её дверью, номер 35, стояли два огромных чёрных мешка с мусором и картонная коробка из-под телевизора. Из-под двери доносился гул голосов и звук работающего телевизора.
Анна сделала глубокий, прерывистый вдох, достала телефон, запустила диктофон и сунула его в карман пиджака. Потом нажала на кнопку звонка.
Через несколько секунд за дверью послышались быстрые шаги. Дверь распахнулась не на цепочку, а сразу, широко. На пороге стояла Лена. Она была в старых спортивных штанах и растянутой кофте, в руках — тряпка. Её волосы были собраны в небрежный пучок. Увидев Анну, она не удивилась, лишь её губы сложились в плоскую, усмешливую линию.
— А, Аннушка! — протянула она с фальшивой радостью. — Заходи, что стоишь-то? Как раз уборку затеяла, всё тут у тебя в пыли.
И она сделала шаг назад, приглашая войти, словно это была её квартира, а Анна — гостья.
Анна переступила порог, и её охватило чувство, близкое к тошноте. В прихожей, на её паркете, громоздились коробки, детские санки и разбросанная обувь. Возле зеркала, которое она так любила, висела чужая куртка. А самое главное — у стены, аккуратно сложенные, стояли несколько её собственных сумок и два больших пакета «Икеа», набитых, как она сразу поняла, её личными вещами: книгами, безделушками, фотографиями в рамках. Их просто собрали, чтобы освободить место.
— Что это? — тихо спросила Анна, указывая на пакеты.
— А, это твоё, — Лена махнула тряпкой, как будто речь шла о хламе. — Мы немного перетряхнули шкафы, полки. Детям место нужно. Сложила, не волнуйся, ничего не выкинула. Забирай, кстати, когда будешь уходить, а то тут мешаются.
Анна прошла дальше, в гостиную. Её сердце бешено колотилось. На её диване, застланном каким-то пёстрым покрывалом, спал маленький мальчик. На столе, покрытом крошками и следами от кружек, стоял ноутбук Лены. На стенах уже висели дешёвые постеры, прилепленные скотчем прямо на обои. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом жареного лука и детской присыпки.
— Где остальные мои вещи? — спросила Анна, поворачиваясь к Лене. Голос её звучал неестественно ровно.
— В кладовке. И в большой комнате, в шкафу. Мы не тронули, — Лена упёрлась руками в бока. — Слушай, ты не думай плохо. Мы по-хорошему. Мама сказала, ты не будешь против. Ты же не бессердечная, дети-то…
— Я не давала никакого согласия, — перебила её Анна. — Ты вселилась в мою квартиру незаконно. Это самоуправство. Ты и твоя мать. Я требую, чтобы вы немедленно отсюда вышли. Со всеми своими вещами и детьми.
Лена усмехнулась уже открыто, с презрением.
—Выйти? Это ты сейчас о чём? Мама разрешила нам тут жить. У нас, между прочим, трое детей, один — астматик! Ты что, нас на улицу выставить хочешь? Своих же родных? Ты сначала у мамы спроси, а потом тут требуй что-то. А вообще, Максим в курсе? Он-то точно нас понимает.
Упоминание мужа, его молчаливого предательства, стало последней каплей. Анна резко развернулась и пошла в сторону спальни — той самой комнаты, где в стенной шкаф-купе она встроила сейф для документов. Ей нужно было убедиться, что он цел.
— Эй, куда ты? — Лена бросилась за ней, её тон мгновенно сменился с напускного дружелюбия на агрессивный. — Я тебя не пущу просто так по комнатам шастать! У меня дети спят!
— Это мои комнаты в моей квартире, — бросила Анна через плечо, уже открывая дверь в спальню.
Комната была почти не тронута. Большая кровать стояла на месте, но была застелена чужим постельным бельём. Анна направилась к шкафу.
Лена догнала её и встала между ней и дверцами шкафа, широко расставив руки.
—Я сказала, хватит! Всё, что твоё, собрано. Остальное — наше теперь. Договорись с мамой, если что не нравится. А сейчас у нас тут дела.
— Отойди, — холодно сказала Анна.
—Не отойду. Это теперь наш дом.
—Это мой дом. И в этом шкафу есть сейф. Мне нужны документы, которые в нём.
—Какие ещё документы? Никаких документов я не видела, — Лена смотрела на неё вызовом. — Убирайся отсюда. А то я полицию вызову, скажу, что ты врываешься и угрожаешь.
Анна почувствовала, как её терпение лопается. Она резко шагнула вперёд, пытаясь обойти Лену. Та оттолкнула её плечом. Анна, не ожидавшая физического контакта, отшатнулась, но удержалась на ногах. Адреналин ударил в голову. Она увидела перед собой не родственницу, а захватчицу, вора, который стоит на её земле и смеет её толкать.
Она собрала все силы и рванулась к шкафу. Лена схватила её за рукав пиджака. На несколько секунд между ними завязалась безмолвная, нелепая и яростная борьба у дверец шкафа. Анна, будучи стройнее, оказалась проворнее. Она резко дёрнулась, рукав пиджака с неприятным треском разошёлся по шву, но это позволило ей вырваться. Она распахнула дверцу шкафа. Внутри висела чужая одежда. Но маленькая металлическая дверца сейфа, замаскированная под панель, была на месте.
Сердце ёкнуло с надеждой. Анна быстро набрала код — дату рождения бабушки. Замок щёлкнул. Дверца открылась. Внутри, среди прочих бумаг, лежала ещё одна синяя папка — с дубликатами некоторых документов и, что важнее всего, с оригиналом завещания её бабушки. Она выхватила её.
— Дай сюда! Это что ещё такое? Воровать пришла? — закричала Лена, пытаясь вырвать папку.
— Это мои документы! — крикнула Анна, прижимая папку к груди вместе с той, что была у неё в сумке. — И запомни, ты здесь никто! Ты обычная квартирная воровка!
Она оттолкнула Лену, уже не сдерживаясь, и выбежала из спальни, затем из гостиной, промчалась через заваленную прихожую. За её спиной раздался истошный крик Лены, переходящий в истерику:
—Вора поймали! Помогите! Она у меня вещи ворует!
Анна не оглядывалась. Она выскочила на лестничную площадку, и дверь её собственной квартиры с грохотом захлопнулась у неё за спиной. Она бежала вниз по лестнице, не в силах ждать лифт, сжимая в потных руках две синие папки — главное доказательство своей правоты и символ всего, что у неё отняли и что она была намерена вернуть.
Офис Кати был крошечным, но безупречно организованным, как и всё, что её окружало. Узкая полоска окна выходила в серый двор-колодец, но внутри царил яркий свет от лампы и порядок. На стеклянном столе, кроме компьютера, лежали лишь блокнот и дорогая ручка. Именно сюда Анна привезла свои смятые, выстраданные синие папки.
Она молча выложила содержимое на стол: свидетельство о государственной регистрации права с её именем, выписку из ЕГРН, договор купли-продажи квартиры от пятилетней давности, завещание бабушки и квитанции об оплате — все платежи шли с её личного счёта, открытого ещё до знакомства с Максимом.
Катя, отложив в сторону свой деловой вид, изучала бумаги с сосредоточенным вниманием хирурга перед операцией. На её лице не было ни капли жалости, только профессиональная собранность, и это успокаивало Анну больше любых слов.
— Итак, — наконец произнесла Катя, откидываясь в кресле. — Давай расставим все точки над «i» раз и навсегда. Квартира на улице Проспект, 18, кв. 35, площадью 62 кв. м, приобретена тобой, Анной Сергеевной Дмитриевой, семь лет назад, за год до заключения брака с Максимом Игоревичем Волковым. Покупка осуществлена на средства, вырученные от продажи дачи, полученной тобой по завещанию от бабушки по материнской линии. Все платёжные документы — твои.
Она сделала паузу, глядя Анне прямо в глаза.
—Юридически это означает следующее: данная квартира является твоей личной собственностью. Она НЕ входит в состав совместно нажитого имущества. Ни твой муж, ни его мать, ни его сестра, ни их собака, если бы она у них была, не имеют на неё НИ-КА-КИХ прав. Ни на квадратный сантиметр. Повторяю: никаких.
Анна кивнула, сжав кулаки. Эти слова, звучавшие как приговор, были для неё бальзамом.
—Но они же там живут, — тихо сказала она. — Лена сказала «мама разрешила». Как будто это решает всё.
— Это решает только то, что они — самоуправцы, — холодно констатировала Катя. — Статья 330 Уголовного кодекса РФ: «Самоуправство, то есть самовольное, вопреки установленному законом или иным нормативным правовым актом порядку совершение каких-либо действий, правомерность которых оспаривается организацией или гражданином, если такими действиями причинён существенный вред…». В данном случае существенный вред — это лишение тебя права пользоваться своей собственностью. И это ещё без учёта возможной порчи имущества, которое ты уже увидела.
— Что мне делать? — спросила Анна, и в её голосе уже не было паники, а только усталая решимость. — Я не могу ждать. Каждый день, когда они там, для меня пытка.
— Правильно, нельзя ждать. Но и метаться, как вчера, тоже нельзя. Нужно действовать по закону, шаг за шагом, создавая неопровержимую доказательную базу. Если сразу вызывать полицию с криками «выгоняйте их», они могут отреагировать вяло: мол, разбирайтесь в суде. Нам нужно, чтобы они зашевелились. Вот план.
Катя взяла блокнот и стала выводить чёткие цифры.
—Шаг первый. Сегодня же составляем официальное требование. Не просто записку, а юридически грамотный документ. В нём указываем: кому (Лена Волкова), от кого (ты), суть — требование освободить незаконно занимаемую квартиру ввиду отсутствия каких-либо прав на неё. Устанавливаем разумный срок — семь календарных дней с момента получения. Обязательно упоминаем, что в случае неисполнения будешь обращаться в правоохранительные органы и суд. Я его напишу, ты проверишь и подпишешь.
—Шаг второй. Отправляем это требование заказным письмом с уведомлением о вручении. Это ключевой момент. Уведомление с подписью Лены будет железным доказательством в суде, что она была предупреждена. Если она откажется подписывать — тоже хорошо, письмо вернётся с отметкой «отказ», и это тоже доказательство её нежелания решать вопрос мирно.
—Шаг третий. Параллельно начинаем готовить заявление в полицию. Не ждём семь дней попусту. Собираем всё: копии документов на квартиру, твои показания о самоуправстве свекрови и Лены, аудиозапись вчерашнего разговора, если там есть угрозы, фото, если успела сделать, факта вселения и твоих вещей в пакетах. Как только срок истекает и они не съезжают — немедленно несём заявление участковому и в отдел полиции. С уже готовым пакетом.
—Шаг четвёртый. Если полиция затягивает или ограничивается отпиской, идём в суд. Исковое заявление о выселении и устранении препятствий в пользовании имуществом. С нашей доказательной базой это дело на два, максимум три заседания.
Анна слушала, и странное спокойствие начало наполнять её. Хаос и беспомощность отступали, уступая место чёткой схеме, дорожной карте, где у каждой её эмоции теперь было конкретное, законное действие.
—А что с Максимом? — спросила она, глядя в сторону.
—А что с ним? — Катя пожала плечами. — Он соучастник по умолчанию, как минимум моральный. Но юридически — ноль. Он даже не прописан там. Его мнение в этой истории не имеет никакого веса. Разве что как свидетель того, что его мать всё организовала. Но вряд ли он выступит против неё.
Анна горько усмехнулась. Нет, не выступит. Его предательство в телефонном разговоре было красноречивее любых свидетельских показаний.
—Хорошо, — сказала она, выпрямив спину. — Делаем всё, как ты сказала. Пишем требование. Сейчас.
Они просидели за составлением документа больше часа. Катя диктовала сухие, безупречные формулировки: «на основании статей 209, 304 Гражданского кодекса РФ…», «в соответствии со статьёй 330 Уголовного кодекса РФ…». Анна подписывала его своим чётким, немного дрогнувшим почерком.
Когда документ был готов, отпечатан в двух экземплярах, наступила тишина. Катя разлила по кружкам свежего крепкого чаю.
—Ты как? — спросила она уже мягче.
—Не знаю, — честно призналась Анна. — Сначала был шок. Потом дикая ярость. Сейчас… пустота. И какая-то холодная злость внутри. Они думали, я расплачусь и смирюсь. Как всегда. Максим всегда говорил: «Не перечь маме, она старше, она лучше знает». А я уступала. Чтобы не было ссор. Чтобы сохранить мир. И они привыкли, что я — та, которая уступает.
Она посмотрела на свои руки, сжатые в кулаки.
—А знаешь, что самое обидное? — её голос задржал, но слёз уже не было. — Что они использовали против меня самое больное. Детей. «У тебя же своих нет». «Ты что, детей на улицу?» Они думали, что играют на моей слабости, на моей несостоятельности как женщины. А сыграли на чём-то другом. На моём самоуважении, которое, оказывается, ещё не совсем умерло.
Катя молча положила руку ей на плечо.
—Они разбудили не ту тварь, Кать, — тихо, но с леденящей душу уверенностью произнесла Анна. — Они имели дело с Аннушкой, снохой, которая боится обидеть, которая хочет всем угодить. Эту Аннушку они вчера и убили. А сейчас из пепла восстаёт другая. Та, которая знает свои права. И которая их больше не отдаст.
Она допила чай, встала и взяла со стола конверт с требованием.
—Я поеду на почту сейчас. Отправлю. А потом поеду домой и начну писать заявление в полицию. Чтобы к концу недели оно было уже готово.
— Держись, — сказала Катя, провожая её до выхода. — И помни: закон на твоей стороне. Вся логика, вся справедливость — на твоей стороне. Они просто наглые хамы, которые думают, что мир крутится вокруг их хотелок. Пора их просветить.
На улице снова моросил холодный осенний дождь. Анна села в машину, положила на пассажирское сиденье конверт. Она не сразу завела мотор, а немного посидела в тишине, глядя на размытый мир за лобовым стеклом. Вчерашняя дрожь, паника, чувство острой несправедливости — всё это никуда не делось. Но теперь поверх этого нарос прочный, холодный панцирь из решимости. Она знала, что будет тяжело. Что будут скандалы, истерики, давление, возможно, новые удары. Но она также знала путь. Чёткий, прямой и неотвратимый.
Она повернула ключ зажигания. Мотор ожил ровным урчанием. Первый шаг был сделан. Теперь предстояло пройти весь путь до конца.
Заказное письмо ушло на следующий день. Три дня прошли в напряжённой тишине. Анна молча ходила на работу, выполняла свои обязанности, а вечерами, вернувшись в съёмную квартиру, собирала по крупицам доказательства. Она распечатала скриншоты банковских переводов за покупку квартиры, сделала копии всех документов, описала в подробностях для будущего заявления, что именно она увидела в своей квартире: чужие вещи, свои вещи в пакетах, следы пребывания посторонних людей. Она даже сфотографировала разорванный рукав пиджака после стычки с Леной.
Тишина была зловещей. Ни Лена, ни Серафима Петровна не звонили. Не звонил и Максим. Анна понимала — это затишье перед бурей. Они что-то замышляли.
Буря пришла на четвёртый день, вечером. На экране телефона загорелось имя «Свекровь». Анна, сердце ёкнув, посмотрела на телефон, лежавший рядом с готовым черновиком заявления в полицию. Она сделала глубокий вдох и взяла трубку.
— Анна, — голос Серафимы Петровны звучал сухо, без обычных притворно -ласковых интонаций. — Ты дома?
—Да. Что случилось?
—Приезжай. Сейчас. Нам нужно серьёзно поговорить. Все здесь.
—«Все» — это кто? — уточнила Анна, чувствуя, как по спине пробегает холодок.
—Я, Максим, Лена. Семья. Ты ведь ещё часть семьи, или уже нет? — в голосе послышались знакомые нотки упрёка и давления.
Анна закрыла глаза на мгновение. Так вот он, «семейный совет». Тот самый, где на одну сторону ставят всех, а на другую — тебя, и начинают давить массой, родственными узами и чувством вины.
—Хорошо, — ровно сказала она. — Я буду через сорок минут.
Она не стала переодеваться. Надела тот же строгий тёмный свитер и брюки. Проверила, лежат ли в сумке папка с копиями документов, диктофон и телефон. Запустит диктофон, как только войдёт в дом, совет Кати был чёток. Перед выходом она подошла к зеркалу. Лицо было бледным, под глазами — синяки от бессонницы, но глаза горели твёрдым, холодным огнём. «Не Аннушка, — прошептала она своему отражению. — Сегодня здесь Анна Сергеевна. Собственница».
Дом свекрови встретил её гробовой тишиной, что было хуже любого шума. В гостиной, за большим столом, уже сидели все. Серафима Петровна — во главе, в своём тёмном платье, с поджатыми губами, словно председатель трибунала. Справа от неё — Максим. Он не смотрел на Анну, уставившись в стол, его лицо было усталым и раздражённым. Слева — Лена. Она бросила на Анну быстрый, злой взгляд и тут же отвела глаза, играя в обиженную.
Место напротив, словно для подсудимого, было пусто.
—Садись, — без приветствия произнесла Серафима Петровна.
Анна села, поставила сумку на колени. Она незаметно нащупала кнопку диктофона в кармане и нажала на неё.
—Ну что, — начала свекровь, складывая руки перед собой. — Дожили. Собственными руками разрушаем семью. Письма угрожающие почтой шлём. Квартиры у родных детей отбирать собралась.
Анна не стала торопиться с ответом. Она медленно обвела взглядом всех троих.
—Я никому угроз не слала, — сказала она спокойно. — Я направила законное требование освободить мою квартиру, в которую вселились без моего ведома и согласия. Это не угроза, это констатация факта и попытка решить вопрос без участия правоохранительных органов.
— Без ведома? — вскрикнула Лена, сразу сорвавшись на визгливый тон. — Мама разрешила! Мама! И Максим был не против! Это же семья! А ты ведёшь себя как чужая, как жадина последняя! У меня дети, ты понимаешь? ДЕТИ!
— Я всё прекрасно понимаю, — холодно парировала Анна. — Понимаю, что вы с мамой решили за моей спиной распорядиться моей собственностью. Понимаю, что Максим, мой муж, не счёл нужным даже предупредить меня. Я понимаю, что вы называете это «семьёй». Я называю это воровством и самоуправством.
Максим вздрогнул и, наконец, поднял на неё глаза. В них плескались злость и беспомощность.
—Хватит уже, Анна! Хватит этих твоих юридических словечек! — он стукнул кулаком по столу. — Речь о людях! О детях! Ты могла бы просто согласиться, помочь, проявить человечность! Вместо этого ты устраиваешь войну!
— Войну начала не я, — твёрдо сказала Анна, глядя на него. — Войну начала твоя мать, когда отнесла ключи от МОЕГО дома твоей сестре. Ты знал. И ты молчал. Ты предал меня. Ты предал наш брак. Ты выбрал свою кровную семью, поставив меня на место просительницы в моём же доме. О какой человечности ты говоришь?
— Как ты смеешь так говорить с матерью и с мужем! — Серафима Петровна вскипела, её лицо покраснело. — Я старшая в семье! Я решаю, что правильно для всех! Лене нужна помощь — мы помогаем. Ты должна была понять и поддержать! А ты… ты просто жадна. У тебя нет в сердце места для детей, для родни. Потому и своих Бог не дал.
Эти слова, произнесённые с ледяной жестокостью, повисли в воздухе. Анна почувствовала, как вся кровь отливает от лица, но не дрогнула. Эта боль была уже знакомой, и она научилась её игнорировать.
—Вы не имели права распоряжаться моим имуществом, — повторила она, как мантру, обращаясь конкретно к свекрови. — Ни морального, ни юридического. Ваше решение — незаконно. Я даю вам срок до конца недели, чтобы освободить квартиру. Если этого не произойдёт, послезавтра утром я подаю заявление в полицию о самоуправстве. А затем — иск в суд о выселении.
— Ты что, совсем тронулась? Полицию? На свою же семью? — зашипела Лена. — Я не позволю! У меня дети, я им не дам их выгнать на улицу! Я всё расскажу, как ты на меня набросилась, вещи мои порвала! Ты сама преступница!
— У меня есть аудиозапись нашего разговора, — спокойно сказала Анна. — И фотографии. И свидетели. А у вас есть что? Только слова «мама разрешила», которые для закона — пустой звук.
В комнате воцарилась гробовая тишина. Они не ожидали такой подготовки, такой хладнокровной решимости. Они привыкли, что Анна плачет, оправдывается, уступает.
Серафима Петровна медленно поднялась. Её фигура, казалось, выросла и нависла над столом.
—Значит, так, — произнесла она ледяным тохом, в котором не осталось и тени прежней показной доброты. — Ты выбираешь путь войны. Хорошо. Запомни мои слова. Если ты посмеешь тронуть мою дочь и моих внуков, если подашь в полицию, ты больше не жена моему сыну. Ты больше не часть этой семьи. Ты для нас — никто. Мёртвый человек. Я сделаю так, что ты пожалеешь о каждом своём шаге. Я тебя прокляну. Ты останешься одна. Совсем одна.
Анна тоже встала. Она была ниже свекрови, но в её позе не было и тени подобострастия.
—Я и так уже одна, Серафима Петровна, — тихо сказала она. — Я стала одинокой в тот момент, когда мой муж и его мать объединились против меня, чтобы отнять моё. Ваши проклятия меня не пугают. Меня пугало другое — жить с людьми, для которых я чужая, которую можно обокрасть и назвать это «семейной помощью». Это страшнее любого проклятия.
Она повернулась к Максиму. Он сидел, сгорбившись, не в силах поднять на неё взгляд.
—Максим, — сказала она. — Ты слышал. Выбор за тобой. Но знай: после сегодняшнего разговора, после твоего молчания и её угроз, пути назад нет. Решай, где твоя семья. Там, где воруют и угрожают, или там, где должна быть честь и уважение. Хотя, кажется, ты уже сделал выбор.
Она взяла сумку и, не оглядываясь, пошла к выходу. За её спиной раздался сдавленный всхлип Лены, потом грохот опрокинутого стула — это вскочил Максим, но Серафима Петровна властно бросила: «Сиди!». Анна не обернулась.
Она вышла на улицу, в холодный осенний воздух. Сердце колотилось, как бешеное, но слёз не было. Была только пустота и странное, леденящее спокойствие. Всё кончено. Семья, которой не было, иллюзия родства — всё разлетелось в прах. В кармане тихо жужжал диктофон, записавший каждый звук, каждое слово, каждое проклятие.
Она села в машину и только тогда позволила себе закрыть глаза и сделать несколько глубоких, прерывистых вдохов. Руки дрожали. Но внутри уже зрело решение, твёрдое и неоспоримое. Завтра — не послезавтра, а завтра — она поедет в полицию. Искус переговоров был исчерпан. Началась война. И она была намерена в ней победить.
Семь дней, указанных в заказном письме, истекли в пятницу. Уведомление о вручении Анне так и не пришло, что означало лишь одно — Лена отказалась его получать. Теперь у Анны на руках было доказательство её нежелания идти на контакт. В субботу утром, в полной тишине своей съёмной квартиры, она распечатала последнюю версию заявления в полицию. Оно лежало на столе рядом с толстой папкой копий всех документов, включая теперь и расшифровку аудиозаписи с «семейного совета», где чётко были слышны угрозы Серафимы Петровны.
Рядом сидела Катя, одетая в деловой костюм. Она сама настояла на том, чтобы присутствовать.
—Твой статус собственника и моё присутствие как юриста придадут весу, — объяснила она. — Участковые иногда любят отмахиваться, говоря «разбирайтесь сами». Мы не дадим им этого сделать.
Дорога до отдела полиции была молчаливой. Анна смотрела в окно на серое небо, пытаясь подавить подкатывающий комок нервов в горле. Она не боялась Лены или свекрови. Она боялась равнодушия, казённой волокиты, ощущения, что её законная правда разобьётся о стену бюрократии.
Дежурный отделения, молодой лейтенант, выслушал их скучающим видом, пока Катя чётко и без лишних эмоций не изложила суть: незаконное вселение, самоуправство, отказ освободить помещение, наличие полного пакета документов, подтверждающих право собственности. Услышав конкретные статьи УК и ГК, лейтенант оживился и вызвал участкового уполномоченного для района, где находилась квартира.
Участковый, капитан Седов, мужчина лет пятидесяти с усталым, но внимательным лицом, пригласил их в кабинет. Он внимательно, страницу за страницей, изучил предоставленные документы, прослушал фрагмент аудиозаписи с угрозами свекрови, просмотрел фотографии вещей в пакетах и разорванного рукава.
—Ситуация, конечно, вопиющая, — наконец произнёс он, потирая переносицу. — Документы у вас в порядке, право собственности неоспоримо. Но тут есть нюанс.
— Какой? — спросила Анна, предчувствуя недоброе.
—Вселилась гражданка с несовершеннолетними детьми. Трое, как я понимаю. И один ребёнок болен. Вызывать наряд и выдворять их в принудительном порядке — процедура крайне сложная. Нужна санкция прокурора, участие органов опеки. Это долго. И, честно говоря, если нет прямой угрозы жизни и здоровью детей, опека вряд ли пойдёт на это быстро. Это гражданско-правовой спор, хоть и с криминальным окрасом в начале.
— Но это же самоуправство! — не выдержала Анна. — Они украли у меня ключи, вселились! Они причинили мне существенный вред, лишив меня возможности пользоваться своим имуществом!
— Причинили, — согласился капитан Седов. — И мы составим материал по факту самоуправства. Это я вам обещаю. Мы вызовем всех участников для дачи объяснений. Но физически выселить их сегодня, сейчас, я не могу. Закон, к сожалению, часто на стороне тех, кто уже внутри, особенно если там дети. Нам нужно составить акт о неправомерном вселении. Это будет основным документом для суда. А суд — это ваша основная дорога к быстрому, насколько это возможно, выселению.
Анна опустила голову. Чувство бессилия накатило с новой силой. Все её правильные документы, её справедливая ярость упирались в холодную юридическую реальность: чтобы выгнать захватчика, нужны месяцы судов, а не звонок в полицию.
— Хорошо, — тихо сказала она. — Составляйте акт. Но вы поедете с нами?
—Обязательно, — кивнул участковый. — Мне нужно зафиксировать факт на месте, опросить гражданку Волкову. Давайте поедем сейчас.
Машина капитана Седова с синей мигалкой без звука остановилась у её дома. Подъезжая, Анна увидела, что на её балконе теперь висело ещё больше чужого белья, а на подоконнике стояли детские игрушки.
Лена открыла дверь не сразу. Услышав, что это полиция, через дверь раздался её голос, резкий и испуганный:
—Подождите! Я детей не могу оставить одних!
Через пять минут она открыла. Увидев Анну и Катя за спиной участкового, её лицо исказилось злобой, но она быстро сменила выражение на страдальческое.
—Ой, что такое? За что? — начала она, заламывая руки. — Я одна с детьми, муж бросил, жить негде… Сестра моя родная пустила пожить, по-родственному…
— Гражданка Волкова, — строго пресёк её участковый, демонстрируя удостоверение. — Мы здесь по заявлению гражданки Дмитриевой о неправомерном вселении в принадлежащую ей на праве собственности квартиру. Предъявите, пожалуйста, паспорт.
Пока Лена, бормоча что-то несвязное, искала паспорт, капитан Седов прошёл вглубь квартиры, составя краткое описание. Он зафиксировал наличие детских вещей, посторонних лиц, сделал несколько фотографий на служебный планшет. Анна стояла в прихожей, глядя, как в её гостиной, из-за дивана, на неё смотрят испуганные глаза двух девочек-погодок. Сердце её болезненно сжалось. Дети. Они-то здесь ни в чём не виноваты. Но их мать поставила их в этот ужасный спектакль.
— На каком основании вы здесь проживаете? — спросил участковый у Лены, сверяя данные паспорта.
—Мама разрешила! Моя мама, она мать моего брата, её мужа! — Лена указывала на Анну пальцем, который дрожал от ярости или страха. — Мы родственники! Это же не чужой человек!
—Вы имеете договор аренды, согласие собственника в письменной форме? — продолжил капитан.
—Какое согласие?! Это семья! — Лена начала повышать голос. — Вы что, нас, мать-одиночку с тремя детьми, на улицу выгоните? Это вы так с народом работаете? Детям негде жить! Один больной! Умрёт на улице — вы ответите?
Она говорила громко, истерично, явно рассчитывая, что соседи услышат. Это была чистой воды игра на публику и давление.
—Я никого сейчас не выгоняю, — спокойно, но твёрдо сказал участковый. — Я составляю акт о неправомерном вселении на основании представленных документов. Гражданка Дмитриева является единственным законным собственником данного жилого помещения. Ваши претензии, если они есть, можете решать в судебном порядке. Акт будет передан для решения вопроса о возбуждении дела по статье самоуправство. Также гражданке Дмитриевой рекомендовано обратиться в суд с иском о выселении.
— Это беззаконие! — взвизгнула Лена, обращаясь уже к Анне. — Ты довольна? Привела ментов, детей напугала! Да ты просто тварь жадистая! Кровью своей семьи торгуешь!
Капитан Седов сделал ей замечание. Акт был составлен и подписан. Участковый вручил Анне её экземпляр с синим штампом. Это была победа. Маленькая, бумажная, но победа. Факт был официально зафиксирован государственным служащим. Теперь это был не просто её слово против их слов.
Но, глядя на искажённое злобой лицо Лены, на испуганные детские глаза в соседней комнате, Анна не чувствовала триумфа. Она чувствовала себя опустошённой и жестокой. Закон был на её стороне, справедливость была с ней, но выглядело всё так, будто она — монстр, выгоняющий больных детей на мороз.
Они вышли из подъезда. Капитан Седов ещё раз подтвердил, что материал будет оформлен, и посоветовал не тянуть с подачей иска в суд.
—С детьми всё сложно, но с такими документами — вы выиграете, — сказал он на прощанье. — Терпения вам.
Анна молча кивнула. Катя обняла её за плечи.
—Ты держалась молодцом. Первый, самый трудный шаг сделан. Теперь суд.
Когда Анна приехала домой, опустошённая и уставшая, уже смеркалось. Она не включала свет, сидела в темноте на кухне, разглядывая синий штамп на акте. Это был клочок бумаги, который должен был что-то значить. Но почему же она чувствовала себя так, будто проиграла?
В полной тишине раздался резкий, пронзительный звонок телефона. Она вздрогнула. На экране горело: «Максим». Она смотрела на это имя, и внутри всё замирало. Может, он одумался? Может, он хочет поговорить, извиниться?
Она взяла трубку.
—Да.
— Анна, — его голос звучал отстранённо и холодно, будто он говорил с секретарём. — Я получил твои файлы. Заявление в полицию, акты… Ты не остановилась.
— Ты видел, что они сделали, — без эмоций сказала она.
—Я видел, что ты сделала, — парировал он. — Ты вызвала полицию на мою сестру и её детей. После всех угроз маме. Ты перешла все границы.
Анна закрыла глаза. Здесь, в темноте, его слова резали по живому.
—Какие границы, Максим? Границы моего дома, которые вы с мамой переступили первыми?
—Не продолжай, — резко оборвал он. — Я звонил, чтобы сказать одно. Я не могу жить с человеком, который способен на такое. Который ставит какую-то квартиру выше семьи, выше детей. Ты не та женщина, с которой я хочу строить жизнь. Я подам на развод.
В трубке повисла тишина. Анна не дышала. Ирония ситуации была настолько чудовищной, что её мозг отказывался её воспринимать. ОН подаёт на развод. ОН обвиняет ЕЁ в жестокости. После того как он и его родня обокрали её, предали, угрожали.
Она не нашлась, что сказать. Ничего, кроме правды, которая уже ничего не значила.
—Хорошо, — прошептала она. — Подавай.
Она не услышала, положил ли он трубку. Просто опустила руку с телефоном на колени. Темнота вокруг сгущалась, поглощая контуры кухни, стола, синего штампа на бумаге. Полиция не смогла ей помочь. Муж, которого она когда-то любила, только что окончательно разбил её сердце. Остался только суд. Последняя инстанция. Последняя надежда.
Она сидела в темноте одна. Совершенно одна. И это одиночество было страшнее любых угроз свекрови. Оно было тихим, пустым и бесконечным.
Заседание было назначено на конец января. Те долгие недели ожидания Анна прожила как в тумане. Работа, дом, бесконечные консультации с Катей, которая, будучи юристом, выступала её представителем. Они собрали идеальное досье: от нотариально заверенных копий свидетельства о собственности до акта участкового и расшифровки аудиозаписи с угрозами. Катя подала иск о выселении и устранении препятствий в пользовании имуществом.
Анна знала, что они придут все. И она не ошиблась. В небольшом, пропахшем старым деревом и пылью зале суда, на скамье ответчиков сидела Лена. Рядом с ней — Серафима Петровна, прямая, как палка, в тёмном костюме, с лицом, вырезанным из камня. Чуть поодаль, почти отдельно — Максим. Он смотрел в окно, избегая встречи с глазами Анны.
Сама Анна сидела рядом с Катей за столом истца. Она положила перед собой руки, чтобы скрыть дрожь в пальцах. Её сердце колотилось так громко, что ей казалось, его слышно во всём зале.
Судья, женщина средних лет с усталым, но проницательным взглядом, открыла заседание. Были оглашены права, представлены стороны. Потом попросили изложить суть иска.
Катя встала. Её голос, чёткий и спокойный, без единой лишней эмоции, заполнил зал. Она говорила о праве собственности, о незаконном вселении, о самоуправстве, ссылаясь на конкретные статьи Гражданского кодекса. Она представила суду папку с документами, приобщила к делу акт участкового Седова.
— Таким образом, — завершила она, — действия ответчицы Волковой Л.И. не имеют под собой никаких законных оснований и грубо нарушают право собственности истца. Мы просим суд удовлетворить исковые требования в полном объёме.
Судья кивнула и предложила слово ответчикам.
Первой вскочила Лена. Её речь была потоком слёз, обвинений и манипуляций.
—Мы не виноваты! Мама разрешила! Мы в беде, дети, больной ребёнок… Куда нам было деваться? Она (Лена указала на Анну) — родственница! Она должна была помочь! А вместо этого она выгоняет нас на улицу, полицию наводит, судом грозится! Какая же она собственница? Она бессердечная! Она хочет, чтобы дети под забором мёрзли!
Она говорила громко, истерично, размахивая руками. Судья несколько раз делала ей замечание, просила говорить по существу, отвечать на конкретный вопрос: на каком основании она проживает в спорной квартире?
— На каком, на каком… На основании того, что нам негде жить! — кричала Лена в ответ, окончательно теряя контроль.
—То есть договора аренды, согласия собственника у вас нет? — уточнила судья.
—Нету! — выпалила Лена и тут же спохватилась. — Но мама…
—Ваша мать не является собственником, — холодно пресекла её судья, делая пометку. — Слово предоставляется гражданинке Волковой С.П.
Серафима Петровна поднялась медленно, с достоинством. Её голос был тихим, но каждое слово падало, как камень.
—Уважаемый суд. Я действительно дала дочери ключи и разрешила ей пожить в этой квартире. Я — мать. Я видела, как страдают мои внуки. Я приняла решение как старшая в семье. Да, возможно, мы не оформили бумаги. Но разве семейная помощь, милосердие — это преступление? Мы думали, что Анна, как член нашей семьи, поймёт и поддержит. Но она предпочла материальные ценности человеческим отношениям. Она разрушила семью. Она поставила квартиру выше жизни детей.
Она говорила убедительно, с дрожью обиды в голосе. Искусная ложь, приправленная полуправдой. Анна смотрела на неё и чувствовала, как снова накатывает ярость. Но Катя тихо положила ей руку на запястье, успокаивая.
Судья спросила Максима. Он встал, потупив взгляд.
—Я… Я знал о решении матери. Считал, что это временная мера. Не ожидал, что конфликт зайдёт так далеко. Прошу суд учесть тяжёлое положение моей сестры и её детей.
Больше он ничего не сказал. Его выступление было таким же предательским, как и его молчание.
Затем началось рассмотрение доказательств. Судья изучала документы, просматривала акт. Она спросила Анну, были ли попытки урегулировать спор до суда. Катя представила копию заказного письма с отметкой об отказе в получении.
Всё было ясно. Чётко, сухо, неопровержимо. Закон был полностью на стороне Анны. Когда судья спросила, желают ли стороны заключить мировое соглашение, Лена закричала: «Никогда!», а Серафима Петровна молча покачала головой. Анна тоже ответила отказом. Мира между ними больше не существовало.
И вот настал момент, которого Анна ждала и которого боялась больше всего. Судья обратилась к ней:
—Истец, ваше последнее слово. Прошу говорить по существу дела.
В зале наступила полная тишина. Анна медленно поднялась. Ноги были ватными, в горле пересохло. Она взяла со стола стакан воды, сделала маленький глоток. Потом обвела взглядом зал: судью, Катю с ободряющим кивком, Лену с ненавистью во взгляде, Серафиму Петровну с ледяным презрением, Максима, который наконец посмотрел на неё, и в его глазах она увидела только усталое раздражение.
Она начала говорить. Сначала голос срывался, был тихим.
—Уважаемый суд… Я не буду повторять статьи закона. Моя представительница сделала это блестяще. Я хочу сказать о другом. О том, что нельзя измерить статьями и что, как мне кажется, здесь все давно забыли.
Она сделала паузу, собралась с мыслями.
—Эта квартира… Она для меня не просто квадратные метры. Это последняя часть моей бабушки, которая вырастила меня. Это моя независимость, которую я заработала, прежде чем создать свою семью. Это моя крепость. И в эту крепость, пока я, доверяя, отворачивалась, вошли чужие люди. Не воры с отмычками, а те, кого я считала родными. Они вошли с ключами, которые им отдала свекровь. Ключами от моего доверия.
Она посмотрела прямо на Серафиму Петровну.
—Вы говорите о семье, о милосердии. Но семья строится на уважении. А уважение — это когда ты не распоряжаешься тем, что тебе не принадлежит. Милосердие — это когда ты просишь, а не отнимаешь под предлогом родства. Вы не попросили. Вы приказали. Вы решили, что моя жизнь, моё имущество, мои чувства — это просто ресурс для решения ваших проблем. Это не семья. Это — диктатура.
Потом её взгляд переместился на Лену.
—Тебе действительно жаль. И твоим детям — бесконечно жаль. Но твоё несчастье не даёт тебе права делать несчастной меня. Ты могла попросить о помощи. Ты могла попроситься пожить на время. Но ты предпочла войти в чужой дом, как хозяйка, с благословения матери. И использовать детей как живой щит, когда тебя стали за это призывать к ответу. Ты научила их не честности, а тому, что можно брать чужое, если очень хочется. Разве это материнство?
И наконец, она посмотрела на Максима. Глаза её наполнились не злобой, а бесконечной усталой печалью.
—А ты, Максим… Ты был моим мужем. Ты давал клятву быть рядом. Но когда случился этот переломный момент, ты выбрал не меня. Ты выбрал ту самую диктатуру. Ты молчал. А потом обвинил меня в жестокости. Ты отдал не квартиру, Максим. Ты отдал нас. Ты отдал всё, что мы строили годами. Ты предал не меня, ты предал сам смысл нашей семьи. И теперь этой семьи больше нет. Её не разрушила я своими бумагами в суде. Её разрушили вы — своим презрением к моим границам, к моему праву сказать «нет».
Она замолчала, давая судье и всем присутствующим вникнуть в сказанное. В зале было так тихо, что слышалось жужжание ламп дневного света.
—Я прошу суд вынести решение по закону. Потому что если закон не защитит человека от произвола самых близких, то тогда мы все в опасности. Я отстаиваю здесь не только стены. Я отстаиваю своё право быть хозяином своей жизни. Спасибо.
Анна села. Руки её дрожали уже не от страха, а от колоссального нервного напряжения. Она сказала это. Всё, что копилось месяцами, всю боль, всю ярость, всё разочарование.
Судья удалилась в совещательную комнату. Ожидание длилось недолго, минут двадцать, но они показались вечностью. Когда судья вернулась и все встали, Анна почувствовала, как у неё подкашиваются ноги.
— Решением суда, — раздался ровный, безэмоциональный голос, — исковые требования гражданки Дмитриевой А.С. удовлетворить. Обязать гражданку Волкову Л.И., а также всех лиц, проживающих с ней, освободить жилое помещение по адресу: г. Москва, ул. Проспект, д. 18, кв. 35, в течение десяти календарных дней с момента вступления решения в законную силу. Взыскать с гражданки Волковой Л.И. в пользу гражданки Дмитриевой А.С. судебные расходы…
Дальше Анна не слышала. В ушах стоял звон. Она выиграла. Закон был на её стороне, и суд это подтвердил. Она посмотрела в сторону ответчиков. Лена рыдала, уткнувшись лицом в ладони, но теперь это были слёзы истерики, а осознания поражения. Серафима Петровна сидела неподвижно, её каменное лицо не дрогнуло, только глаза горели ледяным, немым бешенством. Максим, не глядя ни на кого, быстро направился к выходу.
Победа. Но, глядя на его уходящую спину, Анна поняла, какой ценой. Ценой всего, во что она когда-то верила.
Десять суток, отведённых судом, прошли в гробовой тишине. Лена не звонила, не писала. Максим молчал. Только Серафима Петровна один раз набрала номер Анны, но, услышав её голос, молча положила трубку. Это молчание было хуже любых криков. Оно означало непримиримую, ледяную войну, которая теперь будет длиться годами, если не всегда.
На одиннадцатый день, с утра пораньше, Анна стояла у своей двери с новым, только что купленным замком и набором отвёрток в руках. С ней была Катя, а также два официальных документа: вступившее в законную силу решение суда и акт судебного пристава о добровольном исполнении — Лена съехала в последний день, избегая принудительных мер.
Анна вставила ключ, всё ещё старый, в скважину. Повернула. Дверь открылась бесшумно.
Первое, что ударило в нос, — тяжёлый, застоявшийся запах. Смесь старого жареного лука, детской присыпки, дешёвого освежителя воздуха и пыли. В прихожей было пусто. Ни коробок, ни детских санок. Пол, её некогда идеальный паркет, был испещрён царапинами от мебели и чьей-то обуви. На стене, где висело её любимое зеркало в резной раме, остался только кривой гвоздь и бледный прямоугольник, где обои были чуть светлее. Зеркало, как и многие другие её вещи, исчезло.
Она медленно прошла по квартире. Гостиная. На диване не было её чехла, только голый, испачканный матрас. На столе — круги от горячего и липкие пятна. На обоях в углу, за диваном, кто-то вывел фломастером кривую солнышко. В спальне царил такой же разгром. Шкафы были распахнуты, внутри болтались чужие, забытые вешалки. На полу валялись разорванная тетрадь и сломанная пластмассовая игрушка.
Но самое страшное ждало её в кладовке и на кухне. Там, в чёрных мешках для мусора и картонных коробках, было свалкой сброшено то, что Лена сочла ненужным. Книги с вырванными страницами. Фотографии из альбомов, смятые, некоторые с надорванными углами. Фарфоровая статуэтка бабушкиной собаки — с отбитым ухом. Старый плед, пропахший чужим потом. Её вещи, её память, её жизнь — обращённая в хлам.
Анна стояла посреди гостиной и не плакала. Слёзы, казалось, высохли в ней навсегда ещё в зале суда. Была только густая, удушающая пустота и чувство глубочайшего осквернения. Это был её дом, но сейчас он больше походил на место преступления, которое уже расследовали и бросили.
— Всё, — сказала Катя тихо, осматривая квартиру. — По закону ты можешь требовать возмещения ущерба. Испорченный паркет, испачканные стены, пропавшее имущество. Новый иск.
Анна медленно покачала головой.
—Нет. Никаких новых исков. Я не хочу больше ничего от них. Ни денег, ни извинений, ни тем более встреч в суде. Я хочу, чтобы они навсегда исчезли из моей жизни. Чтобы эти стены забыли их запах. Чтобы этот дом снова стал моим.
Она подошла к окну, распахнула его настежь. Холодный февральский воздух ворвался в комнату, смешиваясь с затхлостью. Это был первый шаг.
Они работали весь день. Вынесли все чёрные мешки с мусором и остатками её прошлой жизни. Отдрали, что могли. Позвонили в клининговую компанию для глубокой уборки. Потом приехал мастер, присланный Катей, и за полчаса сменил старый замок на новый, современный, с тремя сотнями тысяч возможных комбинаций. Анна взяла два ключа. Один положила в сумку. Второй — на цепочку и надела на шею, под свитер. Пусть лежит у сердца.
К вечеру они закончили. Квартира была пуста, холодна и сияла сырой чистотой после уборки. От прежнего уюта не осталось и следа. Осталась только коробка — одна-единственная, которую Анна отложила. Там были немногие уцелевшие фотографии бабушки, несколько книг, та самая фарфоровая собака и синяя папка с документами на квартиру. Всё.
Катя уехала, обняв её на прощание и пообещав зайти завтра. Анна осталась одна. Совершенно одна в пустых, звучных комнатах. Она обошла все помещения, включая балкон, где теперь не висело чужого белья. Потом вернулась в гостиную, села на подоконник, завернувшись в принесённое с собой новое, шерстяное покрывало. Снаружи зажигались огни города.
Она думала о том, сколько здесь было всего: планов, надежд, смеха. Как она и Максим выбирали обои для этой комнаты. Как мечтали о детях. Как она читала на этом балконе, пока он готовил ужин. Всё это теперь казалось сном, приснившимся другому человеку. Тому, кто ещё верил в «семью».
В полной тишине, оглушающей после месяцев скандалов и судов, зазвонил телефон. Анна вздрогнула. Она боялась, что это снова они. Но на экране горело «Катя».
Она взяла трубку.
—Привет. Я дома.
—Как ощущения? — спросила Катя. Её голос звучал мягко.
—Пусто. И… свободно. Страшно свободно. Как будто стоишь на краю обрыва и не знаешь, куда шагнуть.
—Шагнёшь. Обязательно. Слушай, я тут подумала… У нас в фирме открывается вакансия менеджера проектов. Работа с документами, контрактами, не супер-сложная, но ответственная. После всей этой эпопеи с судами я уверена — ты справишься. Зарплата хорошая. Не хочешь зайти завтра, поговорить?
Анна замерла.Это был первый луч. Первый намёк на то, что жизнь может повернуться не только в сторону потерь.
—Да, — сказала она после паузы, и в её голосе впервые за долгое время прозвучала не вынужденная твёрдость, а искренняя заинтересованность. — Я очень хочу. Спасибо, Кать.
—Отлично! Значит, завтра в одиннадцать. А сейчас выпей чаю и отдыхай. Ты заслужила.
Они поговорили ещё немного и попрощались. Анна положила телефон. Предложение работы… Это было начало новой опоры. Своей собственной, не связанной ни с кем.
Она встала, пошла на кухню. Включила свет, новый, яркий, который она купила сегодня. Вскипятила воду в новом чайнике. Нашла в сумке банку хорошего кофе, который взяла с собой «на новый быт». Медленно, почти ритуально, смолола зёрна, сварила в турке. Аромат свежего кофе постепенно начал вытеснять из кухни запах чужих жизней.
Она налила себе чашку, вышла с ней на балкон. Было холодно, но она не уходила. Стояла, смотрела на огни, на тёмное небо, и пила свой горький, тёплый, невероятно вкусный кофе.
В кармане телефон снова издал тихий звук — не звонок, а смс. Она достала его. Неизвестный номер.
«Анна,добрый вечер. Это Алексей, мы встречались пару месяцев назад на том семинаре по архитектуре. Вы тогда дали мне свой номер, сказали, что у вас как раз квартира в старом фонде, хотели совета. Я всё собирался перезвонить, но дела… Если вам ещё актуально, давайте как-нибудь встретимся, я посмотрю. Или просто выпьем кофе. Буду рад».
Она прочитала сообщение дважды. Алексей… Да, вспомнила. Высокий, спокойный мужчина с внимательными глазами, разговаривали об истории района. Она тогда, в другой жизни, действительно спрашивала совета по ремонту.
Она не ответила сразу. Подняла взгляд с экрана на город. Потом снова на сообщение. Она не чувствовала готовности к новым встречам, к флирту, к чему-то большему. Но «просто выпить кофе»… Это звучало по-человечески. Звучало, как что-то из той, другой, будущей жизни, которая ждала её за поворотом.
Она сделала последний глоток. Кофе был действительно прекрасным. Горьким, тёплым и таким вкусным. Вкусом её свободы. Её выстраданной, оплаченной страшной ценой, но — свободы.
Она отправила короткий ответ: «Алексей, здравствуйте. Спасибо, что напомнили о себе. Да, давайте как-нибудь выпьем кофе. На следующей неделе?».
Сунула телефон в карман. Звонок смолк. Тишина снова обняла её, но теперь она не была пугающей. Она была наполненной ожиданием завтрашнего дня. Анна постояла ещё немного, вдыхая холодный воздух и остаточное тепло своей чашки. Потом повернулась и вошла с балкона в свой чистый, пустой, готовый к новому началу дом. Чтобы запереть за собой дверь. На новый замок.