I.
В предрассветном сумраке весеннего леса раздаются странные звуки – то глухое бормотание, то шипящее «чуффыканье», словно кто-то пытается выпустить пробку из бутылки. Для знатока это верный признак: на ближайшем болотце или луговине началось одно из самых эффектных представлений в мире пернатых – тетеревиный ток. А главный герой этого шоу – красавец тетерев-косач, птица, в которой удивительным образом сочетаются яркая внешность, суровый нрав и вековая связь с культурой и бытом человека.
Внешность: Элегантный контраст
Тетерев – птица контрастов, причем в прямом и переносном смысле. Прежде всего, это касается разительных отличий между самцом и самкой – явление, известное как половой диморфизм. Самец, или косач, – настоящий франт в черном бархатном «фраке». Его оперение отливает сине-фиолетовым или зеленоватым металлическим блеском. Над глазами – алые брови, словно два ярких мазка. Но главная гордость косача – его хвост. Два крайних пера изогнуты в сторону так изящно, что весь хвост напоминает древнегреческую лиру, за что род и получил латинское название Lyrurus. В полете у самца эффектно выделяются белые «зеркала» – пятна на крыльях.
Самка же, которую часто называют тетеркой, – полная его противоположность. Ее наряд – это скромное, но изысканное пестрое платье из рыжеватых, черных и бурых поперечных полос. Такой камуфляж делает ее совершенно незаметной на фоне прошлогодней травы и веток, что жизненно необходимо во время высиживания яиц и вождения птенцов.
Образ жизни: От снежных «капсул» до березовых «столовых»
Тетерев – птица оседлая, мастер приспособления к суровым условиям. Его жизнь подчинена сезонным ритмам. Летом и осенью он кормится на земле ягодами, семенами и насекомыми (последние особенно важны для растущих птенцов). С наступлением зимы образ жизни кардинально меняется. Основной корм – березовые почки и сережки. Птицы собираются в смешанные стаи, иногда по несколько десятков особей, и перебираются на деревья.
Но настоящий секрет выживания в лютые морозы – умение нырять в снег. Вечером, выбрав рыхлый сугроб, тетерев камнем падает с дерева и, пробив снежную толщу, создает в ней уютную подснежную камеру-тоннель. Здесь, в воздушной прослойке, температура может быть на 20-30 градусов выше, чем снаружи. В сильные морозы птицы проводят в таких «капсулах» до 23 часов в сутки, выбираясь лишь на короткую кормежку. Однако эта спасительная привычка делает их уязвимыми для хищников, особенно лис, которые мастерски вынюхивают добычу под снегом.
Весенняя симфония: Брачный турнир на току
Апогей жизни тетерева – весенний ток. Это не просто спаривание, а сложный, ритуализированный спектакль. На традиционные открытые площадки – болотные кочки, лесные поляны, даже лед озер – сходятся самцы. Каждый занимает свой небольшой участок, яростно защищая его от соседей. Центральные места, самые престижные, достаются самым сильным и опытным косачам.
С первыми проблесками зари начинается действо. Петухи вытягивают шеи, закидывают лирообразные хвосты веером, начинают бормотать, чуфыкать и совершать характерные прыжки-пробежки. Воздух наполняется шипением, бормотанием и звуками, похожими на бульканье. Страсти накаляются, вспыхивают драки: самцы бросаются друг на друга, подпрыгивая почти вертикально. Чуть позже на ток прилетают самки. Они, сохраняя внешнее спокойствие, выбирают самых достойных кавалеров, чаще всего с центральных участков. После спаривания роль самца заканчивается – все заботы о гнезде, кладке из 5-13 яиц и воспитании выводка ложатся на тетерку.
Тетерев и человек: От культуры до промысла
Отношения человека и тетерева имеют долгую историю. Эта птица – традиционный и популярный объект охоты, особенно в России и Скандинавии. Охотники выработали множество способов промысла: скрадывание на лунках зимой, охота с чучелами осенью, подкарауливание на току весной или работа с легавой собака по выводкам летом.
Тетерев оставил след и в культуре. Его токование вдохновляло народы: например, в альпийских танцах есть движения, имитирующие позы токующего косача. Его изображение можно встретить на почтовых марках и в геральдике.
К сожалению, во многих регионах Европы численность тетерева резко сократилась из-за хозяйственной деятельности: осушения болот, вырубки опушек, использования удобрений и беспокойства от туризма. Сплошные леса без опушек и полей ему не подходят – ему нужна мозаика ландшафтов. Сейчас тетерев-косач в целом не находится под глобальной угрозой (статус «Вызывающие наименьшие опасения»), но во многих странах он уже стал редким, локально исчезающим видом, требующим внимания и охраны.
Таким образом, тетерев-косач – это не просто красивая птица. Это символ здоровых, разнообразных лесных и лесостепных экосистем, живой индикатор их состояния. Его весенний ток – это древняя песня уходящей дикой природы, напоминание о сложных и прекрасных ритмах жизни, которые существуют рядом с нами, всего на опушке леса.
II.
The painting would exist as a sigh upon the canvas, a harmony in grey and gold and profound, shimmering black. It might be titled "Arrangement in Grey and Black: The Forest Dandy" or simply "Nocturne: Pine and Mist."
The world is not drawn, but breathed. The pine trunks rise as soft, vertical smudges of umber and charcoal, their details lost to the consuming vapour. The fog itself is the true subject, a luminous veil painted in layers of scumbled grey, pearl, and the faintest wash of chilled cobalt where the shadows pool. Light does not fall so much as it dissolves, filtering through the canopy in hazy, golden shafts that catch motes of moisture but illuminate nothing directly, serving only to deepen the mystery of the intervening spaces.
And from this ground of whispers, he materializes—a consolidation of the shadows. The black grouse is not a stark silhouette, but a gathering of deep, resonant tones. His form is suggested through a symphony of near-blacks: strokes of indigo where a shoulder curves, a wet-in-wet bloom of violet-tinged sepia at his breast, a suggestion of green like tarnished bronze along his back. The brushwork would be loose, confident, a constellation of dark strokes that cohere into life only when the eye steps back. His famed lyre tail is less a distinct shape than a darker extension of the mist, a few decisive curves of the brush implying its elegant sweep.
The only point of sharpness, the single declared note in this tonal symphony, is the comb. Above his watchful eye, a dab of vermilion, pure and bright as a fresh wound or a fallen berry, burns. It is the anchor of the piece, the ember around which all the cool gloom orbits.
He stands on ground that is merely a suggestion of moss and damp earth—a wash of ochre and muted green bleeding into the mist. Is he emerging from the forest, or is the forest emerging from him? The line is purposefully blurred. He is both creature and creature-of-atmosphere, a solid truth and a fleeting impression. He embodies the quiet enigma of the wild: present, magnificent, yet forever half-withdrawn into its own secretive realm. The painting captures not a specimen, but a moment of poised emergence, a dark jewel revealed by the patient, drifting veil of the fog. It is less a portrait of a bird, and more the memory of a meeting, haunting and sublime.