Новый год Александр встречал в абсолютном одиночестве. В Тишине в старой квартире в панельной девятиэтажке на окраине города. Он сидел в кресле у окна — старом, с просевшими пружинами, доставшемся ему по наследству как и сама квартира. Единственное, что он сумел удержать в жизни. Пока что. Ему уже было 40 лет. Которые были прожиты в пустую и без радости.
Новый год наступал. За окном медленно, лениво падал снег. В соседнем доме горел свет — праздничный, разноцветный. Мигали гирлянды. Кто-то уже праздновал. Александр смотрел на это мерцание и чувствовал, как внутри него что-то медленно и неотвратимо замерзает.
Он не зажигал свет. В полумраке знакомые очертания комнаты — шкаф, телевизор двадцатилетней давности, узкая кровать у стены, книжная полка с пыльными томами. Как декорации к плохо сыгранной пьесе под названием «Жизнь Александра».
На кухне, в холодильнике, лежало небольшое филе курицы, купленное по акции два дня назад, и банка майонеза. Он собирался сделать салат. Купил одну картошку, банку горошка и два огурца. Но когда сегодня утром проснулся, то понял, что не будет. Не будет салата, не будет праздничного стола, не будет тоста «за новый год». Для кого? Для себя? Он попробовал представить себя сидящим за накрытым столом, один, с бокалом шампанского. Картина получилась настолько жалкой и нелепой, что он содрогнулся.
Руки сами потянулись к пачке сигарет на подоконнике. Самые дешевые. Он прикурил, вдохнул едкий дым. Кашель, знакомый, глухой, потряс грудную клетку. Он курил с двадцати, и за эти двадцать лет легкие, наверное, почернели и сморщились, как старые грибы. Но бросить не хватало силы воли. Как и для всего остального.
Александр закрыл глаза. И тогда пришли они. Воспоминания. Не яркие, не острые, а тупые, тяжелые, как булыжники. Они приходили всегда, когда он оставался один в тишине. Особенно по ночам. Особенно в праздники.
Он родился поздним ребенком. Родителям было под сорок. Нежеланным? Нет, скорее, неожиданным. Сестра была на пятнадцать лет старше. Его появление снова привязало мать к дому, заставило отца, слесаря на заводе, больше пить — от усталости, от безнадеги девяностых. Он помнил себя в детстве тихим, замкнутым мальчиком. Он не бегал с пацанами во дворе, потому что был неуклюж и пуглив. Его дразнили «ботаником», хотя и учился-то он средне. Просто он любил читать. Уходил в книги, в эти иные миры, где были подвиги, любовь, смысл. Реальный мир казался ему слишком шумным, слишком агрессивным, слишком непонятным.
Школа. Бесконечный коридор серых воспоминаний. Он не был изгоем в полном смысле. С ним просто не замечали. Он сидел на задней парте, редко поднимал руку, даже если знал ответ. Он был частью фона. На выпускном вечере он простоял все время у стены, наблюдая, как танцуют другие.
Потом был институт. По настоянию отца, который говорил сквозь водочный перегар: «Выучись на инженера, сынок. Мужику нужна твердая профессия». Подрабатывал грузчиком на складе. Учился кое-как. Математика, черчение — все это было для него китайской грамотой. Он не понимал, зачем ему это. Он хотел… а чего он хотел? Он и сам не знал. Может, писать? В юности он вел тетрадку, куда записывал какие-то стихи, обрывки мыслей. Но показать кому-то? Ни за что. Это было бы смешно.
На втором курсе умер отец. Инфаркт. Александр в тот день как раз не пошел на работу, чувствовал себя плохо. Он лежал на диване, когда зазвонил телефон. Голос матери был странным, плоским: «Саш… папы не стало». Он не плакал. Просто долго смотрел в потолок, чувствуя не горе, а какую-то огромную, зияющую пустоту. Отец был чужим, вечно уставшим и раздраженным человеком. Но он был. А теперь его не было.
После похорон он бросил институт. Не было денег платить за учебу, да и желания не осталось. Мать молча приняла это. Она как будто сдалась вместе с ним. Она жила в той же квартире, но они разучились разговаривать.
Потом была череда работ. Менеджер по продажам канцтоваров (три месяца, уволили за невыполнение плана). Курьер (полгода). Оператор на телефоне в кол-центре (год, самый долгий срок, ушел сам, потому что начались панические атаки от постоянных криков в трубку). Кассир в магазине (пьяные посетители, ощущение, что жизнь проходит мимо, пока он пробивает чеки). В тридцать лет он устроился дворником в управляющую компанию. И проработал там почти десять лет.
Это было унизительно? Да. Но в этой унизительности была странная, горькая стабильность. Рано утром, пока город еще спал, он выходил на свой участок. Мел, сгребал листву, зимой чистил снег. Физический труд успокаивал. Не нужно думать, не нужно общаться, не нужно принимать решения. Люди проходили мимо, не замечая человека в оранжевом жилете. Иногда бросали под ноги окурки или фантики, не глядя.
Именно на этой работе он окончательно понял, что всё кончено. Что из этой колеи он уже не выберется. Что сорок лет — это не середина жизни, как говорят оптимисты, а уже почти конец. Особенно такой жизни. Дети? Женщины? У него были попытки. Одна, две. Неловкие, жалкие.
Первый раз в двадцать пять, с коллегой по кол-центру, Аней. Непродолжительный роман, если это можно было так назвать. Несколько походов в кино, неловкие поцелуи у ее подъезда. Она ждала от него чего-то — решимости, страсти, планов, перспектив. А он лишь молча держал ее за руку, боясь сказать лишнее, сделать неверный шаг. Она устала ждать. Однажды просто перестала отвечать на звонки. Он звонил ей неделю, потом сдался.
Второй раз — в тридцать четыре. Познакомился в интернете. Женщина, немного старше его, тоже одинокая, тоже с грузом неудач. Они переписывались месяц, потом встретились. Было неловко. У них не нашлось общих тем, кроме взаимных жалоб на жизнь. После двух встреч она написала: «Извини, но мне кажется, мы только тянем друг друга дальше вниз». Он согласился. Потому что она была права.
Больше он не пытался. Ему стало легче одному. Проще. Безопаснее. Не надо никого разочаровывать. Не надо видеть в чужих глазах жалость, раздражение, усталость.
Мать умерла три года назад. Рак. Он ухаживал за ней последние полгода, брал отпуск за свой счет, сидел у больничной койки. Они почти не разговаривали и в эти последние дни. Иногда она смотрела на него долгим, каким-то пронзительным взглядом, в котором он читал вопрос: «И что же из тебя вышло, сынок?» И не находил ответа. Она умерла тихо, во сне. На похоронах была только он, сестра с мужем (они жили в другом городе и относились к нему с вежливым равнодушием) и несколько старушек-соседок. После поминок сестра сказала: «Квартира твоя, мы не претендуем. Ты тут с мамой жил. Только ты уж… держись». Он кивнул. Они уехали, и больше он их не видел.
И вот он остался один. Полностью, абсолютно. Друзей не было. Были знакомые, например — сосед дядя Петя, такой же одинокий алкоголик, с которым иногда распивали на лавочке.
А месяц назад, случилось последнее. Его уволили. Начальник, молодой, энергичный мужчина в дорогом костюме, сказал: «Александр, времена меняются. Нам нужна современная техника, эффективность. Твою работу теперь будет делать мини-трактор с щеткой. Мы предлагаем тебе три оклада и благодарим за службу».
Он искал работу. Оставлял резюме (скудное, жалкое) на сайтах, ходил по объявлениям. Везде отказ. «Вам за сорок». «У вас нет опыта в другой сфере». «Мы ищем более активных кандидатов».
Сигарета догорела, обжигая пальцы. Александр вздрогнул, раздавил окурок в переполненной пепельнице. Он снова оказался в темной комнате. Он встал, пошел на кухню. Не включая свет, налил в стакан воды из-под крана. Выпил. Где-то вдалеке хлопнула петарда — глухо, как выстрел из пушки. Праздник приближался к своей кульминации, к бойку курантов, к всеобщему, ритуальному ликованию.
А у него внутри была только пустота. Не тоска даже, не горечь — они уже выгорели, остался лишь пепел. Ощущение полной, абсолютной ненужности. Он был как вещь, забытая на чердаке. Никому не интересная, ни для чего не пригодная, просто занимающая место.
Он думал о том, что будет дальше. Деньги скоро кончатся. Потом — долги по коммуналке. Потом — суд, опись имущества, выселение. Куда? На улицу? В какой-нибудь приют для бездомных? В сорок лет. У него сжалось внутри от холодного страха.
«Я не доживу до этого», — промелькнула мысль. Не как решение, а как констатация. Он просто… перестанет. Как перестает работать старый механизм, у которого стерлись все шестеренки. Он будет тихо угасать в этой комнате, пока не кончатся последние крохи еды, пока не отключат свет, пока не придут вышибать дверь.
Он вернулся в комнату, снова сел в кресло. Взял со стола старую фотографию в деревянной рамке. Классный снимок, пятый класс. Он стоит в последнем ряду, второй слева. На лице — неловкая, вымученная улыбка. Рядом — другие мальчишки, уже тогда какие-то более уверенные, более живые. Куда они все делись? Кем стали? Наверное, у кого-то свои бизнесы, кто-то уехал, у кого-то семьи, дети. Они живут. А он… он застыл на этой фотографии. Тот же испуганный, неуверенный мальчик, только в теле сорокалетнего мужчины.
За окном внезапно оживилось. Послышались голоса, смех. Во двор вышла компания молодых людей. Они что-то кричали, запускали в небо ракеты. Яркие вспышки озаряли снег, стены домов, его лицо в отражении стекла. Он видел их сияющие, счастливые лица. Они обнимались, чокались бутылками. У них было будущее. Оно казалось им бесконечным и прекрасным.
Александр отвернулся. Больно было смотреть. Больно от осознания пропасти между их миром и его.
Он вспомнил один момент из детства. Ему лет семь. Он шел с матерью по весеннему парку. Листья шуршали под ногами, было солнечно. Мама держала его за руку. Они молчали, но это молчание было спокойным, наполненным. Потом они сели на скамейку, и мама купила ему эскимо. Он ел его, чувствуя, как холодный сладкий вкус разливается по рту, как солнце греет щеку. И в тот момент он был счастлив. Абсолютно, безусловно. Он не думал о будущем, не боялся ничего. Он просто был.
Куда делся тот мальчик? В какой момент все пошло не так? Может, когда он впервые струсил дать сдачи обидчикам? Или когда не решился пригласить на танцы симпатичную одноклассницу? Или когда подписал заявление об отчислении из института? Или когда согласился на работу дворником, смирившись? Точки невозврата были разбросаны по всей его жизни.
Телевизор он не включал. Там сейчас будут улыбающиеся ведущие, звезды, бесконечные поздравления. Фальшь этого всеобщего веселья была бы невыносима. Он предпочитал тишину. Пусть она давит — она хотя бы честная.
Он взял с полки книгу — старый потрепанный том Чехова. Открыл наугад. «…а жизнь уходит безвозвратно». Он закрыл книгу. Слишком точно. Слишком больно.
Часы на кухне тикали громко, мерно, отсчитывая секунды. Каждая секунда — безвозвратная частица его жизни, потраченная впустую. На что? На страх. На бездействие. На ожидание чего-то, что никогда не наступит.
Он думал о том, что могло бы быть. Если бы он тогда, в двадцать пять, настоял на своих чувствах к Ане. Если бы не побоялся. Может, у них были бы дети. Сейчас им было бы лет пятнадцать. Он бы приходил с работы (но с какой?), а дома его ждали бы. Был бы шум, крики, проблемы, но была бы ЖИЗНЬ.
Если бы он не бросил институт. Может, стал бы инженером. Не самым лучшим, но… имел бы профессию, уважение, стабильность.
Если бы… если бы… Бесконечная вереница «если бы», ведущая в никуда. В тупик настоящего.
Он встал, прошелся по комнате. Маленькой, тесной. Здесь вся его жизнь: кровать, стул, телевизор, шкаф с одеждой, которая уже давно вышла из моды, но другой нет. На стене — календарь с видом на горы. Он его не перелистывал. Зачем? Все дни одинаковы.
На полке стояла коробка со старыми бумагами. Он взял ее, поставил на стол. Старые фотографии, грамоты из школы, трудовые книжки, паспорт, свидетельство о рождении. Архив неудачника.
Он взял в руки свою первую трудовую книжку. Потертую, синюю. Открыл. Первая запись: «Принят на должность грузчика». Дата — двадцать лет назад. Двадцать лет. Половина жизни. И что он может показать? Ни карьерного роста, ни повышений, ни благодарностей. Только записи об увольнениях «по собственному желанию».
Он швырнул книжку обратно в коробку. Рука наткнулась на что-то твердое. Он вытащил — медальон. Старый, уже потемневший. Это был подарок отца, когда он оканчивал школу. На обратной стороне была гравировка: «Сыну. Будь сильным». Он никогда не носил этот медальон. Считал его пафосным, глупым. А теперь сжал в ладони, пока холодный металл не стал теплым. «Будь сильным». Какая насмешка. Он оказался слабым. До самого основания.
Слезы подступили к горлу. Но он сглотнул их. Плакать уже было поздно. Слезы — для тех, у кого еще есть надежда. У него ее не осталось.
Он посмотрел на часы. Без двадцати двенадцать. Скоро начнется. Салюты, крики «Ура!», звон бокалов. Чужая радость будет прорываться сквозь стены, напоминая ему о его одиночестве.
В голове крутился обрывок стихотворения, когда-то прочитанного и забытого: «И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, — такая пустая и глупая шутка…» Чье это? Не помнил. Но точно описывало все.
Он представил себе утро первого января. Серое, зимнее. Улица будет пустой, в снегу будут валяться ошметки от петард, пустые бутылки. Праздник кончится для всех. А для него он так и не начнется. Просто наступит следующий день в череде таких же пустых, бессмысленных дней.
А потом — поиск работы. Снова унизительные походы по собеседованиям, снова отказы. Деньги будут таять. Он начнет экономить на еде. Потом начнутся звонки из банка (по старому кредиту на холодильник, который он до сих пор не выплатил). Потом — коллекторы. Потом — суд.
Он видел всю эту цепочку, как на ладони. Неотвратимую, как падение камня. И не было силы, которая могла бы ее остановить. Он разучился бороться. Разучился верить, что что-то может измениться.
В сорок лет он был стариком. Выжженной территорией, на которой ничего не росло и никогда уже не вырастет.
Где-то очень близко, вероятно, в подъезде, громко заиграла музыка. Популярная новогодняя песня. Веселый, навязчивый мотив. Александр зажал уши. Но звук проникал сквозь пальцы. Он встал, зашатался, подошел к стене и ударил по ней кулаком. Один раз, второй. Боль в костяшках была острой, реальной. Он прислонился лбом к прохладной штукатурке. Музыка не умолкала.
«Господи, — подумал он безо всякой религиозности, просто как отчаянный вопль в пустоту. — За что? Что я такого сделал?» Ответа не было.
Он отошел от стены, сел на край кровати. Руки бессильно лежали на коленях. Он смотрел на свои руки. Большие, с узловатыми пальцами, с грязью под ногтями, которую не отмыть. Руки рабочего. Руки, которые ничего не создали, только перемещали мусор с места на место.
Часы пробили полночь.
Раздался оглушительный грохот. Салют. Не один, а сразу десятки, сотни. Небо за окном вспыхнуло белым, зеленым, красным светом. Иллюминация побежала по стенам комнаты. Послышались крики, смех, звон стекла. Город взорвался праздником.
«С Новым годом», — прошептал он в тишину комнаты.
Новый год наступил. Но ничего не изменилось. Ни снаружи, ни внутри. Только дата в календаре. Только еще один год, прожитый впустую, сменился новым, который сулил только худшее.
Он медленно повалился на бок на кровать, не раздеваясь. Уткнулся лицом в прохладную подушку. Снаружи еще долго гремели салюты, звучала музыка, кричали люди. Но он уже не слышал. Он погружался в свою тишину. В свою беспросветную, окончательную ночь.
Он думал, что самое страшное — это осознание, что дальше будет только хуже. Что дна нет. Что падение может длиться вечно, становясь все более стремительным и неотвратимым. И нет никого, кто протянул бы руку. И нет в нем самом сил, чтобы за нее ухватиться.
Он лежал и смотрел в стену. Глаза были сухими. Слез больше не было. Было только пустое, безразличное ожидание. Ожидание конца. Просто тихое угасание. Как гаснет экран старого телевизора, когда выдергивают штекер.
И в этой тишине, под аккомпанемент чужих праздничных восторгов, Александр понял одну простую и страшную вещь: он уже умер. Не физически. Просто перестал жить. Его жизнь закончилась где-то по дороге, и он даже не заметил, когда именно. А теперь он — лишь доживает свои дни в забытой Богом комнате на краю города.
Новый год пришел. Но для него он так и не наступил.