Последняя гирлянда мягко легла на полку, отражаясь в темном окне, за которым уже сгущались ранние зимние сумерки. Алина отступила на шаг, окидывая гостиную оценивающим взглядом. Все было готово. Тихо потрескивали поленья в камине, запах свежей выпечки и мандаринов витал в воздухе, а приглушенная музыка создавала ту самую уютную атмосферу, о которой она мечтала для своего тридцать пятого дня рождения.
Она поправила шелковистую блузку, мысленно представляя, как через пару часов здесь будут стоять ее подруги, коллеги, самые близкие. Никаких пафосных ресторанов. Только дом, тепло и свои люди. Эта мысль заставляла ее улыбаться.
Ключ повернулся в замке, и в прихожую, везя за собой стужу, вошел Максим. Щеки его раскраснелись от мороза, в руках он с трудом удерживал огромную коробку.
— Привет, хозяйка! — бодро крикнул он, справляясь с курткой. — Примите, пожалуйста, самый главный экспонат вечера. Проезжал мимо «Волшебного крема», ты же говорила, что у них самый лучший бисквит.
Алина помогла ему внести коробку на кухню. Через прозрачное окошко виднелся изысканный торт в нежно-золотистых тонах, украшенный хрупким сахарным цветком.
— Макс, он чудесный! Спасибо, — она потянулась и поцеловала его в холодную щеку. — Именно такой я и хотела.
— Для именинницы — все самое лучшее, — он обнял ее за талию, глядя на приготовления с одобрением. — Красиво тут у тебя. Прямо, как в журнале. Мама бы оценила.
Имя прозвучало невпопад, слегка резанув слух. Алина сделала вид, что не заметила, и отправилась расставлять бокалы на столе.
— Кстати, о маме, — Максим, сняв пиджак, принялся помогать, его тон был таким же легким, будто он говорил о погоде. — Она звонила, когда я был в пути. Передавала тебе пламенный привет и самые теплые пожелания.
— Мило с ее стороны, — сухо отозвалась Алина.
— Ага. Она вообще такая… растроганная. Говорит, тридцать пять — это такая важная дата для женщины. Не могла усидеть дома. Решила обязательно приехать, поддержать, помочь с организацией. Я сказал, что у нас все под контролем, но ты же ее знаешь.
Руки Алины замерли над хрустальной фужерой. В ушах зазвенела тишина, заглушая музыку.
— Что значит «приехала»? — ее голос прозвучал тише, чем она ожидала.
— Ну, выехала уже. Из области. Говорит, часа через полтора, максимум два будет у нас. Я, честно, растерялся немного, как отговорить-то? Она же искренне хочет помочь.
Алина медленно повернулась к мужу. Весь уют, все тепло, что она так тщательно выстраивала, начало трещать по швам, рушиться, словно карточный домик от дуновения. Валентина Ивановна. Свекровь, чья «помощь» всегда оборачивалась тотальным контролем, замечаниями, принижением и слезами. Ее незваное появление на прошлом дне рождения Алины закончилось ссорой из-за «безвкусного» салата и «неправильно» выбранного вина. Тогда Максим только развел руками: «Она же старше, она просто хочет как лучше».
— Максим, — Алина сказала очень четко, отставляя каждый слог. — Мы с тобой договаривались. Этот вечер — для нас и моих друзей. Твоя мама в этот список не входила. Более того, я тебя конкретно просила: сегодня — без нее.
Он оторвался от проверки запаса напитков в баре, его лицо выражало искреннее непонимание.
— Ну, Алин, подожди. Не драматизируй. Что такого? Человек хочет порадоваться за тебя. Приедет, поздравит, ну, может, пару салатиков поправит на столе… Она же кулинарный гений! — он попытался улыбнуться, но улыбка не получилась.
— Поправит, — повторила Алина, чувствуя, как холодная волна поднимается от где-то в глубине желудка. — Как в прошлый раз «поправила» мой торт, заявив, что крем должен быть не сливочным, а заварным? Или как «поправила» мое платье, сказав при всех, что в моем возрасте розовый цвет — это легкомысленно? Нет, Максим. Сегодня — нет.
Он вздохнул, выражение лица сменилось на устало-снисходительное, которое она ненавидела больше всего.
— Да ладно, ерунда все это. Забудь. Она же мать. Как я ей скажу: «Мама, не приезжай, ты тут нежеланный гость»? Ты что, с ума сошла? Это будет прямым оскорблением! Да и что люди подумают?
— Какие люди? — голос Алины начал дрожать от сдерживаемых эмоций. — Мои друзья? Им все равно. Твоя мама и сестра? Да им только дай повод пообсуждать. Мне наплевать, что они подумают. Мне важно провести МОЙ день так, как Я хочу. Без унижений. Без замечаний. Без ее взгляда, который оценивает каждый мой шаг.
— Ты несправедлива к ней! — Максим повысил голос, его тоже начало задевать. — Она всегда тебе только добра желала! А ты ее, как прокаженную, от себя отгоняешь. Не позорь меня, Алина. Все приедут, будет весело, и мама будет тут же. И точка.
Последние два слова повисли в воздухе тяжелым, неподъемным грузом. «И точка». Его любимая фраза, когда аргументы заканчивались и включался режим «главы семьи».
Алина посмотрела на него. На этого человека, которого она любила десять лет. На его красивую, сейчас такую чужую, уверенную в своей правоте физиономию. Она увидела не мужа, а мальчика, который боится расстроить маму больше, чем разрушить что-то хрупкое и важное здесь, в их общем доме.
Весь гнев, вся обида, копившиеся годами, вдруг схлынули. Их место заняла ледяная, абсолютная пустота и ясность. Она больше не будет просить. Она поставит условие.
Она сделала шаг навстречу, глядя ему прямо в глаза. И произнесла спокойно, почти без интонации, ту самую фразу, которая перевернет все:
— Хорошо, Максим. Слушай внимательно. Если твоя мама переступит порог этого дома сегодня, я никуда не пойду. Я просто уйду. Понял? Или она, или я. Выбирай.
Он остолбенел. Его рот приоткрылся от непонимания, потом от нарастающей злости.
— Ты что, шутишь? Это мой дом тоже! И я решаю, кто здесь будет!
— Нет, — покачала головой Алина. — Ты уже все решил. Ты решил, что ее желание важнее моего. Что ее чувства дороже моих. Что ее мнение для тебя закон. Ну что ж, отлично. Оставайся с ее мнением. А я устала.
Она развернулась и направилась в спальню, оставив его одного посреди нарядной гостиной, под щелчки догорающих в камине поленьев.
— Алина! Алина, вернись, давай обсудим как взрослые люди! — донесся его крик.
Но дверь в спальню закрылась с тихим, но окончательным щелчком.
Максим стоял, тяжело дыша, сжимая кулаки. В голове стучало: «Истерит. Нагнетает. Сейчас остынет и выйдет». Он вытащил телефон, бегая взглядом по безупречному порядку, который она создала. Этот порядок, эта ее идеальность сейчас казались ему вызовом. Унижением. Как она смеет так с ним разговаривать? Из-за такой ерунды!
Его пальцы сами нашли нужный номер в списке контактов. Он поднес трубку к уху, глядя в темное окно, где отражалось его разгневанное лицо.
— Ольга? — прорычал он, услышав голос сестры. — Ты не поверишь, что тут у нас творится. Собирайся. Мы сейчас к тебе. Этот юбилей она запомнит надолго. Я ей докажу, кто в этом доме хозяин.
Он бросил взгляд на закрытую дверь спальни, резко дернул куртку с вешалки и вышел, громко хлопнув входной дверью. Тишина в доме стала абсолютной, нарушаемая лишь потрескиванием огня. За дверью спальни Алина сидела на кровати, сухими глазами глядя в стену, и медленно, очень медленно, начала собираться.
Машина рванула с места, шины неприятно взвизгнули на промерзлом асфальте. Максим не ехал — он бежал. Бежал от этого ледяного тона жены, от щелчка двери, который прозвучал как приговор, от собственного унижения. Через пятнадцать минут он уже сворачивал в знакомый двор хрущевки, где жила его сестра Ольга.
Его все еще трясло от внутренней дрожи, смеси злости и растерянности. Он так и не понял, когда и как обычный разговор превратился в эту абсурдную войну. «Или она, или я». Какие вообще могут быть варианты? Конечно, мама. Но мысль о том, что Алина действительно может уйти, вызывала смутную, еще неосознанную тревогу где-то под диафрагмой. Он гнал ее прочь, заменяя праведным гневом. Она перегнула палку. Пора показать, кто глава семьи.
Поднявшись на третий этаж, он резко постучал в дверь, не дожидаясь звонка. Дверь открылась почти мгновенно, будто его ждали. На пороге стояла Ольга в ярком домашнем халате, на лице — выражение драматической озабоченности.
— Ну наконец-то! Я уже начала волноваться. Заходи, заходи быстрее, холодно же. Мама уже тут.
В маленькой, до блеска начищенной, но заставленной старой мебелью квартире пахло пирогами и дешевым освежителем воздуха. В гостиной, на самом краю полинявшего дивана, сидела Валентина Ивановна. Она была одета в свое лучшее темно-синее платье и свежий, явно надетый специально для визита, кружевной платочек. В руках она сжимала носовой платок. Ее глаза, обычно такие цепкие и оценивающие, сейчас были неестественно широко раскрыты, влажны и полоты скорби.
— Сыночек мой, — дрогнувшим голосом произнесла она, даже не вставая, протягивая к нему руки. — Что же это происходит-то? Я не могу понять!
Максим, скинув куртку на стул, почувствовал, как его злость, направленная на Алину, смешивается с привычным чувством вины перед матерью.
— Ничего особенного, мам. Просто Алина опять закатила сцену, — буркнул он, опускаясь в кресло напротив. — Не хочет, чтобы ты приехала на юбилей.
— Не хочет? — Ольга, стоя у дверного проема, воздела руки к потолку. — Да как она смеет не хотеть?! Это же твоя мать, Макс! Самая близкая родня! А она что, свою маму тоже не позвала?
— Свою позвала, — мрачно констатировал Максим. — Тамара Петровна будет.
В комнате повисло тяжелое молчание. Валентина Ивановна тихо всхлипнула, прикладывая платок к глазам.
— Понимаю, — прошептала она с горечью. — Ее мать — это родной человек. А я — так, свекровь, чужая. Лишняя. Хотя я всегда старалась, как родная. И пирожки для нее пекла, и советы добрые давала... Видно, не нужны мы ей, старые. Мешаем ей новой жизнью жить, без царя в голове.
— Мам, ну что ты, — автоматически возразил Максим, но его протест звучал вяло.
— Да что там «что ты»! — встряла Ольга, подсаживаясь рядом с матерью и обнимая ее за плечи. — Ты послушай, что он мне по телефону сказал! «Или она, или я»! Это что за ультиматумы в семье? Это же шантаж чистой воды! Она что, действительно думает, что ты маму выберешь? Да она просто наглость проверяет, насколько ты позволишь ей собой помыкать!
Слова сестры падали на благодатную почву. Именно так он и чувствовал себя — помыкаемым. Его решимость укрепилась.
— Я так и сказал! Это же мой дом тоже! — горячо поддержал он.
— Конечно, твой! — Ольга ударила кулаком по колену. — Ты там хозяин! Ты кормилец! Кто она такая, чтобы тебе указывать, кого пускать, а кого нет? Это же прямое неуважение к тебе, Макс! Она тебя в собственном доме не уважает!
Валентина Ивановна снова всхлипнула.
— Прости, сынок, что я тебе такие проблемы создаю. Не надо ссориться из-за меня. Я лучше уеду обратно, в свою глушь. Пусть празднует, как хочет. Главное, чтобы у вас в семье мир был.
Она сделала движение, чтобы встать, но Ольга ее удержала.
— Мама, сиди! Никуда ты не поедешь! Это не ты проблемы создаешь, а она! И если Максим сейчас сдастся, она на шею сядет окончательно. Ты же потом житья от нее не увидишь!
Максим смотрел на мать, на ее дрожащие плечи, на платок в ее натруженных руках. Вспомнил, как она одна его растила, недоедала, чтобы он учился. И вот теперь его жена выставляет ее за дверь. Жгучее чувство несправедливости охватило его с новой силой.
— Так что же делать-то? — спросил он, и в его голосе прозвучала беспомощность, которую он так не любил.
Ольга переглянулась с матерью. Взгляд между ними был быстрым, понимающим.
— А что делать? — с деланным удивлением сказала сестра. — Поступать как мужчина! Ты же не отменишь ее приезд? Она уже в пути. И мы поедем с тобой. Все вместе. Как и планировалось.
— Но Алина... она сказала, что уйдет, — неуверенно напомнил Максим.
— Пусть попробует! — фыркнула Ольга. — На глазах у всех гостей? Свою свекровь, которая с подарком и от чистого сердца приехала, на порог выставлять? Да она не посмеет. Это будет скандал, который всем запомнится, и виновата будет она, а не ты. Она сама поставила себя в дурацкое положение своими ультиматумами. Ты должен проявить твердость. Приедем все вместе, как ни в чем не бывало. Скажешь: «Дорогая, смотри, кто к нам приехал!». И все. Она вынуждена будет смириться. И поймет, что ее шантаж не прошел. Иначе она тебя до старости будет под каблуком держать.
Валентина Ивановна медленно подняла голову. Слезы на глазах подсохли, взгляд стал тверже, умнее.
— Оленька права, Максимушка. Женщину нужно иногда ставить на место. Лаской, но твердо. А то она совсем забыла, что семья — это главное. Мы же все хотим как лучше. Я приеду, помогу, все уладю. Я же мать, я мирить должна, а не ссорить. Вот и помирю вас. Она поймет потом, что ты из лучших побуждений. Сюрприз для нее сделал.
Идея начала казаться Максиму не такой уж плохой. Да, это будет небольшой конфликт, но Алина остынет, мама «все уладит», и он докажет, что решения в этом доме принимает он. Он предвкушал момент, когда войдет в гостиную с мамой, увидит растерянное лицо Алины и ее безмолвную капитуляцию. Это восстановит справедливость.
— Ладно, — тяжело выдохнул он. — Поедем. Но, мам, ты уж... без замечаний, ладно? Просто поздравишь и все.
— Сыночек, да что ты! — Валентина Ивановна прижала руку к груди, изображая легкую обиду. — Я только с любовью. Только чтобы мир был.
Ольга одобрительно кивнула, встала и направилась на кухню.
— Вот и отлично решили. А теперь идемте чай пить с моей шарлоткой. Подкрепиться перед праздником. Макс, не кисни. Все наладится. Ты же глава семьи.
Максим последовал за ней, стараясь заглушить тот тихий, назойливый внутренний голос, который шептал: «А что, если она не смирится?». Он отмахнулся от него, как от надоедливой мухи. Конечно, смирится. Она же не дура, чтобы устраивать истерику при гостях из-за такой ерунды.
Он не видел взгляда, которым обменялись его мать и сестра, когда он вышел из комнаты. Быстрого, понимающего, полного холодного удовлетворения. План, который они вынашивали не впервые, наконец-то приводился в действие.
Час спустя Алина стояла в своей спальне, глядя в темное окно, за которым мелькали редкие снежинки. Она уже переоделась. Вместо нарядной шелковой блузки на ней были простые темные джинсы и мягкий свитер. Две небольшие сумки с самым необходимым стояли у ног. В ее движениях не было ни суеты, ни сомнений — лишь холодная, методичная решимость. Она слышала, как Максим уехал, и знала, что это значит. Его выбор был сделан.
Внизу зазвенел домофон. Первые гости. Алина глубоко вздохнула, расправила плечи и вышла навстречу. Она еще не ушла. Она даст ему последний шанс увидеть, что он разрушает, собственными глазами.
К семи вечера в квартире было шумно и, на первый взгляд, весело. Пришли ее подруги из института, пара коллег с работы, соседка-пианистка, которую Алина очень уважала. Гости, чувствуя продуманную уютную атмосферу, расслабились, смеялись, пробовали закуски, хвалили ее умение принимать. Но самые близкие из них — подруга Юля и коллега Катя — заметили неестественную бледность Алины и слишком яркие пятна румянца на ее щеках. Она улыбалась, но глаза оставались отстраненными, будто она наблюдала за происходящим из-за толстого стекла.
— А где же именинник? — спросила Юля, оглядываясь. — Он задерживается?
— Он... решает один важный вопрос, — тихо ответила Алина, и в ее голосе прозвучало что-то, заставившее Юлю умолкнуть и лишь обменяться тревожным взглядом с Катей.
В этот момент в прихожей раздался звук ключа, поворачивающегося в замке. Гул голосов немного стих. Все обернулись.
Первым вошел Максим. На его лице была натянутая, деланно-бодрая улыбка. Он выглядел так, будто собирался произнести заранее заученную речь. За его спиной, как тень, маячила Валентина Ивановна в своем синем платье и платочке, а следом втиснулась Ольга с двумя детьми-подростками, которые с любопытством озирались.
Тишина в гостиной стала абсолютной. Было слышно только потрескивание поленьев в камине.
Максим сделал шаг вперед, широко развел руки, пытаясь охватить взглядом и гостей, и стоящую у стола Алину.
— Дорогие гости! А вот и сюрприз для нашей именинницы! — голос его звучал фальшиво и громко. — Смотри, Алин, кто к нам приехал! Мама не выдержала, не смогла усидеть в такой день так далеко! И сестра с ребятами поддержали!
Он произнес это как мантру, словно эти слова могли заставить всех принять навязанную им реальность. Его взгляд, полный вызова и смутной надежды, устремился на жену.
Валентина Ивановна, не теряя ни секунды, выплыла вперед. Ее лицо озарила сладкая, победная улыбка. В руках она держала скромный сверток в цветочной бумаге.
— Алиночка, родная! С юбилеем тебя! Прости, что без звонка, хотела сюрприз сделать, порадовать! — ее голос звенел фальшивой нежностью. Она двинулась через гостиную, намереваясь обнять невестку, демонстративно показав всем, какая она любящая и душевная.
Алина не двинулась с места. Она стояла неподвижно, как статуя, лишь слегка повернув голову в их сторону. Ее лицо было абсолютно бесстрастным. В ее глазах не было ни гнева, ни слез — только пустота и лед. Этот взгляд заставил Валентину Ивановну замедлить шаг, но лишь на мгновение.
— Ну что же ты стоишь, как чужая? — с легкой, ядовитой игривостью продолжала свекровь, уже в двух шагах. — Идем, гостей принимать, мне столько помочь нужно! Я тут посмотрю, может, что на столе поправить...
Она протянула руки, чтобы схватить Алину за плечи в поддельном объятии. В этот момент Алина, не повышая голоса, произнесла четко и ясно, так, что слышно было каждому в комнате:
— Не прикасайтесь ко мне.
Руки Валентины Ивановны замерли в воздухе. Сладкая улыбка сползла с ее лица, обнажив жесткую, обиженную маску.
— Какой тон? Что это за тон такой по отношению к старшим? Я же с добром!
— Вы переступили порог моего дома против моей воли, — продолжила Алина, ее голос был ровным, но каждое слово било, как хлыст. — Вас здесь не ждали. И не рады вам. Максим знал об этом.
Все взгляды устремились на Максима. Он покраснел, почувствовав себя на месте обвиняемого.
— Алина, хватит! — рявкнул он, пытаясь вернуть себе контроль. — Гости смотрят! Мама приехала, чтобы поздравить! Покажи хоть немного уважения!
— Уважение? — Алина медленно перевела на него взгляд. В ее глазах вспыхнуло что-то тяжелое и окончательное. — Ты говоришь мне об уважении? Ты, который в упор не видит моих границ? Который привел сюда человека, годами меня унижающего, в мой день? Ты не заслуживаешь ни моего уважения, ни моего праздника.
Ольга, стоявшая сзади, не выдержала.
— Да как ты разговариваешь с мужем! Он тебе кров, крышу над головой дает! А ты ведешь себя как последняя эгоистка!
Валентина Ивановна, видя, что спектакль доброй свекрови не сработал, решила сменить тактику. Ее глаза наполнились слезами, губы задрожали. Она сделала шаг назад, к праздничному столу, как бы ища опору.
— Ой, что же это... Я только мира хотела... Я же мать, я не могу, когда дети ссорятся... — она театрально пошатнулась и неловко, широким движением, задела край скатерти.
Все произошло в долю секунды. Край тяжелой фарфоровой тарелки с канапе соскользнул, толкнул край огромной коробки от «Волшебного крема». Коробка, стоявшая на самом краю стола, качнулась, перевернулась в воздухе и с глухим, влажным шлепком рухнула на паркет.
Золотистый бок бисквита смялся. Нежный крем, крем, о котором Алина мечтала, размазался по темному дереву пола, смешался с осколками сахарного цветка. Узорчатый торт, символ праздника, который так и не начался, лежал у всех на глазах в виде жалкой, липкой кучи.
В комнате воцарилась мертвая тишина. Даже дети Ольги замерли. Все смотрели на эту нелепую, ужасную картину.
Алина посмотрела на торт, потом на свекровь. Валентина Ивановна прикрыла рот рукой, в ее глазах не было ни капли настоящего раскаяния — лишь испуг и расчет.
— Ой, прости, я нечаянно... — начала она визгливым тоном.
— Вон, — прошептала Алина. Потом повторила громче, срываясь на крик, в котором выплеснулись все годы молчания, терпения и боли. — Вон из моего дома! ВСЕ ВОН!
Она обвела взглядом Максима, его мать, сестру.
— Ты добился своего, Максим. Ты привел свою семью. Поздравляю. Теперь у тебя есть она. А у меня больше нет ни юбилея, ни дома, ни мужа.
Она повернулась и, не глядя на шокированных гостей, быстрыми шагами направилась в спальню, откуда через минуту вышла уже в пальто, с сумками в руках.
— Алина, куда ты! Опомнись! — кричал ей вслед Максим, но сам не двигался с места, пригвожденный к полу взглядами десятка людей.
Она остановилась у выхода, обернулась. Ее лицо было мокрым от слез, которых она не чувствовала.
— Завтра я пришлю за своими вещами. А послезавтра мой юрист свяжется с тобой по поводу раздела имущества. Всё. Считай, мы закончили.
Хлопок входной двери прозвучал как выстрел. Он отозвался в оглушительной тишине гостиной, где на полу медленно расползалась бесформенная сладкая масса, а в камине с треском догорало последнее полено.
Тишина, воцарившаяся после хлопка двери, была иной. Не предпраздничной, не уютной — а гробовой, звенящей и тяжелой. Воздух, еще недавно наполненный смехом и музыкой, теперь казался густым и спертым, пропитанным стыдом и неловкостью.
На полу продолжала медленно расползаться кремовая лужица. Валентина Ивановна первая нарушила оцепенение. Она всхлипнула, еще театральнее, чем до этого, и упала на ближайший стул.
— Что она наделала... что она наделала... — причитала она, закрывая лицо платком. — На весь дом осрамила. Из-за какого-то торта... Нечаянно ведь!
Ольга бросила взгляд на растерянного брата и кивнула детям.
— Идите на кухню, поищите там что-нибудь. Взрослые разберутся.
Подростки, рады возможности сбежать от этой давящей сцены, быстро ретировались. Ольга подошла к матери, положила руку ей на плечо.
— Успокойся, мам. Ничего страшного. Она сама себя выставила на посмешище перед всеми. Все видели ее истерику. Макс, ты чего молчишь?
Максим стоял на том же месте, глядя в пустой коридор, где только что исчезла Алина. Ее последние слова — «юрист», «раздел имущества» — гудели в его ушах, заглушая все остальное. Это было не похоже на обычную ссору. В ее голосе прозвучала не злость, а констатация факта. Это пугало больше всего.
— Максим? — повторила Ольга, раздраженно.
— Что? — он обернулся, взгляд его был мутным.
— Соберись, ради бога! Нужно что-то делать. Гости...
Только теперь Максим вспомнил о присутствующих. Он обвел взглядом комнату. Его друзей здесь не было — Алина приглашала своих. Все пары глаз смотрели на него с разными чувствами: у кого-то с жалостью, у кого-то с нескрываемым осуждением, у кого-то с простым человеческим любопытством. Его знакомые становились свидетелями краха его семейной жизни.
— Друзья, — начал он, голос сорвался, и он прокашлялся. — Простите за эту... неприятную сцену. Семейное... недопонимание. Праздник, к сожалению, придется прервать.
Люди начали молча, поспешно собираться. Никто не знал, что сказать. Юля, подруга Алины, прошла мимо Максима, остановилась на секунду и тихо, но очень четко произнесла:
— Поддержи ее, Максим. Она не вернется просто так. Ты сильно ошибся.
Он не нашелся, что ответить. Через десять минут квартира опустела. Остались только он, его мать, сестра и зловещее пятно на полу.
— Ну вот, — с облегчением выдохнула Ольга, когда закрылась дверь за последним гостем. — Хоть подохли. Теперь можно спокойно поговорить. Макс, ты не волнуйся. Она остынет и вернется с повинной. Куда она денется? К матери на съемную однушку? Она же привыкла к комфорту.
— Она сказала... про юриста, — пробормотал Максим, наконец сдвинувшись с места. Он подошел к бару, налил себе коньяку, не глядя, и выпил залпом. Жгучая жидкость немного вернула его в реальность.
— Запугивает! — отмахнулась Валентина Ивановна, уже заметно приободрившись. Она встала и деловито осмотрела стол. — Пускай подает. Ты же ни в чем не виноват. Ты мужик, ты решил, что матери на празднике быть. Это нормально! Суд любой на твоей стороне будет. А сейчас давай-ка уберем этот бардак и поужинаем. Я тебе котлеток сделаю, любимых, с картошечкой. Все наладится.
Она направилась на кухню, но Максим остановил ее.
— Мам, не надо. Я не хочу есть. И убирать тоже не надо. Я... я хочу побыть один.
— Один? — Ольга подняла брови. — После такого? Да ты вообще, братец, не в себе. Мама останется с тобой на пару дней, поддержит. А я завтра заеду.
— Нет! — его голос прозвучал резче, чем он планировал. Он увидел, как мать съежилась, и смягчил тон. — Спасибо. Но мне правда нужно... осмыслить. Поезжайте. Я всё сам.
Уговоры и причитания длились еще минут двадцать, но в конце концов они уехали, оставив его в полной, на этот раз окончательной, тишине.
Он стоял посреди гостиной. Гипнотизирующее пятно на полу. Немытые бокалы на столе. Половина еды нетронута. И всепроникающее, физическое ощущение пустоты. Ее духов не было в запахах, в вещах. Он сел на диван, опустил голову в ладони. В голове проносились обрывки: ее ледяной взгляд, ее спокойный голос в спальне: «Или она, или я», ее сломанный крик: «Вон!». Он пытался вызвать злость, оправдать себя, но вместо этого накатывала тяжелая, свинцовая волна осознания: он проиграл. И проиграл что-то огромное, еще не до конца понятное.
Его телефон лежал рядом. Он взял его, набрал ее номер. Долгие гудки. Потом — отключение. Он написал в мессенджер: «Алина, давай поговорим. Это перебор. Вернись».
Сообщение не доставлялось.Она его заблокировала. Сразу. Это было как пощечина.
Он поднялся и пошел в спальню. Шкаф. Ее половина была пуста. Не полностью — висели какие-то старые вещи, лежало белье. Но все ее любимые платья, костюмы, сумки — исчезли. Она собиралась еще до прихода гостей. Она действительно планировала уйти, если он сделает этот выбор. Это не была спонтанная истерика. Это был продуманный уход.
На туалетном столике не было ее косметики, духов. Осталась только одинокая серьга-гвоздик, которая, видимо, укатилась куда-то. Он поднял ее. Крошечный кусочек ее присутствия.
Он вернулся в гостиную, уставился в темное окно. «Куда она денется?» — сказала Ольга. И он вдруг с ужасом понял, что точно знает, куда. Туда, где ее всегда ждали и никогда не осудят.
Такси остановилось у знакомой пятиэтажки на окраине. Алина, держа сумки, медленно поднялась на третий этаж. Ноги были ватными, в голове стоял тот самый оглушительный звон, который бывает после катастрофы. Она не плакала. Все слезы, кажется, выжег из нее тот последний крик.
Она постучала. Дверь открылась почти сразу, как будто за ней ждали. На пороге стояла Тамара Петровна. Невысокая, седая, в простом домашнем халате. Она не сказала ни слова. Не спросила: «Что случилось?». Она лишь посмотрела на дочь — на ее бледное, осунувшееся за несколько часов лицо, на сумки в руках — и широко распахнула дверь.
— Заходи, дочка. Я чайник только поставила.
Алина переступила порог маленькой, но уютной квартирки, где пахло яблочной шарлоткой и покоем. Она поставила сумки у стены, сняла пальто и просто стояла посреди комнаты, не в силах сделать еще движение.
Мать подошла, обняла ее. Нежно, без сюсюканья, просто прижала к себе. И вот тогда, в этом тихом, крепком объятии, где не нужно было ничего объяснять, плотина внутри прорвалась. Алина схватилась за мамину спину и разрыдалась. Не рыдала — это были беззвучные, глухие спазмы, сотрясавшие все тело, рыдания полной опустошенности.
Тамара Петровна молча гладила ее по волосам, пока та первая буря не прошла. Потом отвела к столу, усадила, налила крепкого сладкого чая в грубую граненую кружку.
— Пей. Тепло. Сахар силы дает.
Алина с покорностью ребенка взяла кружку, обжигая ладони. Тепло начало понемногу растекаться по телу, оттаивая лед внутри.
— Мам, я... — начала она, но голос снова подвел.
— Ничего не надо, — тихо сказала Тамара Петровна, садясь напротив. — Вижу все. Решила уйти — значит, было за что. Доводить тебя могли долго. Знаю я эту Валентину. Змея подколодная.
Алина кивнула, глотая чай.
— Он выбрал ее, — прошептала она. — Прямо на глазах у всех. Привел. Я сказала... я сказала, что уйду. Он не поверил.
— Мужчины часто не верят, пока по лбу не получат, — вздохнула мать. — Ты что думаешь делать?
— Не знаю. Пока — пожить тут. Можно?
— Да что за вопрос. Ты же дома. Сколько надо. Отдыхай. Отоспись. А там видно будет. Главное — ты себя не вини. Ты границы ставила. Он их прошел. Теперь это его проблема.
Эти простые слова, сказанные с такой уверенностью, действовали лучше любого успокоительного. Здесь ее не называли эгоисткой. Не требовали терпеть ради «целостности семьи». Здесь просто давали понять: ты имеешь право на свою боль и на свое решение.
Алина допила чай, и напряжение последних суток стало понемногу отпускать, сменяясь страшной усталостью.
— Он, наверное, думает, я завтра одумаюсь и вернусь, — сказала она уже более твердым голосом.
Тамара Петровна внимательно посмотрела на дочь.
— А ты вернешься?
Алина подняла на нее глаза. В них уже не было той ледяной пустоты, что была в гостиной. Там появилась усталая, но жесткая определенность.
— Нет, мама. Я не вернусь. Всё кончено.
Мать молча кивнула, встала и пошла застилать диван в гостиной свежим бельем.
— Значит, кончено. Значит, так надо. Спи сейчас. Завтра — новый день. И он будет твоим.
Алина легла, укрывшись знакомым с детства пледом. За стеной тикали старые часы. Она закрыла глаза, и перед ней снова поплыли осколки вечера: торжествующее лицо свекрови, растерянное — Максима, крем на полу... Но теперь эти картинки уже не резали так остро. Они были частью чего-то, что осталось позади. По ту сторону того хлопка двери, который разделил ее жизнь на «до» и «после». И в этом «после», в тишине маминой квартиры, было пусто, тяжело, но уже не страшно. Было начало.
Первые два дня прошли в странном, почти нереальном режиме автопилота. Максим ходил на работу, отвечал на деловые звонки, делал вид, что все в порядке. Коллеги, ничего не знавшие о юбилейной катастрофе, замечали лишь его повышенную рассеянность и нездоровую бледность. Он отмахивался: «Простуда, голова болит».
Возвращаясь вечером в квартиру, он каждый раз на секунду замирал на пороге, слушая тишину. Раньше его встречали запахи ужина, приглушенный звук телевизора или музыка, которую любила ставить Алина. Теперь — холодный, застоявшийся воздух с едва уловимыми нотами скисшего крема и пыли. Беспорядок, который он так и не убрал, встречал его молчаливым укором.
Сначала в этой тишине было даже какое-то извращенное облегчение. Никаких сцен, никаких претензий, никаких требований «выбрать сторону». Он мог развалиться на диване с банкой пива, смотреть что попало по телевизору и ни перед кем не отчитываться. «Вот она, свобода», — пытался убедить он себя, глотая теплую пену.
Но к концу второго дня свобода начала напоминать запустение. В холодильнике заветрился кусок сыра, желтели яйца и стояла полупустая банка соленых огурцов. Алина всегда заботилась о том, чтобы было что приготовить. Теперь он ел наскоро разогретые пельмени или заказывал пиццу, а груду грязной посуды в раковине старался не замечать.
На третье утро он не нашел чистых носков. Раньше они волшебным образом появлялись в его ящике, выстиранные, сложенные аккуратными парами. Теперь ему пришлось копаться в корзине с грязным бельем, выбирая наименее несвежие. Эта мелкая, унизительная бытовая проблема вывела его из равновесия сильнее, чем крупная ссора.
Вечером раздался звонок в дверь. Максим, надеясь увидеть на экране домофона Алину, рванулся открывать. На пороге стояла Валентина Ивановна с увесистой сумкой в руках и решительным выражением лица.
— Сыночек, я вижу, ты один совсем захирел. Нельзя так. Я поживу с тобой немного, присмотрю, накормлю. Пусти маму.
Она вошла, не дожидаясь ответа, и сразу засуетилась, как на своей территории.
— Ой, Боже мой, что тут творится. Посуда не мыта, пыль... Алина-то как за домом следила? Да она, я смотрю, и прибраться нормально не умела. Ладно, я сейчас все исправлю.
Максим хотел возразить, сказать, что справится сам, что ему нужно побыть одному. Но слова застряли в горле. Во-первых, мать уже вешала свою куртку в шкаф. Во-вторых, в глубине души ему было легче от того, что кто-то взял на себя эту давящую бытовую ответственность.
Однако облегчение длилось недолго. Уже через час Валентина Ивановна установила новый порядок. Ее порядок.
— Максимушка, ты почему крошки на столе оставил? Я только что протерла.
—Свет в ванной не гасишь, деньги на ветер.
—Ты бы позвонил Ольге, помог ей с деньгами. У нее же с репетиторами для детей туго, а твоя-то зарплата хорошая, тебе сейчас и тратить-то не на кого.
—Этот диван нужно передвинуть сюда, по фэн-шую так лучше, для притока денег.
Она заполнила собой все пространство — и физическое, и ментальное. Ее комментарии, советы, поучения липли к нему, как паутина. Он снова почувствовал себя мальчиком, от которого требуют отчета за каждый шаг. Только теперь не было Алины, которая хоть как-то сдерживала этот поток, на которую можно было перевести фокус недовольства.
На четвертый день, когда он после тяжелого совещания мечтал лишь о тишине, мать встретила его вопросом:
— Ну что, звонил ей? На коленках извинялся? Пора бы уже. Игра в молчанку — не дело. Женщину нужно вовремя проучить, но и задобрить потом.
— Мама, не лезь, пожалуйста. Это мое дело, — буркнул он, снимая обувь.
— Как это «мое дело»? Ты мой сын! Я за тебя переживаю! Она тебя на развод хочет подать, а ты тут нос вешаешь. Нужно действовать! Напиши ей, что если не вернется в течение недели, мы вещи ее выбросим. Пусть знает.
— Выбросим? — Максим остолбенел. — Ты с ума сошла?
— Чтобы духу ее здесь не было! — голос Валентины Ивановны стал жестким. — Она сама ушла. Значит, отказывается от имущества. Так в суде и скажешь. А квартиру мы переоформим, пока не передумала. На твое имя, конечно. Чтобы ничего ей не досталось.
Максим смотрел на мать, и впервые за много лет он увидел не заботливую родительницу, а холодного, расчетливого стратега. Ее слова «мы», «переоформим» звучали так, будто речь шла не о его браке, а о захвате вражеской территории.
— Мама, — тихо сказал он. — Это наша с Алиной квартира. Куплена в браке. И я не собираюсь ничего выбрасывать и переоформлять.
— Ну что ты, сынок, наивный! — она покачала головой с видом огорченного всезнайки. — Она же тебя обчистит! Теперь слушай меня...
Он не стал слушать. Впервые в жизни он просто развернулся и ушел в комнату, закрыв дверь. Сердце колотилось как сумасшедшее. Не от злости на Алину, а от щемящего понимания: его мать не хочет его счастья. Она хочет контроля. И в ее картине мира счастливый, самостоятельный сын с любимой женой — это угроза.
На следующий день позвонила Ольга. Не чтобы спросить, как он, а сходу к делу.
— Макс, привет. Слушай, тут у меня форс-мажор. За окном платить надо, а я в этом месяце как назло под обрез. Одолжишь сорок тысяч? Ты же сейчас один, у тебя расходы упали. Отдам, как только премию получу.
Он поморщился. У него и правда были накопления, но они были общими с Алиной, частью их «подушки безопасности» на случай чего-то серьезного. И мысль о том, чтобы отдать их сестре, которая так усердно подливала масла в огонь их ссоры, вызывала отвращение.
— Оль, я не уверен. У самого сейчас неопределенность...
—Какая неопределенность? — перебила она. — У тебя работа стабильная. Или ты на развод деньги копишь? Так лучше мне одолжи, чем этой стерве алименты платить. Она тебя на это и разводит!
Он почувствовал тошнотворную слабость. Они обе — и мать, и сестра — говорили об Алине и о его деньгах так, будто они уже почти что их собственность. Будто он, Максим, был просто проводником, источником ресурсов для их нужд.
— Я подумаю, — сухо сказал он и положил трубку.
Вечером он не выдержал. Ему нужно было выговориться кому-то, кто не был заинтересован в этой войне. Он позвонил старому другу Сергею, с которым вместе росли, но в последние годы виделись редко — у того была своя семья, свои заботы.
— Сергей, привет. Не занят? Можно я к тебе заеду? Выпить, поговорить.
Полчаса спустя он сидел на кухне в уютной, немного захламленной детскими игрушками квартире Сергея. Его друг молча налил ему коньяку, себе — немного.
— Ну, выкладывай. По твоему виду и по тому, что Алина от тебя свалила, дело пахнет керосином.
Максим начал рассказывать. Сначала сбивчиво, оправдываясь: «Ну, ты же понимаешь, мама... она хотела как лучше... Алина ультиматумы ставила...». Но по мере рассказа, видя бесстрастное, внимательное лицо Сергея, он начал слышать сам себя. И его оправдания стали звучать все более жалко и фальшиво.
Когда он закончил, Сергей долго молчал, крутя в пальцах стопку.
—Ну что, Макс, — наконец произнес он без осуждения, но с жесткой прямотой. — Ты профукал жену. Идиотским, детсадовским способом.
— Но она же... мать! — слабо попытался возразить Максим.
— А Алина — кто? Посторонняя? — Сергей пристально посмотрел на него. — Ты десять лет с ней живешь, строите общую жизнь. А мама — она отдельная семья. Ее нужно уважать, помогать, но не позволять рулить в твоей семье. Ты же не на маме женился. Ты выбрал Алину. А потом в решающий момент показал ей, что ее выбор — не главный. Что ее слово в вашем общем доме ничего не значит. Ты думаешь, она из-за торта ушла? Она из-за торта уже лет пять копила, а ты в тот день просто переполнил чашу.
— Она меня поставить на место хотела! Шантаж!
— Макс, да очнись! — Сергей стукнул ладонью по столу. — Она тебя не поставить на место хотела. Она себя защищала! От твоей мамаши, которая на ее праздник приперлась без приглашения. От тебя, который ее защитить не смог. Ты выбрал маму? Отлично. Оставайся с ней. И с сестрой, которая тебя же и доит. Ты посмотри на себя! Ты как зомби. Тебя выжали, а ты еще извиняешься. Друг, ты же сам все разрушил.
Слова друга, жесткие и беспощадные, обрушились на Максима, как ушат ледяной воды. В них не было злорадства, только горькая констатация факта и попытка доступаться. И впервые за эти дни Максим не нашелся, что ответить. Потому что в глубине души он знал, что Сергей прав. Совершенно, абсолютно прав.
Он допил коньяк, встал.
—Спасибо, что выслушал.
—Не за что. Думай, Макс. Думай своей головой. Пока не поздно.
Дорогой дом Максим ехал медленно. Он смотрел на мелькающие огни города и понимал, что самое страшное — это не беспорядок в квартире и не грязные носки. Самое страшное — это тишина в телефоне, которую он создал сам. И навязчивое, все более четкое ощущение, что он оказался не в освободившейся квартире холостяка, а в самой настоящей ловушке. И стены этой ловушки построили те, кого он всегда считал своей опорой.
Прошла неделя. Неделя странного, подвешенного существования. Максим существовал между работой, которая стала единственным островком нормальности, и квартирой, которая все больше превращалась в чужое, неуютное пространство. Пятно от торта на паркете он наконец оттер, но тень от него, казалось, въелась в дерево навсегда. Валентина Ивановна прочно обосновалась на раскладном диване в гостиной, и ее присутствие ощущалось в каждой мелочи: в специфическом запахе лекарственных трав, который она заваривала, в постоянно включенном на полную громкость телевизоре с сериалами, в ее советах, которые сыпались на него, как из рога изобилия.
Он перестал пытаться ее выпроводить. Борьба отнимала последние силы. В каком-то смысле он сдался, позволил жизни течь по тому руслу, которое она сама проложила. Его звонки Алине по-прежнему не проходили, сообщения в мессенджерах оставались без галочек «доставлено». Эта цифровая тишина была хуже крика. Она означала окончательность.
В субботу утром, вернувшись с выгула безнадежно загрустившего без Алины спаниеля Грэя, Максим заглянул в почтовый ящик. Среди рекламных листовок и квитанций лежало неприметное белое письмо формата А4. Заказное. В верхнем левом углу был лаконичный штамп: «Коллегия адвокатов «Фемида и Партнеры». Сердце у Максима екнуло и провалилось куда-то в пятки.
Он медленно поднялся на лифте, разрывая конверт дрожащими пальцами. Внутри лежало несколько листов плотной бумаги с официальными бланками. Его взгляд сразу выхватил заглавные строки: «ПРОЕКТ СОГЛАШЕНИЯ О РАЗДЕЛЕ ОБЩЕСОВМЕСТНОГО ИМУЩЕСТВА СУПРУГОВ». Ниже были перечислены пункты: квартира, машина, банковские вклады, инвестиционный счет.
Квартира. Рыночная стоимость, доли по 1/2 каждому супругу. Варианты: выплата компенсации одной стороной другой, либо продажа и раздел вырученных средств. Все было сухо, четко, безэмоционально и от этого — бесконечно пугающе. Это не было скандалом. Это был бизнес. Ликвидация общего предприятия под названием «семья».
Максим прислонился к стене в прихожей, чувствуя, как подкашиваются ноги. Он понимал, что это возможно, теоретически. Но видеть это напечатанным на бумаге с водяными знаками... Это делало неизбежное — осязаемым.
— Сынок, что ты там замер? Обедать пора! — донеслось из кухни голос Валентины Ивановны. — Суп остынет.
Он вошел в кухню, молча положил письмо на стол перед тарелкой.
— Что это еще? — недовольно спросила мать, вытирая руки о фартук.
— Прочти, — тихо сказал Максим.
Валентина Ивановна надела очки, взяла листы. Первые секунды она водила по строчкам пальцем, губы беззвучно шевелились. Потом лицо ее начало меняться. Сначала оно выразило непонимание, затем — испуг, и, наконец, перекосилось в маске чистой, неприкрытой ярости.
— Это что?! — ее визгливый крик заставил Грэя спрятаться под стул. — Раздел?! Она что, совсем оборзела?! Соглашение? Какое еще соглашение? Ты что, собираешься с ней что-то подписывать?!
— Мама, это стандартный документ. Так начинается...
—Не смей даже думать! — она перебила его, стуча костяшками пальцев по бумаге. — Это провокация! Она хочет отобрать у тебя квартиру! Нашу квартиру! Половину?! Да я ей всю жизнь на это половину пахала!
— Мам, ты ничего не пахала на эту квартиру, — устало поправил он. — Мы с Алиной ее покупали. На наши общие деньги. Моя зарплата, ее зарплата. Ипотека. Это совместно нажитое имущество. По закону так и есть — пополам.
— Какой закон?! Какой еще закон?! — Валентина Ивановна вскочила, ее лицо побагровело. — Ты тут жил, платил, а она что? Интерьер придумала? Так пусть свои дурацкие шторы забирает! Квартира должна остаться тебе! Ты же мужчина! Ты кормилец! Она сама ушла — значит, от всего отказалась! Так в деревне всегда было: ушла — уходи в чем есть!
Максим смотрел на мать, и в нем поднималось давно знакомое, удушающее чувство. Но теперь к нему примешивалось новое — острое, отрезвляющее отвращение. Ее крик не был криком за него. Он был криком за имущество. За квадратные метры. За ее будущую опору.
— Она не отказалась, — монотонно произнес он. — Она прислала документы. Это юридический факт. Если мы не договоримся полюбовно, будет суд. И суд разделит все точно так же, только еще и судебные издержки с нас возьмет.
— Пусть подает в суд! Мы ей покажем! — мать металась по кухне. — Найди адвоката! Самого дорогого! Я все свои сбережения отдам! Мы докажем, что она... что она... — она искала слова, — что она аморальная! Сама бросила семью! Из-за своего эгоизма! Из-за торта!
— Из-за торта, — беззвучно повторил Максим. Он поднял глаза на мать. — Мама, ты действительно не понимаешь? Не было никакого торта. Был ты. Был я. Было наше неуважение к ней в ее же доме. И вот результат. На бумаге.
Он взял со стола документы, стараясь не смотреть на ее побелевшее от ярости лицо, и ушел в спальню. Запер дверь на ключ — привычка, которой не было раньше.
Он сел на кровать, листая страницы. Каждый пункт был гвоздем в крышку гроба их общего прошлого. «Банковский счет №... на имя Петровой А.Д. — остаток 1 200 456 рублей. Предлагается разделить поровну». Это были их общие планы: ремонт на балконе, поездка в Италию, которую Алина так хотела. «Автомобиль Hyundai Solaris, 2018 г.в., оформлен на Петрова М.В. Предлагается оставить транспортное средство Петрову М.В. с выплатой Петровой А.Д. компенсации в размере 1/2 оценочной стоимости».
Она не требовала всего. Она требовала ровно половину. Честно, по закону. И в этой холодной юридической честности было больше человеческого достоинства, чем во всех их семейных склоках.
Максим взял телефон. Набрал номер. На этот раз гудки пошли. Сердце бешено заколотилось.
Алина ответил на четвертый гудок. Ее голос был ровным, спокойным и невероятно далеким.
— Алло.
— Алина, это я. Я получил твои бумаги.
На той стороне помолчали секунду.
— Это не «мои» бумаги. Это проект соглашения от моего адвоката. Все пункты соответствуют законодательству. Ты можешь показать своему юристу.
— Мне не нужен юрист! — вырвалось у него. — Давай поговорим. Как люди.
— Мы все уже сказали, Максим. Говорить больше не о чем. Юридический путь — самый цивилизованный в нашей ситуации. Он избавляет от лишних эмоций.
— Ты даже не спросила, как я? — в его голосе прозвучала детская обида.
Снова пауза, на этот раз более долгая.
— Как ты? — повторила она без интонации. — Я думаю, ты со своей мамой и сестрой прекрасно проводишь время. У вас же общие интересы. Вам есть что обсудить. Например, мою будущую долю в квартире.
Его словно ошпарили. Она знала. Чувствовала на расстоянии, что происходит.
— Алина, я... я все понял. Я был слепым идиотом. Дай шанс все исправить. Я выпроваживаю маму сегодня же. Мы начнем все с чистого листа.
— Чистый лист, — она тихо, беззлобно рассмеялась. — Максим, ты разлил на него чернила. И стереть их нельзя. Мне тридцать пять. Я не хочу больше жить в треугольнике «муж-жена-свекровь». Я хочу жить в паре. Или одной. Но не втроем. Твой выбор в день моего рождения был очень показательным. И окончательным.
— Значит, все? Просто так? Десять лет — коту под хвост?
— Не просто так, — ее голос наконец дрогнул, в нем прозвучала усталая боль. — Из-за всего. Из-за каждого твоего «мама лучше знает», из-за каждого моего подавленного слова, из-за праздника, который ты у меня отнял. Десять лет я была твоей женой. А в тот вечер я стала посторонним человеком в своем доме. С посторонними не живут. Их делят. По закону.
Он сжал телефон так, что костяшки пальцев побелели.
— Я не подпишу это.
— Это твое право. Тогда мой адвокат подаст иск в суд. Процесс займет больше времени, возможно, будет дороже. Но результат, уверяю тебя, будет тем же. Половина — мне, половина — тебе. Выбирай, как тебе удобнее: быстро и без свидетелей, или долго и публично. Решение за тобой.
Она говорила так, как будто читала инструкцию. Без злобы, без упреков. Это было страшнее всего.
— Ты стала чужой, — прошептал он.
— Нет, Максим. Я просто перестала притворяться своей. Всего доброго. Общайся с моим представителем.
Щелчок. Тишина.
Максим опустил руку с телефоном. За дверью послышался настойчивый стук и причитания матери: «Максимушка! Открой! Надо срочно звонить Ольге, она знает хорошего участкового! Он ей всё объяснит!».
Но он не слышал. Он сидел, глядя на белые листы, на строгие колонки цифр. Юридический кнут щелкнул в воздухе, не задев его тела, но начисто отсекая все иллюзии. Война чувств закончилась. Начиналась война артикулов и статей. И в этой новой, бездушной реальности ему вдруг отчаянно, до физической боли, захотелось вернуть ту, старую — где проблемы решались ссорами из-за торта, а не разбором банковских выписок. Но та дверь захлопнулась. И ключ был выброшен.
Следующие несколько дней прошли в гнетущем затишье, похожем на затишье перед бурей. Валентина Ивановна, получив юридическую пощечину, стала вести себя тише, но не уехала. Ее тишина была красноречивой — она зондировала почву, выжидала, придумывала новые аргументы. Максим же почти не выходил из комнаты, если был дома. Он работал удаленно, избегая ее взглядов и разговоров. Грэй, пес, скулил у его закрытой двери.
Он знал, что должен что-то сделать. Слова Сергея и ледяной голос Алины в трубке звучали в голове навязчивым дуэтом. Но его парализовала привычная мысль: «Как же мама?». Он представлял ее слезы, обвинения в неблагодарности, возможные сердечные приступы. Чувство вины было плотным, липким коконом, из которого он не мог вырваться.
Все решил случай. Вернее, — решительность его тещи.
В четверг вечером, когда Максим пытался сосредоточиться на отчете, раздался звонок в дверь. Он не ждал никого. Через видеодомофон он увидел на площадке пожилую женщину в скромном пальто и шерстяной шали. Тамару Петровну. Сердце его бешено заколотилось. Он бросил взгляд на гостиную — мать дремала в кресле перед телевизором. Промедлив секунду, он все же нажал кнопку открытия.
Поднимаясь, он пытался предугадать цель ее визита. Угрозы? Ультиматумы? Или, может, она пришла за вещами Алины?
Он открыл дверь. Тамара Петровна стояла на пороге, ее лицо было спокойным и серьезным. Она не пыталась войти.
— Максим. Я к Валентине Ивановне. Она здесь?
—Да... здесь, — растерянно кивнул он. — Проходите.
— Нет, спасибо. Попроси ее, пожалуйста, спуститься. Мне нужно с ней поговорить. Наедине.
Ее тон не допускал возражений. Максим, ошеломленный, кивнул и пошел будить мать. Та, услышав, кто пришел, сначала насторожилась, затем на ее лице расплылось выражение обиженного достоинства.
— Ко мне? Ну что ж, поговорю. Надо же понять, до чего она свою дочь довела.
Максим остался в квартире, но через минуту, охваченный нестерпимым любопытством и тревогой, вышел на лестничную площадку. Дверь внизу на улицу была приоткрыта. Он неслышно спустился на пролет ниже и замер у приоткрытого оконца в подъездной двери. Его мать и теща стояли в нескольких шагах друг от друга, под холодным светом уличного фонаря.
— Ну, Тамара, говори, — начала Валентина Ивановна с напускной усталостью. — Зачем вызвала? Чтобы пожаловаться на жизнь? Твоя дочь мужа бросила, а я виновата?
Тамара Петровна не реагировала на провокацию. Она держалась прямо, руки в карманах пальто.
— Я пришла не жаловаться, Валентина. Я пришла прояснить ситуацию. Чтобы вы, наконец, поняли, что происходит. Ваш сын потерял жену. Моя дочь потеряла веру в семью. И я знаю, кто был катализатором.
— Ой, да что ты говоришь! Катализатор! — фыркнула свекровь. — Сама виновата! Характер у нее не сахар. Максим золотой мужчина, терпел-терпел ее причуды. И вот она устроила истерику из-за гостя! Из-за родной матери! Да любая нормальная невестка была бы рада!
— Нормальная невестка, — повторила Тамара Петровна тихо. — А что такое «нормально» по-вашему, Валентина Ивановна? Молчать, когда вам указывают, как ей готовить? Стиснуть зубы, когда вы при гостях делаете замечания о ее фигуре или возрасте? Радоваться, когда вы без спроса берете ее личные вещи или даете советы по воспитанию детей, которых у них пока нет? Это по-вашему норма?
— Я опытом делилась! — голос Валентины стал выше, обидчивее. — Хотела как лучше! А она все с высокомерной усмешкой принимала! Неблагодарная!
— Неблагодарная, — еще тише произнесла Тамара Петровна. Она сделала небольшой шаг вперед. — У меня есть кое-что. Алина, по моей просьбе, последние два года вела кое-какие записи. Не специально. Просто фиксировала. Особо яркие моменты.
Она достала из сумки обычную школьную тетрадь в клетку и открыла ее. Голос ее зазвучал ровно, беззлобно, как будто она читала отчет о погоде.
— «12 марта. Валентина Ивановна приехала без предупреждения. Сказала, что мой штрудель недостаточно слоеный, потому что я маргарин использовала, а не масло. При всех. Максим сказал: «Мам, ну что ты», и ушел в комнату».
—«5 июля. На семейном ужине у Ольги. Валентина Ивановна, похлопав меня по животу, сказала: «Пора бы уже, а то я в твои годы двоих носила». Максим промолчал, перевел разговор на футбол».
—«1 октября. Позвонила в девять утра в субботу. Сказала, что видела, как я выхожу из кафе с коллегой-мужчиной (это был мой начальник, мы обсуждали проект). Намекнула, что это неприлично. Максим, когда я рассказала, отмахнулся: «Она же переживает, не придумывай».
Тамара Петровна читала еще несколько записей. Каждая была мелкой, но отчетливой зарубкой на дереве, которое в итоге срубили. Максим, прислушиваясь за дверью, чувствовал, как по его спине бегут мурашки. Он все это слышал. Помнил. И всегда находил оправдание: «Она не со зла», «Она старенькая», «Не обращай внимания».
Валентина Ивановна сначала пыталась перебивать: «Вырвано из контекста!», «Я же с добром!», но по мере чтения ее голос слабел.
— Зачем ты это... зачем ты это всё записывала? — наконец выдавила она, и в ее тоне впервые прозвучала не злоба, а страх. Страх быть увиденной, быть понятой.
— Чтобы не сойти с ума, — просто ответила Тамара Петровна, закрывая тетрадь. — Чтобы сохранить хоть каплю самоуважения, когда тебя систематически унижают, а самый близкий человек делает вид, что ничего не происходит. Ваш сын, Валентина Ивановна, — не муж. Он — слабый, безвольный подкаблучник. Но не моей дочери. Вашим. Он боится вас. Боится ваших слез, ваших истерик, вашего «я все для тебя». И пока вы здесь, пока вы дышите ему в затылок и указываете, как ему жить, у них не будет будущего. Да его уже и нет. Вы добились своего. Поздравляю.
Молчание повисло в холодном воздухе. Даже шум машин на avenue казался приглушенным.
— Ты... ты меня обвиняешь? — прошептала Валентина Ивановна, и в ее голосе послышались настоящие, не наигранные слезы. Слезы отчаяния и крушения планов. — Я жизнь ему отдала! Одня его вырастила! И теперь я лишняя? Я мешаю?
— Да, — тихо, но неумолимо сказала Тамара Петровна. — Вы мешаете. Вы мешаете ему быть взрослым. Быть мужем. Быть счастливым. Ваша материнская любовь — это удушающая хватка. И если вы действительно его любите, вы разожмете руки. И уйдете. Вам решать.
Сказав это, Тамара Петровна повернулась и медленно пошла по улице, не оглядываясь. Она сделала то, что должна была сделать давно: не стала ругаться, не опустилась до оскорблений. Она предъявила факты. И оставила противницу наедине с ними.
Валентина Ивановна стояла неподвижно, маленькая и вдруг очень постаревшая, под фонарем. Плечи ее тряслись.
В этот момент дверь подъезда скрипнула, и на улицу вышел Максим. Он слышал все. Каждое слово. И та тетрадь, эти записи... Они стали зеркалом, в котором он увидел не любящую мать, а манипулятора. И увидел себя — жалкого, трусливого пособника.
Мать, услышав шаги, обернулась. Увидев его, ее лицо исказилось гримасой смеси обиды и надежды.
— Сынок! Ты слышал? Слышал, как она со мной разговаривала? Какие гадости наговаривала! Твоя жена... она все это подстроила! Она меня оклеветала!
Она бросилась к нему, ожидая, что он обнимет ее, защитит, как всегда.
Но Максим отступил на шаг. Его лицо было каменным. Внутри все клокотало: стыд, ярость на себя, на нее, отчаяние. И наконец — решимость.
— Хватит, мама, — сказал он хрипло. — Хватит лжи. Я все слышал. И я все помню. Все, что в той тетради. И даже больше.
— Что... что ты говоришь? — ее глаза округлились от ужаса.
— Я говорю, что ты уничтожила мою семью. Своими «добрыми советами». Своим желанием контролировать. И моим трусостью. Но сейчас... сейчас я выбираю. Я выбираю остаться человеком. Пусть одному. Но человеком, а не мальчиком на побегушках у мамочки.
— Максим! Да как ты смеешь! Я же твоя мать! Я для тебя все! — она заломила руки, голос перешел в истерический визг. — Она тебя против меня настроила! Эта ведьма и ее стервозная дочь!
— Молчи! — его крик перекрыл ее визг. Он впервые в жизни крикнул на мать. И в этом крике вырвалось все. — Уходи. Собирай вещи и уезжай. Сегодня же. Я куплю тебе билет на автобус, вызову такси до станции. Но ты больше не переступишь порог моего дома. Никогда.
Она замерла, глядя на него, будто не веря своим ушам. Потом ее лицо исказилось бессильной злобой.
— Хорошо! Я уеду! Уеду в свою глушь, помру там одна, и ты даже не узнаешь! А ты останешься один! Совсем один! Ни жены, ни матери! Посмотрим, как ты завоешь тогда!
— Я уже вою, мама, — тихо, с горькой усмешкой сказал он. — Я уже. Но это мой вой. И моя ответственность. Теперь — уходи.
Он развернулся и пошел обратно в подъезд, не оглядываясь. Он не видел, как ее надменная осанка сломалась окончательно, как она, всхлипывая, беспомощно опустилась на лавочку. Он шел по лестнице, и каждый шаг отдавался в его ушах тяжелым, но очищающим гулом. Он сжигал мосты. И впервые за долгие годы дышал полной грудью, хотя воздух этот был горьким, как пепел.
Ветреная осень окончательно вступила в свои права, срывая последнюю позолоту с деревьев и застилая город серым, низким небом. С момента того злополучного юбилея прошло полгода. Шесть месяцев, которые для Максима тянулись как десятилетие, а для Алины пролетели в вихре нового быта.
Максим выбрал для встречи нейтральное, незнакомое им обоим кафе в центре города. Небольшое, с деревянными столами, запахом свежемолотого кофе и тихой джазовой музыкой. Он пришел за полчаса, чтобы привыкнуть к пространству, выбрать место у окна. В руках он держал тонкую папку с документами, уже подписанными с его стороны. Его ладони были слегка влажными.
Он многое изменил за эти месяцы. После того как мать уехала, он прожил в пустой квартире еще две недели, и это время стало для него чистилищем. Он продал их общий диван, на котором они когда-то выбирали фильмы для совместного просмотра. Упаковал ее вещи, которые она не забрала сразу, в аккуратные коробки и отвез на ее мамину квартиру, оставив у двери, не заходя внутрь. Затем сдал свою, теперь уже бывшую, квартиру в аренду молодой паре и сам снял небольшую, но светлую студию в новом районе. Первое, что он купил туда, — небольшой фикус. За ним нужно было ухаживать.
Он действительно пошел к психологу. Сначала из отчаяния, потом — из любопытства к самому себе. Сеансы были болезненными, как вскрытие гнойника. Он учился отличать свои желания от навязанных, видеть манипуляции и, что самое трудное, — признавать свою ответственность. Не вину, которую так любила культивировать в нем мать, а именно ответственность. За свои поступки, выбор и бездействие.
Дверь кафе открылась, впустив порцию прохладного воздуха. Вошла Алина.
Максим вздрогнул и поднял взгляд. Он мысленно готовился к этой встрече, но реальность всегда отличается от ожиданий. Она не была той разбитой, бледной женщиной с юбилея. И не была той усталой, замученной женой, какой он запомнил ее в последние годы их брака. Перед ним была... другая. Собранная, с прямым взглядом. Волосы она коротко подстригла, и эта стрижка открывала лицо, делая его более взрослым, даже немного строгим. На ней был элегантный кашемировый джемпер темно-бордового цвета и простые джинсы. Никаких следов былой запущенности или драматизма. Она выглядела... цельной.
Она увидела его, кивнула и направилась к столику. Движения ее были спокойными и уверенными.
— Привет, — сказала она, садясь. В ее голосе не было ни враждебности, ни особой теплоты. Была нейтральная вежливость, как при разговоре с деловым партнером, которого видишь впервые.
— Привет. Спасибо, что пришла.
—Договорились же. Кофе закажешь? Я буду капучино.
Он поймал взгляд официантки, сделал заказ. Наступила небольшая пауза, наполненная фоновым гомоном кафе.
— Как ты? — спросил Максим, нарушая тишину.
—Хорошо. Занята. Как твоя новая квартира?
—Нормально. Маленькая, но своя. Ничего лишнего. Грэй привык, хотя сначала скучал по простору.
—Да, он любил пространство, — в углу ее губ дрогнуло что-то вроде улыбки, но поймать ее было невозможно. — У меня тоже все иначе. Я съехала от мамы, снимаю маленькую студию с отдельным входом. Там же и работаю.
— Мама говорила, ты открыла свое дело.
—Не совсем открыла. Пока это частные заказы на торты и десерты. Но у меня уже есть небольшая, но постоянная клиентура. Назвала «Алинин рецепт». Без претензий.
Она сказала это просто, без гордости, но и без ложной скромности. Как о факте. Максим почувствовал странный прилив гордости за нее, который тут же был задавлен горечью осознания: это стало возможным только без него.
— Я рад. Это... это твое.
—Да. Мое. — Она поправила край салфетки. — Ты прислал корректировки в соглашение. Я посмотрела. Ты предлагаешь выкупить мою долю в квартире по цене выше рыночной. Зачем?
Он ожидал этого вопроса.
—Потому что это справедливо. Квартира подорожала за эти годы, а первоначальный взнос мы вносили вместе. Это не подарок, Алина. Это расчет. Чистый, без обид. Чтобы у тебя были средства на развитие дела. И чтобы у нас не было больше точек соприкосновения.
— Точки соприкосновения, — повторила она задумчиво. — Их и так уже нет, Максим. Но я приму твои условия. Они действительно справедливы. Спасибо.
Принесли кофе. Они отпили по глотку, и тишина снова стала неловкой, но уже не такой тяжелой.
— Я... я ходил к психологу, — сказал Максим, глядя на темную кружку. — Несколько месяцев. Понял много неприятного о себе. В основном, что я был не мужем, а послушным мальчиком в костюме взрослого. И что я причинил тебе много боли. Не в тот вечер. Годами. За это мне нечего сказать, кроме того, что я сожалею. Искренне.
Алина слушала, не перебивая. Ее лицо оставалось спокойным.
—Я слышу тебя. И эти слова для меня что-то значат. Они ставят точку. Не возвращают назад, а именно закрывают дверь. И мне этого было нужно. Так что спасибо.
— Как мама? — спросила она после паузы.
—В деревне. Живет. Я помогаю ей деньгами, она присылает иногда смски с благодарностью. Разговариваем редко и о погоде. Она не простила мне моего «бунта». И я, кажется, не прощаю ей многого. Так, наверное, и будет. Я отпустил необходимость быть идеальным сыном. Это освобождает.
— Да, — тихо согласилась Алина. — Освобождает. Я тоже многое отпустила. Злость, обиду. Жалость к себе. Это энергозатратно. Мне эта энергия нужна для жизни.
Они допили кофе, обсудили последние формальности: передачу документов, сроки перевода денег, судьбу оставшихся общих вещей (решили отдать на благотворительность). Все было обсуждено за двадцать минут. Эффективно и без эмоций.
Максим расплатился. Они вышли на улицу. Холодный ветер ударил в лицо. Осень напомнила о себе во всей красе.
— Ну, что ж, — сказала Алина, застегивая пуговицу на своем пальто. — Кажется, это всё.
—Да. Всё.
—Удачи тебе, Максим. Исцеляйся. И живи своей жизнью. По-настоящему своей.
—И тебе, Алина. Больших успехов твоему «Рецепту». Ты заслуживаешь их.
Она кивнула, повернулась и пошла вдоль улицы, не оглядываясь. Он смотрел ей вслед, пока ее фигура не растворилась в толпе у метро. В груди было странное чувство — не разрывающая боль, а тихая, щемящая пустота, как после сложной, но необходимой операции. Он потерял ее. Окончательно и бесповоротно. Но впервые за долгое время он чувствовал, что стоит на земле обеими ногами. Что его жизнь, пусть и пустая сейчас, принадлежит ему. А не матери, не сестре, не призрачным ожиданиям.
Вечером он вернулся в свою студию. Грэй встретил его радостным вилянием хвоста. Максим накормил пса, приготовил себе простой ужин. Включил настольную лампу, и ее теплый свет заполнил небольшую комнату. За окном темнело, зажигались огни. Он взял книгу, которую давно хотел дочитать. Это была его жизнь теперь. Простая, тихая, одинокая. Но честная.
Алина, вернувшись в свою студию-кондитерскую, сняла пальто и включила свет. Помещение было маленьким, но идеально организованным: стеллажи с ингредиентами, большой холодильник, просторный стол для работы. В воздухе витали сладкие запахи ванили и корицы. На столе ждал полуготовый трехъярусный торт для завтрашней свадьбы.
Она подошла к окну, глядя на огни вечернего города. Встреча с Максимом прошла так, как она и ожидала. Без сцен, без слез. С чувством завершенности. Его извинения были нужным финальным аккордом. Они позволили ей закрыть папку с названием «Брак» и поставить ее на дальнюю полку памяти.
Она не чувствовала ни торжества, ни злорадства. Была легкая грусть по тем хорошим моментам, что, безусловно, были. Но они не перевешивали той горечи, что пришла позже. Она научилась принимать эту арифметику.
Повернувшись к столу, она надела фартук, взяла в руки кондитерский мешок. Под пальцами рождался изящный кремовый цветок. Она концентрировалась на каждом движении, на текстуре, на точности линий. В этой работе, в этом созидании чего-то красивого и вкусного из простых продуктов, была ее новая опора. Ее территория, куда никто не имел права входить без приглашения.
Она думала не о прошлом, а о завтрашнем дне. О новом рецепте, который хотела попробовать. О потенциальном помещении для небольшого кафе, которое ей присмотрели. О своей жизни, которая, как этот торт, собиралась постепенно, слой за слоем, и теперь ей предстояло самой решать, какой будет начинка и украшение.
За окном окончательно стемнело. В двух разных точках большого города два человека, когда-то бывшие одним целым, продолжали жить. Их пути разошлись навсегда. Но в этом расставании не было проигравших. Оба, заплатив высокую цену, наконец-то обрели то, что годами теряли в браке: себя. И в этой тихой, горьковатой победе над собственными иллюзиями и начиналась их новая, взрослая жизнь.
Конец.