— Замуж я вышла в двадцать два. По нынешним меркам не перестарок, но и не юная. Многие молодые люди обращали на меня внимание и хотели на мне жениться. Особенно один. Зовут его Никита. Мы были соседями и росли вместе. Но любовь — не милостыня, ее каждому не раздашь. Не тянуло меня к нему...
Марта говорила негромко, нежным, певучим голосом. Они сидели у самой реки, на бревне, выброшенном весенним половодьем. Было заметно, что этой сильной, статной женщине непросто вспоминать пережитое, но ей очень хотелось рассказать...
— Вы в институтах учились, хотя я старше вас лет на... сколько? Двадцать, двадцать пять? Но вы человек ученый, а я нет, поэтому вы должны понимать в людях и в жизни больше моего. Вот и рассудите, правильно ли я тогда поступила... В тот год у нас на рейде было очень трудно с лодками. Старые совсем износились, а новые никак не могли наладить. Сколько народу пыталось — ничего не выходило. И вот прошел слух, что начальник привез откуда-то издалека хорошего мастера. Иду я однажды берегом и вижу: работает незнакомый человек, высокий, в белой рубахе. Рукава закатаны выше локтей, руки темные от загара. Инструмент в его руках будто сам свое дело делает. "Вот, думаю, какого артиста откопали".
Потом смотрю: он наших парней обучать начал. Собрали ему бригаду. И пошло дело. Весь берег уставили лодками. Стала я замечать за собой, что вместо того, чтобы прямой дорогой через лес домой идти, все норовлю свернуть на береговую тропку.
Раз иду, а Аркадий — так звали новенького, — видно, тоже меня приметил. «Что, — говорит, — девушка, приглянулась моя работа? Хочешь, научу? Иди ко мне в подмастерья». «В подмастерья-то, — отвечаю, — другую поищи, я и сама мастер». И пошла, не оглядываясь.
А вскоре мне начали передавать, что расспрашивает Аркадий обо мне разных людей. К чему я больше склонна — к песням, танцам или к домашнему хозяйству. Интересовался, почему часто сижу с Никитой на лавочке. Так, по-соседски, или между нами есть что-то большее. И почему я стала лоцманом: отец заставил или сама на большие заработки позарилась.
Мне и лестны его расспросы, и чем-то обидны. Не о том он спрашивает и не так. И на душе почему-то беспокойно.
Потом беспокойство прошло, когда мы стали вместе коротать вечера. А когда поняли, что друг без друга нам, как листку без света, стал он мне свои мысли выкладывать. «Я, — говорит, — уж если полюблю, так одну на всю жизнь. Поэтому ошибиться мне нельзя. Надо десять раз примерить, прежде чем резать».
И вот примеривался он около двух лет. А я ждала. И дождалась...
Марта вдруг умолкла, поникла головой, задумалась.
Слева показался катер. Мотор постукивал, будто дятел. От кормы треугольником расходились две морщины воды к берегам. На палубе переговаривались люди.
— Боны поехали ставить, — пояснила Марта и продолжила: — Ну так вот, когда на рейде стало известно, что осенью у меня свадьба, пришел к нам Никита.
«Что ж, — говорит, — Марта, желаю тебе светлой жизни. Думаешь, не ошибешься?» «Я, Никитушка, вовсе об этом не думаю. Какая же это любовь, если идешь да оглядываешься?..» Сказала и будто на ровном месте споткнулась: вспомнила, сколько же сам Аркадий-то оглядывался. «Я только хотел сказать, что если тебе в чем плохо станет... ты мне скажи, — и тут же сам себя перебил: — Да ты разве скажешь...» «Спасибо, — говорю, — Никита, только не думаю, чтобы пришлось мне на обиды жаловаться».
Больше он ничего не сказал. Попрощался и ушел.
А я! Люди говорили: «В тебе, Марта, будто лампу зажгли, так вся и светишься!»
Как же мне было не светиться? Ведь меня выбрал самый лучший человек...
Близилась весна. Начали плоты провожать. Плот — это, может, знаете, огромная связка бревен. Подошла и моя очередь. Я была несказанно рада. Для меня поплыть — что на празднике побывать. Прибегаю домой веселая, довольная. «До свидания, — говорю, — Аркаша, уплываю от тебя на целых пять дней. Хочу довести плот, чтобы ни одного бревнышка не потерять. Жди, не скучай, в дороге я тебя вспоминать буду». «Вспомнишь, — отвечает, — когда вокруг тебя десяток мужиков будет, а ты над ними начальник — выбирай любого».
Как хлыстом меня тогда ожег, — вздохнула Марта. «Как ты можешь так... говорить... думать?» «А чего ж не думать? Ишь, рвешься от мужа. Не хотела бы — не уплывала. Останься. Скажи, заболела». «Да разве ж можно? Не по совести это». «Вот и видно, что тебе дороже: муж или дела твои мужицкие».
В дороге чего я только не передумала! Чуть аварию не устроила. Стою на мостике, как истукан. Спасибо, свои все, то и дело кричат: «Лоцман, гляди в оба!»
Плавала я в ту весну в последний раз. План мы выполнили. Премию мне дали. Аркадий и тут не порадовался. Сказал: «Кому она нужна, твоя премия? Я ночи не сплю, все о тебе думаю, а ты какие-то планы выполняешь. Заработаю за себя — на двоих хватит. У государства в долгу не останусь. За то, что меня растило и кормило, рассчитаюсь полностью». Он в детском доме рос, Аркадий-то, — пояснила Марта.
«И много, считаешь, тебе еще долгу платить?» — спрашиваю. «Да не очень». «Кто же тебе этот оброк установил?» «Совесть моя». «Та-ак, — говорю. — Мать вырастила сына, поставила на ноги. Стало сыну восемнадцать. Вот он за эти восемнадцать лет и будет мать прикармливать. Долг отдавать. А потом живи, матушка, как знаешь. Так, что ли?» «А ты к словам не придирайся. Ишь, как повернула».
Вскоре я почувствовала, что мне предстоит ждать либо сына, либо дочку. Аркадий обрадовался. И тут же, ничего не сказав, побежал в контору к начальнику. «Марта-то, — говорит, — в положении, не может больше на такой работе быть. Уж вы увольте ее, не препятствуйте».
Мне начальник после и говорит: «Ты что же, Марта, мужа ходатаем прислала, неужели думаешь, я такой уж бестолковый, что ничего понять не могу? Конечно, теперь лоцманское дело не для тебя. Пиши заявление. Береги себя. Отдыхай. А там увидим».
Я сижу как пришибленная. Сказать, что не знала, что муж сам все решил? И я уже вижу, как седые брови начальника поползли вверх. Вижу его усмешку в осуждение Аркадия. Слышу даже, как он скажет: «Вот так Аркадий!» И промолчала. Стыдно за мужа стало. А разве за любимого может быть стыдно? Я гоню этот стыд, говорю себе: ведь это он для меня старается. Обо мне его забота. Только забота эта меня голоса лишила.
Дома ему и говорю: «Как ты обо мне печешься: ну-ка, рученьки устанут, ноженьки заболят, на языке типу́н вскочит оттого, что слово сама за себя промолвлю». А он в ответ: «Осерчала? Да я бы в ножки тому поклонился, кто из лоцманской мороки меня вызволил, а ты в бутылку лезешь».
Мне стало еще оби́днее. Хотелось накричать на мужа. Но в нашем доме такого никогда не бывало. От отца я никогда окрика не слыхала. Сдержалась я. Лишь по-хорошему долго говорить не могла. Все отмалчивалась.
Как-то вечером Аркадий и говорит: «Ладно, Марта, брось ты на пустяки серчать. Надо о деле подумать. Скоро сын родится. Что же, мы у отца все и будем жить?» «А где же? Я тут родилась. Выросла. Тут мать моя умерла». «Это все прошлое. Надо нам дом строить. Свою жизнь начинать». «А разве тут плохо? — спрашиваю. — На что он нам, дом-то?»
Этому разговору я значения не придала. И скоро совсем о нем позабыла. Но как-то подхожу к двери и слышу голос Аркадия:
«Ты, отец, можешь тут оставаться, можешь к нам переезжать, я не препятствую». Отец помолчал, потом тихо так, но твердо сказал: «Нет, зять, я в вашей жизни помехой не буду. Доживу уж тут».
Распахнула я дверь, за порог шагнула и прямо к отцу: «Помню, как ты меня кормил. Помню, как мои платьишки на веревке развешивал. Помню, как на закорках меня таскал, а теперь помехой быть боишься? Никуда не отпущу».
Говорю, а во мне все ходуном ходит. На Аркадия глядеть не хочу, ушел бы — не остановила.
«Тише, доченька, тише. Тебе нельзя так, внука береги». Гладит меня отец по голове, а у самого руки трясутся. «Все уладится. Что вы, за границу, что ль, уедете? Я только твоего счастья хочу».
«А я для себя, что ль, стараюсь? — подал голос Аркадий. — Разве я против отца? Его воля, как знает, так пусть и делает».
Начал он строиться. Отец ему, когда свободен, помогал. Возвели они стены. Аркадий и говорит: «А ты что никогда не придешь помочь, будто мы для кого другого стараемся?»
И вот начала я помогать. Кирпичи таскала, стены конопатила, глину месила, дранку на тележке возила... Это все, наверное, так и должно быть, но мысли у меня одна другой хуже. И сама себя спрашиваю: какая же была твоя любовь, если теперь в муже все плохое выискиваешь?
А тут еще одна неприятность вышла. Мимо нашей стройки часто ходил Никита. Как-то он приостановился, поглядел, как я кирпичи таскаю, и говорит Аркадию: «Что это ты жену в таком положении кирпичи таскать заставляешь?» «А я, — отвечает, — свою жену не заставляю. Это она сама. Не хочет больше в бараке жить, не терпится с мужем в собственную спальню переехать». Сказал и взглянул: что, получил?
Ушел Никита. Аркаша тут и развернулся: «Это по какому такому праву твои старые ухажеры мне указывают? Ты что, ходишь на мужа жаловаться?» И пошел, и пошел. Часа два выдумывал, что бы пообиднее мне сказать. Я сперва слушала, а потом перестала. Молчу. Аркадий от этого еще пуще разъярился: «Что молчишь? От стыда все слова растеряла?» «Да, — говорю, — от стыда, только не за себя — за тебя».
Марта вздохнула. Подсунула выбившиеся светлые волосы с проседью под голубой платок, расстегнула пуговку у воротника белой кофты, прислонилась спиной к сосне, что, не шелохнувшись, стояла позади них, будто слушала рассказ Марты, и продолжила:
— К осени мы въехали в новый дом. Отец не пошел с нами. Уговорил меня по-хорошему, по-доброму, что ему спокойнее одному остаться.
А Аркадий! Все свои сбережения растряс. Мебель купил дорогую. «Все для тебя сделаю! Живи! Радуйся!»
Я только головой качала. Радовали ли меня его заботы? Нет, не радовали. Потому что я уж тогда понимала: не обо мне они.
Стали в наш дом люди, как на экскурсию, ходить. Аркадий всех по комнатам водит, показывает, что почем купил, разъясняет. Все удивляются, а мне стыдно. Стыдно глаза поднять. Стыдно слушать, как его все расхваливают, как женщины вслед мне завистливо вздыхают, как своих мужей укоряют: «Вот Аркадий — это муж, а ты что?»
Вроде и было у меня все, что человеку для радости нужно, а самой радости не было.
Но летние деньки проходят и наступает осень. Родился у меня Сережа. Все мои сомнения и обиды сразу позабылись. Только Аркадий отодвинулся от меня еще дальше. Уедет в командировку, а я его и не жду, не скучаю, будто нет его. С Сережей сижу, разговариваю. Все ему рассказываю, как я плавала, какие люди рядом со мной были. Он слушает, глазенками хлопает. Будто понимает. И мне веселей становится, и я себя утешаю, что, мол, все еще обойдется. Может, я и впрямь чего несуразного от мужа хочу? А может, люди теперь другими стали и душа у женщины, как у того цветка: тронешь — он и свернется? Гордая и нежная. Не знаю, не пойму...
Где-то вдали опять затарахтел катер.
— Вам не надоело мои разговоры слушать?
— Нет, нет, что вы.
— Объясните мне, пожалуйста, ведь если любишь человека всей душой, то радостно, когда он чем-то выше других подымается?
— Конечно, радостно.
Марта круто повернулась к ней, еле заметно кивнула головой и снова заговорила.
— Как-то позвали нас в гости в соседнюю деревню. Собрались все свои, рейдовские. Все одеты обыкновенно, а мне Аркадий велел во все самое лучшее нарядиться. «Счастливая ты, Марта, — говорили женщины, оглядывая меня, — в сорочке родилась!»
Вижу, Аркадию такие речи, что мед по губам. Стоит он среди мужчин, про свои дела рассказывает, все его слушают, одобрительно поглядывают. И попался мне на глаза Никита. Сидит в углу, ни с кем слова не молвит. И захотелось мне ему показать, что счастья у меня по самую маковку. Стала я разговаривать, смеяться, песни петь. Петь-то я мастерица была. Окружили меня все: спой да спой. Я и вправду развеселилась. Мало-помалу весь народ-то в мой угол и перетянулся. Про Аркадия будто и забыли. А он взглянет на меня и глаза в пол. Что, думаю, такое? Чем недоволен? И тут вдруг поняла: так ведь ему же неприятно, что я его на задний план оттеснила! Он привык быть первым. Пождал он, пождал, видит, никто к нему не возвращается, и решил показать, что он хозяин надо мной.
«Вот что, Марта, — сказал громко, на всю комнату. — Пора домой. Ребенок с чужим человеком остался».
Взглянула ему в глаза. А у него в глазах злорадство... вот, мол, тебе! Пусть ты на минуту взлетела выше меня, но в моей власти тебя оттуда стащить и поставить на то место, которое положено тебе занимать, — на второе, пониже меня. Я всегда должен быть выше, и пусть все это знают...
Обида во мне закипела, как молоко на огне.
Смотрю, люди ждут от меня обидных слов. Тогда бы все кинулись меня утешать, а потом хватило бы на неделю пересудов. И я рассмеялась, весело так, подошла к Аркадию и спрашиваю: «Как это ты догадался, что я домой хочу? Вы уж меня не обессудьте, — хозяйке говорю, — ребенок у нас маленький. А ты, Аркаша, не спеши. Сиди, сколько душа попросит». Попрощалась со всеми с улыбкой. И ушла.
Иду, а сама дороги от слез не вижу. Аркадий следом за мной пришел. Но я притворилась, что сплю, ничего не сказала.
Так и стали с тех пор оседать в моей душе обиды...
Шло время, подрастал сын. А я все больше тосковала по реке, по воле. Чувствовала: совсем свою самостоятельность теряю.
«Пора, пожалуй, тебе за работу приниматься», — сказал как-то Аркадий. Мне от этих слов радостно стало. Но он мою радость тут же прихлопнул. «Неловко, — говорит, — что моя жена дома сидит. Работу я тебе подыскал легкую. Будешь в моей бригаде лодки конопатить. И оплата подходящая, и при доме». «А почему, — говорю, — мне своим делом не заняться? Знаешь ведь, как лоцманы нужны». «Та-а-к. Муж, значит, дома с ребенком, а жена плотами управлять? Я все-таки не пойму, что тебе надо?» «Я-то думала, — отвечаю, — ты со мной рядом в жизни пойдешь. А ты с каждым днем дальше отходишь». И ушла с горя в лес. Было у меня там местечко, где тишина да сосны. Сижу — рекой разливаюсь. Наплакалась досыта. Слышу, ветка хрустнула. И у меня в сердце будто что сломалось. «Аркадий это, — думаю, пришел. Понял!»
Оглянулась — Никита. «Ты зачем сюда явился? Ну, не дай бог, Аркадий придет, что подумает?» «А я давно тут. Слышал, как плакала. Хотел подойти, да не посмел. Я все вижу и все понимаю. Уедем на Вычегду. Там сплавщики да лесники кругом — свои люди. А лоцманам везде уважение. Будем вместе работать. Сережа уже большой. И отца с собой бери. Он поедет. Я не могу тебе сказать об Аркадии все, что думаю, но не могу больше и на твою жизнь смотреть. Уедем».
«Это как же, — говорю, — Никита, с Аркадием развестись, а за тебя замуж выйти?»
«Я бы, конечно, так хотел, но если у тебя ко мне душа не лежит, ничего не поделаешь. Можно сделать так: ты с отцом и сыном будешь жить сама по себе, а я рядом, по-соседски, как и тут».
Смотрю я на него и удивляюсь. Все тот же хохолок над высоким лбом и две родинки, как соринки, по обе стороны носа, и глаза голубеют чисто, безоблачно. А что лицо это очень доброе, я только сейчас увидела. Никакой хитрости и насмешки, все как на ладони.
«Спасибо, Никита, за заботу твою, но уехать с тобой не могу. Как же сына от отца отнять? Он ведь его любит». «А ты-то, Марта, ты?» «Я ему жена. Какие могут быть вопросы! А человек он честный, людям нужный». «Ну, если твое решение окончательное, я уеду один. Тут мне жить трудно». «Что ж, поезжай», — говорю.
Повернулся он и пошел. А я гляжу ему вслед и думаю: может, сама от себя свое счастье отталкиваю. Так мы и распрощались.
Свежесть реки чувствовалась все сильнее. Было так тихо, что слышалось, как шуршит трава, колышется лист. Река бесшумно кралась в темноте, стараясь не потревожить неподвижный лес.
Марта прислушалась. С воды донеслись голоса. На темной реке появился огонек костра плотовщиков. Марта быстро пошла берегом.
— К яру жмись, к яру! Правее держи, на песок лезешь! — громко прозвучал ее голос.
— Правее, слышь, правее! — заговорили на плотах. — Это ж Марта-лоцман, ее голос. Здорово, Марта!
— Здорово! Иван, что ли?
— Он самый.
— В добрый час! У средней кочки плот сидит, знаешь?
— Знаю-ю, обойду-у-у!
Марта вернулась. Села на бревно. Лицо ее было спокойно. Она сидела, прислонившись спиной к сосне, высоко подняв голову.
— Вот уж пятнадцатый год идет, как мы с отцом сюда прибежали.
— Почему прибежали?
— Да уж прибежали. Как ушла я от Аркадия, он разбушевался на весь рейд. Все люди на его сторону стали. «Ума ты лишилась, от такого мужа ушла? Набаловал он тебя сверх меры, вот и дуришь! А он? Сперва с горя запил. Потом разом бросил и сказал: "Не стоит она того, чтобы так о ней убиваться. Я как для нее не старался!"» И решили мы с отцом уехать. Марта помолчала, а потом добавила: — Бывает, поскользнешься над глубоким оврагом, сразу не испугаешься, а после глянешь вниз — и в дрожь кинет. Так и со мной. Прожила бы я жизнь в той клетке, не полетала бы по воле, не изведала радости от красоты жизни. А теперь и смешно: чего боялась? Живу и радуюсь.
— Простите, Марта, а где же Никита?
Она усмехнулась.
— Где ж ему быть? Тут. Через год, как мы уехали, явился. И как он нас нашел — ума не приложу. Не говорит до сих пор. На том конце поселка жил поначалу, бригадиром сразу поставили. Когда я уходила с плотами, он от нас не выходил. Все с сыном возился, отцу помогал. А когда я дома, не приходил.
В голосе Марты молодая собеседница услышала легкую досаду, но уже подступала радость оттого, что конец истории обещал быть счастливым.
— Изловила я его все-таки, - продолжила Марта, - и говорю: раньше я за счастьем бегала, а теперь оно меня догнало. Что же ты прячешься теперь? Хватит в жмурки играть.
— А он что?
— А он улыбнулся вот этой своей, знаете, простой и открытой улыбкой, валенком снег сковырнул, уточнил:
«А ты уверена, что я – твое счастье?»
"Если не ты, говорю, то кто же тогда? Лучше тебя не бывает».
— Вот такая история. Детей у нас двое еще родилось. Живем в мире. И скажи мне теперь: подлая я, что от первого мужа ушла? Неблагодарная?