В это холодное туманное утро Андрей вышел на крыльцо, держа в руке потрепанный рюкзак. Накрапывал мелкий дождик словно сама природа оплакивала солдата, уходящего на войну. Вероника стояла на ступеньках, завернувшись в потертый плед, который пах лавандой и воспоминаниями. Ее пальцы сжимали маленький серебряный крестик — единственную ценность, доставшуюся от бабушки.
— Возьми, — прошептала она, вкладывая ему в ладонь еще теплый от ее руки металл. — Пусть защищает.
Андрей хотел что-то сказать, но слова застряли в горле. Он лишь кивнул, сжал крестик так, что края впились в кожу, и обнял ее — последний раз, как казалось тогда обоим. Ее дыхание было теплым пятном на его шее, знакомым, домашним.
— Вернусь, — сказал он, но она почувствовала, что в его голосе нет уверенности.
Вероника лишь грустно улыбнулась. Она уже отдала ему все, что могла, — не только крестик, но и тихую, яростную любовь, вплетенную в каждое «возвращайся», в каждое «береги себя». Она вкладывала в этот холодный металл всю себя, всю свою волю, все молитвы, которых не знала. Пусть это станет щитом. Пусть заменит ее присутствие.
Дверь грузовика захлопнулась. Вероника стояла на крыльце, пока машина не скрылась за поворотом, пока серый свет не поглотил последнюю пылинку, поднятую колесами. Только тогда она опустила руки и расплакалась. Только вернись, пожалуйста…
---
На войне время текло иначе — рваными, окровавленными кусками. Андрей носил крестик на шее, под гимнастеркой. Он стал привычкой, еще одним куском металла на теле. До первого боя.
Это была короткая, жестокая стычка на окраине разрушенного поселка. Осколок, больше похожий на рваную звезду, просвистел в сантиметре от виска, оставив на щеке лишь царапину. Пуля снайпера попала в бронепластину, сила удара повалила с ног, вышибла дыхание. Андрей лежал в пыли, ощупывая грудь — цела, лишь огромный синяк расцветал под ребрами. Ребята тогда сказали ему в первый раз: «Тебе, Андрей, чертовски везет. Заговоренный, что ли?»
И тогда он впервые сжал крестик под одеждой. «Вероника», — подумал с внезапной, острой нежностью.
Второй раз случился во время артобстрела. Земля вставала дыбом. Глухой удар в плечо, толчок, падение. Когда дым рассеялся, Андрей ожидал увидеть страшную рану, но на плече была лишь глубокая, но чистая ссадина — будто его только что с силой толкнули об острый камень. Пуля, должно быть, задела по касательной, рикошетила. Опять везение. Опять смутное чувство, что его кто-то держит за руку.
Третий раз был самым страшным. Засада. Андрей бежал, пригнувшись, чувствуя, как пули срезают ветки над головой. И вдруг — горячий удар в бок, ниже ребер. Он споткнулся, упал за укрытие, уже готовый к жгучей боли и теплой струе крови. Но боль была тупой, глубокой, как от сильного удара тупым предметом. Разорвав одежду, он увидел на боку уродливый, красно-синий кровоподтек и небольшую рваную ранку, будто пуля вошла, но неглубоко, потеряла силу, будто наткнувшись на невидимый барьер. Еще один шрам. Еще одно чудо.
Он выжил. Там, где другие ложились в сырую землю, он отделывался шрамами. И с каждым разом его рука все чаще тянулась к крестику на груди. К имени «Вероника», ставшему заклинанием.
---
А дома, в тишине пустой квартиры, Вероника проживала другую войну.
В ночь после первой весточки от Андрея («Цел, невредим») ее разбудила дикая, разрывающая боль в виске. Как будто кто-то вогнал ей в голову раскаленный гвоздь. Она вскрикнула, схватившись за голову. Боль прошла через несколько минут, оставив после себя жуткую пульсацию и слабость. Она списала на мигрень, на нервы.
Перед тем как пришло второе письмо («Был под обстрелом, отделался ушибом»), она упала в обморок прямо на кухне. Острая, режущая боль пронзила грудь, точно между ребер. Ей показалось, что она задыхается. Вызванный врач развел руками: невроз, истощение нервной системы. Прописал успокоительное.
Третий раз был адом. Боль пришла внезапно, среди бела дня. Удар в бок, ниже ребер, такой настоящий, такой физический, что Вероника скрючилась на полу, не в силах крикнуть. Она чувствовала, как что-то рвется внутри, как тепло растекается по бедру. Она лежала, глотая воздух, и в глазах темнело от боли. Это длилось вечность. Когда стало отпускать, она доползла до ванной, содрала с себя одежду, ожидая увидеть кровь. Но кожа на боку была лишь горячей на ощупь и странно… измененной. Как будто под ней формировался синяк, которого еще не было видно.
Она сидела на холодном кафеле и плакала беззвучно, наконец поняв. Это не ее боли. Это его. Крестик работал. Но не так, как она предполагала. Он не отводил удары. Он принимал их на себя — через нее. Ее любовь, ее молитва, вложенная в металл, стала мостом. Она стала его щитом, плотью и кровью.
С тех пор она ждала этих приступов со страхом и надеждой. Каждая боль означала, что он жив. Что он снова уцелел. Она молча несла свою вахту, на ее теле медленно проявлялись странные метки: тонкая белая линия у виска, темное пятно на груди, уродливый, звездчатый шрам на боку. Ее тайные знаки его войны. Ее шрамы любви.
---
Война кончилась так же внезапно, как и началась. Андрей вернулся с поезда, загорелый, похудевший, с новыми морщинками у глаз и старым, потускневшим крестиком на груди.
Вероника встретила его в дверях. Она не бросилась на шею, не зарыдала. Она просто смотрела на него, словно проверяя, не мираж ли. Потом шагнула вперед и обняла — крепко, молча, прижавшись к его груди, где билось живое, вернувшееся сердце.
— Я знала, что ты вернешься, — прошептала она ему в плечо.
Вечером они молча ужинали, прикасаясь друг к другу коленями под столом. Говорили о пустяках. Обо всем и ни о чем.
Ночью Андрей лежал без сна, слушая ее ровное дыхание. Лунный свет падал из окна, очерчивая знакомый, бесконечно дорогой профиль, плечо, выбившуюся из-под одеяла руку. И тогда он увидел.
На ее плече, в том самом месте, где у него был шрам от рикошета, лежало бледное, лунное пятно в свете которого был виден тонкий, извилистый след.
Сердце Андрея упало. Он приподнялся на локте, задержав дыхание. Осторожно, чтобы не разбудить, он откинул край ее майки. Там, на ее боку, ниже ребер, был шрам. Не точь-в-точь, как его, но такой же звездчатый, уродливый. Как будто эхо его раны.
Память нанесла удар, стремительный и безжалостный. Его «везение». Его чудесные спасения. И боль была намного меньше как будто кто-то забирал её часть. И ее письма, в которых она ни разу не жаловалась, но с каждым месяцем в них все больше чувствовалась усталость.
Он посмотрел на крестик, лежавший на тумбочке. Простой серебряный крестик. И понял. Понял все.
Это не он был заговоренным. Это она. Она взяла его пули на себя. Каждый шрам на его теле был оплачен ее болью, выжжен на ее коже. Его везение было ее страданием. Его возвращение — ее жертвой.
Слезы, горячие и неудержимые, хлынули из него. Он не мог сдержать рыдания — тихого, полного благодарности и боли.
Вероника проснулась от звука его плача.
—Андрей? Что ты?
Она увидела его лицо, его глаза, полные ужаса и понимания, направленные на шрам у нее на боку. И все поняла. Тайное стало явным.
— Прости, — выдохнул он, касаясь пальцами шрама, следя за тем, как она вздрагивает от прикосновения. — Прости меня. Я не знал. Я не думал…
— Молчи, — она приложила палец к его губам. Ее глаза тоже блестели в лунном свете. — Не надо. Это всё ерунда.
— Но эти боли… эти шрамы…
— Это всего лишь шрамы, Андрей. — Она взяла его руку, прижала ее к своему шраму, а потом к своему сердцу. — А ты жив. Ты здесь. Со мной. И это — единственное, что имеет значение.
Он не мог говорить. Он мог только обнять ее, прижать к себе так крепко, как будто хотел вобрать ее в себя, растворить в себе эти шрамы, эту боль, эту жертву. Он целовал ее плечо, ее бок, ее висок — каждую метку, оставленную его войной.
Они лежали, обнявшись в темноте, и лунный свет латал их раны, делая шрамы серебряными нитями, навсегда связавшими их воедино. Его война кончилась. Их война только началась — тихая, медленная война за исцеление, за жизнь после. Но теперь они шли на нее вместе.
И когда наконец к ней пришел сон, он держал ее руку в своей, а другой рукой накрыл лежавший на тумбочке крестик. Больше он не был оберегом. Он был напоминанием. О любви, которая сильнее пули. О женщине, которая стала щитом. И о двух телах, навсегда отмеченных одной войной и одной, общей жизнью.