Дверь не открылась. Я позвонила ещё раз — длинно, настойчиво. Тишина.
— Лёша, это мама! Открой!
За дверью что-то шевельнулось. Шаги, потом — ничего. Глазок потемнел на секунду и снова посветлел.
Он смотрел и не открывал.
Я стояла на лестничной площадке с пакетом в руках. Привезла котлеты, как обычно. Двадцать лет каждую субботу — котлеты, иногда борщ, иногда пирожки. Сын любит с капустой, я помню.
— Лёш?
— Мам, не сейчас, - глухо донеслось из-за двери. — Я занят.
— Как — не сейчас? Я через весь город ехала!
Молчание.
Ноги гудели после дороги — полтора часа в метро, потом ещё автобус. Пакет оттягивал руку, котлеты небось уже остыли. Я прислонилась к стене и закрыла глаза.
Что происходит?
***
Лёшка родился, когда мне было двадцать три. Муж ушёл через год — не выдержал бессонных ночей и пелёнок. Сказал: «Прости, Тамар, не моё это». Развернулся и уехал к матери в Воронеж. Алименты платил первые три года, потом перестал. А я и не искала — гордость не позволяла.
Работала на двух работах. Утром — кассиром в продуктовом, вечером — уборщицей в школе. Лёшка рос с бабушкой, моей мамой. Она его и кормила, и гулять водила, и уроки проверяла. Я приходила домой в десять вечера, валилась спать, а в шесть — снова на кассу.
Так и тянула. Год за годом.
Когда Лёшке исполнилось восемнадцать, мама умерла. Инсульт, мгновенно. Я осталась одна с почти взрослым сыном и двушкой в Бирюлёво.
Лёшка поступил в институт на программиста. Бюджет, слава богу, — на платное я бы не потянула. Но общежитие не дали, он ездил из дома. А потом, на третьем курсе, познакомился с девочкой. Она москвичка, родители богатые. Квартиру ей купили трёхкомнатную в Митино.
Лёшка переехал к ней.
Я думала — временно. Поживёт, наиграется, вернётся. Молодость, дело такое. Но он не вернулся. Они поженились через год, а ещё через два — развелись. Квартира-то её, родительская. Лёшка остался ни с чем.
Я тогда как раз получила наследство от тётки — неожиданно, мы и общались-то редко. Небольшое, но хватило на первый взнос. Купила сыну однушку в ипотеку, на себя оформила. Сказала: выплатишь — перепишу.
Он выплачивал пять лет. Я помогала — то платёж внесу, то за продукты заплачу. Двадцать лет ему еду возила, каждую субботу. Двадцать лет.
И вот — стою под дверью, а он не открывает.
***
Я позвонила ещё раз. Потом постучала — громко, костяшками.
— Алексей! Что за глупости? Открой дверь!
Ничего.
Село лавочка на площадке, старая, деревянная. Я опустилась на неё и поставила пакет рядом. Котлеты точно остыли. И зачем везла?
В подъезде пахло сыростью и кошками. Лампочка над головой мигала — того гляди перегорит. Я сидела и смотрела на дверь с номером сорок семь.
Лёшкина дверь. Которую я оплатила. За которой он живёт уже десять лет.
Обида поднималась изнутри, горячая, злая. Двадцать лет. Двадцать лет я отдавала ему всё. На себе экономила — колготки штопала, пальто десять лет носила одно и то же. Зато сыну — курточки новые, кроссовки фирменные, телефоны, компьютеры. Всё лучшее — ему.
И вот — «не сейчас».
Дверь соседней квартиры скрипнула. Выглянула женщина — пожилая, в байковом халате, волосы под косынкой.
— Вы к Алексею?
— Да. Я его мать.
— А-а, - протянула она. — Ясно.
Что-то в её голосе показалось мне странным. Будто она знала что-то, чего не знала я.
— А вы давно его видели? — спросила я.
Женщина замялась.
— Ну... недели две, наверное. Или три.
— Он что, не живёт здесь?
— Почему не живёт? Живёт. Только редко выходит в последнее время. Я думала, болеет.
Болеет? У меня похолодело внутри.
— А почему вы так решили?
— Ну, свет не горит по вечерам. Раньше-то до ночи сидел за компьютером, видно было из окна. А сейчас — темно.
Я встала и снова подошла к двери. Прислушалась. Тишина.
— Лёша! — крикнула громче. — Лёша, если ты болеешь, скажи! Я помогу!
Ничего.
Соседка смотрела с любопытством. Я достала телефон, набрала Лёшкин номер. Гудки. Один, два, три. Потом — сброс.
Он сбросил мой звонок.
***
Домой я вернулась поздно. Котлеты выбросила в мусорку — не везти же обратно. Всю дорогу думала, прокручивала в голове.
Что происходит? Почему он не открыл? Почему сбросил звонок?
Я пыталась вспомнить, когда мы разговаривали в последний раз. Неделю назад? Две? Созванивались коротко, он говорил — всё нормально, много работы. Я и не лезла. Работа — это святое.
А может, врал?
Телефон в руке казался чужим, тяжёлым. Я открыла переписку с сыном. Последнее сообщение — от меня, пять дней назад: «Лёш, в субботу приеду, привезу котлеты». Он ответил смайликом. Большим пальцем вверх.
И всё.
Я сидела на кухне, смотрела на этот смайлик и не понимала. Раньше он отвечал словами. «Спасибо, мам», или «Жду», или хотя бы «Ок». А тут — палец. Как отмашка. Как «отвали».
Может, мне показалось?
За окном темнело. Ноябрь, шесть вечера — уже ночь. Фонарь во дворе горел тускло, жёлтым пятном. Я смотрела на него и думала.
Двадцать лет.
Двадцать лет я была хорошей матерью. Кормила, одевала, помогала. Квартиру купила. Ипотеку гасила. Каждую субботу — котлеты. Каждый праздник — подарки. Каждый его день рождения — торт собственными руками, три коржа, крем из сгущёнки, как он любит.
И вот — дверь закрыта. Звонок сброшен.
Что я сделала не так?
***
Позвонила сестре. Надя — старше меня на пять лет, живёт в Туле, видимся редко. Но она всегда умела слушать.
— Надь, у меня проблема.
— Что случилось?
Рассказала. Про дверь, про молчание, про сброшенный звонок. Надя слушала, не перебивая.
— И что мне делать? — закончила я.
Сестра помолчала.
— Тамар, а ты предупредила, что приедешь?
— В смысле?
— Ну, позвонила заранее? Спросила, удобно ли?
Я растерялась.
— Зачем? Я всегда так приезжаю. Двадцать лет.
— Вот именно, - вздохнула Надя. — Двадцать лет ты приезжаешь без предупреждения. А Лёшке сколько? Тридцать пять?
— Тридцать семь.
— Тридцать семь. Взрослый мужик. Может, у него своя жизнь? Может, он не хочет, чтобы мама каждую субботу вламывалась с котлетами?
— Я не вламываюсь! Я приезжаю!
— Тамар, без звонка, без спроса — это вламываешься. Как в детстве. Только он уже не ребёнок.
Я молчала. В горле стоял ком.
— Надь, он мой сын.
— И что? Сын — не собственность. У него может быть девушка, или работа важная, или просто плохое настроение. Он имеет право не открывать дверь.
— Даже матери?
— Особенно матери. Потому что от матери сложнее всего отгородиться.
Я хотела возразить. Сказать, что это неправда, что я — не такая, что я всегда ради него. Но слова не шли.
— А ты давно спрашивала, как у него дела? — спросила Надя.
— Каждый раз спрашиваю.
— И что он отвечает?
— Нормально. Работает.
— А ты уточняла? Что за работа, какие проекты, с кем общается?
Я задумалась. Нет. Не уточняла. Он говорил «нормально» — я и верила. Не лезла.
Или лезла, но не туда?
— Тамар, - мягко сказала Надя, — ты хорошая мать. Но иногда хорошие матери душат. Не со зла. От любви. Только детям от этого не легче.
***
Ночью я не спала. Лежала и думала.
Надины слова крутились в голове. «Душат от любви». Это про меня? Я — душу?
Вспоминала. Как приезжала к Лёшке без предупреждения — всегда. Как открывала дверь своим ключом, если он не отвечал. Как убирала его квартиру, хотя он не просил. Как перекладывала вещи в шкафу, потому что «так удобнее».
Как критиковала его девушек. Эту — за причёску, ту — за маникюр, третью — за голос. Ни одна не была достаточно хороша для моего сына.
Как звонила каждый день, иногда по два раза. «Ты поел?», «Ты выспался?», «Ты не забыл про лекарства?». Ему тридцать семь, а я до сих пор проверяю, надел ли он шапку.
Господи.
Я повернулась на бок и уткнулась в подушку. Глаза щипало.
Двадцать лет я думала, что делаю всё правильно. Кормлю, забочусь, контролирую. А на самом деле — душила.
Не давала жить.
***
Утром я написала Лёшке сообщение. Долго думала над словами.
«Сынок, прости за вчера. Я не должна была приезжать без предупреждения. Если хочешь поговорить — напиши. Если не хочешь — я пойму».
Отправила и положила телефон экраном вниз. Чтобы не смотреть.
Пошла на кухню, сварила кофе. Руки слегка дрожали — от недосыпа, наверное. Или от волнения.
За окном вставало солнце — бледное, зимнее. Небо было чистым, без единого облачка. Редкость для ноября.
Я сидела с чашкой в руках и смотрела на это небо. Думала.
Пятьдесят три года. Сын взрослый, живёт отдельно. А я до сих пор веду себя так, будто ему пять лет. Котлеты, звонки, внезапные визиты. Всё это — не забота. Контроль.
И он от этого устал.
Телефон пиликнул. Я вздрогнула, схватила его.
Сообщение от Лёши: «Мам, можем поговорить. Приезжай в два. Только позвони перед выходом, ладно?»
Позвони перед выходом. Он просит — предупредить. Такая простая вещь. Почему я раньше не понимала?
Написала: «Хорошо. Спасибо».
Он ответил сердечком.
***
В два часа я стояла под той же дверью. Только теперь она открылась сразу.
Лёшка выглядел плохо. Бледный, небритый, под глазами круги. Но улыбался.
— Привет, мам.
— Привет.
Он посторонился, пропуская меня внутрь. Квартира была... другой. Не такой, как я помнила. Вещи разбросаны, посуда в раковине, на столе — коробки из-под пиццы.
— Лёш, что случилось?
Он сел на диван, потёр лицо ладонями.
— Меня уволили, мам. Три недели назад.
У меня внутри всё сжалось.
— Почему не сказал?
— Не хотел расстраивать. Думал — найду работу быстро, ты и не узнаешь.
— И как?
— Пока никак. Рынок тяжёлый, много таких, как я. Ходил на собеседования, но везде отказ.
Он замолчал. Я села рядом, взяла его руку. Большая, тёплая. Мой мальчик.
— А вчера почему не открыл?
— Стыдно было, мам. Ты приехала с котлетами, а я тут... в таком виде. В бардаке. Без работы. Не хотел, чтобы ты видела.
— Лёш, я твоя мать. Мне можно показывать.
Он покачал головой.
— Ты не понимаешь. Ты всю жизнь ради меня вкалывала. А я даже работу удержать не смог.
— Это не твоя вина.
— Всё равно. Я хотел... ну, справиться сам. Доказать, что могу. А получается — опять ты должна спасать.
Я сидела и слушала. И понимала — он боялся не меня. Боялся разочаровать.
— Лёш, - сказала я тихо. — Мне не нужно, чтобы ты доказывал. Ты — мой сын. Не за что-то. Просто так.
Он поднял глаза. Красные, усталые.
— Правда?
— Правда. И прости, что я... душила тебя всё это время. С котлетами, звонками. Я думала — забочусь. А на самом деле — не давала дышать.
— Мам...
— Нет, послушай. Надя мне вчера сказала кое-что важное. Что дети — не собственность. Что ты взрослый. Что имеешь право на свою жизнь. Я это знала, но как-то... не понимала.
Лёшка молчал. Потом вдруг обнял меня — крепко, как в детстве.
— Я люблю тебя, мам. Правда люблю. Просто иногда мне нужно... пространство.
— Я знаю. Теперь — знаю.
***
Мы проговорили до вечера. Он рассказывал про работу, про собеседования, про то, как тяжело было врать мне все эти недели. Я слушала и не перебивала. Впервые за много лет — просто слушала.
Потом мы вместе убрали квартиру. Он мыл посуду, я пылесосила. Работали молча, но это было хорошее молчание. Не тяжёлое.
Когда уезжала, он вышел проводить до автобуса.
— Мам, а ты правда не будешь больше приезжать без звонка?
— Правда. Обещаю.
— И котлеты каждую субботу — тоже не надо. Я сам могу готовить.
— Хорошо.
Он улыбнулся — впервые за весь день по-настоящему.
— Но иногда — можно. Если предупредишь.
— Договорились.
Автобус подъехал, я поднялась на ступеньку. Обернулась — Лёшка стоял и махал рукой. Взрослый мужик, тридцать семь лет, небритый, в старой куртке.
Мой сын.
***
Домой я вернулась поздно. Но усталости не было — только странное, непривычное облегчение.
Сделала чай, села у окна. Ночь была тихая, звёздная. Фонарь во дворе всё так же горел жёлтым пятном, но сейчас этот свет казался тёплым, уютным.
Я думала о том, что случилось сегодня. О Лёшкиных словах, о своих. О том, как двадцать лет делала всё неправильно — из любви, но неправильно.
Кормила, когда он не просил. Приезжала, когда он не звал. Контролировала, когда он хотел свободы.
И удивлялась, почему он отдаляется.
Теперь — не буду. Научусь звонить перед визитом. Спрашивать, удобно ли. Слушать, а не говорить. Отпускать, а не держать.
Сложно будет. Привычка — страшная сила. Но я постараюсь.
Телефон пиликнул. Сообщение от Лёши: «Мам, спасибо за сегодня. Ты лучшая».
Я улыбнулась и написала в ответ: «Это ты лучший. Спокойной ночи».
Отложила телефон. Допила чай. Посмотрела на звёзды за окном.
Пятьдесят три года. Взрослый сын, который справится сам. И я — которая наконец-то научится ему доверять.
Этого достаточно. На сегодня — достаточно.
А вы умеете отступать, когда ваша помощь становится тюрьмой?