Пар от только что закипевшего супа запотел окошко над раковиной. Я, Настя, стояла у плиты и помешивала кастрюлю, думая о том, что вечером нужно сдать отчёт по работе. За спиной раздался звук передвигаемого стула. Я обернулась.
Свекровь, Галина Степановна, сидела за кухонным столом, раскладывая пасьянс. Она не смотрела на меня, её пальцы медленно перебирали карты.
— Картошку в суп не клади, — сказала она без предисловий. — У Артёма от неё изжога.
— Но он сам просил, — осторожно возразила я. — Сказал, как в детстве, с картошкой.
— Он в детстве много чего хотел, — она щёлкнула картой. — А я знаю, что для него лучше. Ты не умеешь готовить для моего сына.
Я почувствовала, как по спине побежали знакомые мурашки — смесь злости и беспомощности. Я взяла со стола три очищенные картофелины.
— Галина Степановна, я всё-таки положу. Артём попросил.
Я повернулась к плите. И тут услышала за спиной тихий, отчётливый шипящий звук, будто выпускали воздух из проколотой шины.
— Пока сын на работе, ты в моей квартире не хозяйка, — прошипела она.
Я замерла с картошкой в руке. Меня будто ошпарили ледяной водой. «Моей квартире». Вот она, правда, высказанная вслух. Правда, которую я пыталась не замечать все восемь месяцев, что мы здесь жили.
— Это наша с Артёмом квартира, — сказала я, не оборачиваясь, голос мой прозвучал глухо.
— Платишь за неё? Нет. Прописана? Нет. Вот и помалкивай, — она швырнула карты на стол, встала и вышла, громко хлопнув дверью в гостиную.
Я медленно опустила картошку в кипящий бульон. Руки дрожали. Я смотрела на пузырьки, поднимавшиеся на поверхность, и думала, что с таким же шипением внутри меня сейчас лопнет что-то важное. Терпение. Или надежда.
Мы переехали сюда, в эту трешку в старом доме, от безысходности. Наша ипотечная однушка была тесной, а когда я забеременела, стало ясно — нужен простор. Артём тогда схватился за голову.
— Ремонт, детская, коляска… Нам не потянуть ещё одну ипотеку, Насть.
Его мать, овдовевшая пять лет назад, предложила «временное решение» — мы переезжаем к ней. Она с удовольствием уступит нам самую большую комнату, переберётся в меньшую, а на освободившуюся третью мы сделаем детскую.
— И ты будешь под присмотром, — улыбаясь, сказала она мне. — А я помогу с ребёнком. Всем хорошо.
Мне не было хорошо. Мне было страшно. Но Артём светился от облегчения.
— Мам, ты просто спасительница! Это идеально. Настя, подумай — никаких лишних платежей, мама поможет, когда малыш родится. Мы за пару лет оклемаемся и купим своё.
Я согласилась. Из-за любви к нему. Из-за страха перед неизвестностью. Из-за слабой, глупой надежды, что всё как-нибудь утрясётся.
Первые два месяца беременность протекала тяжело. Галина Степановна действительно помогала — приносила чай, готовила. Но с каждым днём её присутствие в нашей жизни, вернее, наша жизнь в её пространстве, становилось всё плотнее. Она комментировала мои покупки («Зачем такие дорогие сливки?»), мои разговоры с Артёмом по телефону («Ты его от работы отвлекаешь»), даже мою позу во сне («Нельзя на спине, ребёнку кислорода не хватит»).
Я жаловалась Артёму. Он отмахивался.
— Она же заботится, Насть. Она волнуется. Не воспринимай так близко. Терпи, скоро родишь, будет не до этого.
Надежда забрезжила с рождением дочери, Липочки. Это была моя территория. Моя маленькая вселенная, в которую Галина Степановна не могла вторгнуться со своими советами так же беспрепятственно. Кормление, пеленание, мой материнский инстинкт — всё это создавало хоть какой-то барьер. Она ворчала, что я неправильно держу, что надо туже пеленать, что ребёнок мёрзнет. Но когда Липа плакала на её руках и затихала на моих, в её глазах мелькало что-то вроде досады. А я чувствовала призрачное, хрупкое превосходство.
Я даже решилась на маленький бунт. Купила на свои деньги (я удалённо вела бухгалтерию для нескольких ИП) новый комплект постельного белья — не практичный ситец, который любила свекровь, а нежно-голубой, с вышитыми облачками. Постелила в нашей комнате. Это было моё. Артём похвалил — «Красиво». Галина Степановна, увидев, лишь хмыкнула — «Стирать будет неудобно, пятна не отстираются». Но я была счастлива. Это был мой островок.
Новый удар пришёл, когда Липочке было три месяца. Я получила счёт за оплату моего онлайн-курса по повышению квалификации. Деньги были нужны срочно, а на карте — только необходимая сумма на продукты. Я знала, что у Артёма на зарплатной карте лежит небольшой запас, наш «семейный фонд». Я взяла его карту, чтобы перевести нужную сумму себе.
— Что это? — Галина Степановна стояла в дверях. Она вошла без стука, как обычно.
— Мне нужно оплатить учёбу, — объяснила я. — Беру у Артёма, он не против.
Она подошла ближе, и её взгляд упал на пластик в моих руках.
— Это карта, которую я ему оформила, когда он в институт поступил, — сказала она медленно. — К ней у меня подключен смс-банк. На всякий случай.
Меня будто ударило током. «На всякий случай». Чтоб следить. За моими тратами. За нашими общими деньгами.
— Зачем? — прошептала я.
— Чтобы мой сын не остался без гроша, — холодно ответила она. — Деньги любят счёт. Особенно чужие.
В ту ночь я не спала. Я лежала и смотрела, как спит Липочка. «Чужие деньги». Значит, я — чужая. Всё, что здесь было, включая воздух, которым я дышу, было её. А я — временная постоялица, которую терпят, пока она нужна её сыну.
Сила пришла не со слезами, а с ледяным расчётом. На следующий день я позвонила своей подруге Кате, юристу. Мы встретились в тихом кафе, пока Галина Степановна гуляла с коляской (она теперь делала это «для пользы внучки», полностью взяв прогулки под свой контроль).
— По закону, ты как сожительница в её квартире прав не имеешь, — безжалостно констатировала Катя. — Но есть нюансы. Ты ведёшь хозяйство? Покупаешь продукты? Ухаживаешь за ребёнком? Это можно трактовать как фактическое ведение общего домохозяйства, но это слабая позиция. Тебе нужно своё пространство. Или менять отношение мужа.
— Он её не видит, — сказала я. — Он видит заботливую маму.
— Тогда ему нужно открыть глаза, — Катя положила передо мной блокнот. — Начинай вести дневник. Записывай каждую её фразу, каждое вторжение, каждый случай, когда она унижает тебя или ставит под сомнение твоё право быть здесь. Даты, время, свидетели если есть. А потом — ультиматум. Либо вы съезжаете, либо ты уходишь с ребёнком. Закон на твоей стороне — мать малолетнего ребёнка имеет приоритет в определении места жительства.
Это был план. Жёсткий, неприятный, но план. Я завела заметки в телефоне, зашифровав их под названием «Рецепты». «Сегодня, 14:30. Сказала, что я плохо глажу рубашки Артёма, отобрала утюг. 16:00. Выбросила мой йогурт, сказала, что он просроченный (срок был до завтра). 19:00. При Артёме сказала, что Липа вся в него, а от меня только нервозность».
Вознаграждением стала не победа, а понимание. Я перестала бороться за место на её кухне. Я перестала спорить. Я просто фиксировала. И сосредоточилась на другом — на работе. Я взяла ещё двух клиентов. Деньги я клала на отдельную, тайную карту. Это был мой фонд освобождения.
Чем спокойнее и отстранённее я себя вела, тем яростнее становилась Галина Степановна. Её уколы становились прямее, злее. Она чувствовала, что теряет контроль, что я ускользаю в какую-то свою, недоступную ей сферу. И это её бесило.
А потом случился эпизод с супом. И фраза про «мою квартиру».
Кульминация наступила вечером. Артём пришёл уставший. Он ел суп (с картошкой, и ничего, не подавился), а Галина Степановна сидела напротив и рассказывала, как я весь день «строила из себя невесть что» и «не слушалась».
— Представляешь, накаркала, что я в своей квартире не хозяйка, — сказала она, сладко улыбаясь мне через стол. — Нервы, наверное, после родов.
Я отложила ложку. Встала. Подошла к сумке, достала телефон.
— Артём, — сказала я тихо. — У меня есть что тебе показать. И что тебе решить.
Я открыла заметки и начала читать. Сначала он смотрел на меня с недоумением, потом на мать, потом снова на меня. По его лицу шла внутренняя борьба. Галина Степановна пыталась перебить.
— Что за чушь! Она всё выдумывает! Она тебя против меня настраивает!
Я читала дальше. Дочитала до сегодняшнего дня. «Пока сын на работе, ты в моей квартире не хозяйка».
— Это правда? — спросил он у матери, и голос его был чужим.
— Ну, могла сказать… в сердцах… Но она сама…
— Мама, — он перебил её, и в его тоне впервые за все время прозвучала не усталость, а сила. — Это мой дом. И Настя — моя жена. И Липа — моя дочь. Если это не твой дом тоже, то у нас проблемы.
В комнате повисла тишина. Галина Степановна побледнела. Она не ожидала, что её сын посмотрит правде в глаза.
— Я… я всё для тебя… — начала она.
— Я знаю, — он сказал твердо. — И спасибо. Но теперь — для нас. Или мы завтра начинаем искать съёмную квартиру. Все вместе. Или мы остаёмся здесь. Но правила меняются. Твой ключ — я его завтра поменяю. Твоё мнение о Насте — оставь при себе. Настя здесь — хозяйка. Решай.
Она не решила ничего в тот вечер. Она ушла в свою комнату и хлопнула дверью. Но на следующее утро не вышла к завтраку. А через неделю, когда Артём действительно поменял замок (я даже не просила, он сделал это сам), она заявила, что едет к сестре на месяц «отдохнуть от неблагодарных».
Мы остались одни. Впервые за восемь месяцев в этой квартире стало тихо. Не тишиной опустения, а тишиной мира.
Сегодня суббота. Артём возится с Липой в гостиной, а я стою на той же кухне. Готовлю завтрак. На плите жарится яичница. Я открываю холодильник, чтобы достать сок. Мой взгляд падает на дверцу, где раньше висел список «правильных» продуктов, написанный рукой Галины Степановны. Сейчас там детский рисунок солнышка, который прилепила Липочка (с помощью папы).
Я беру с полки свою любимую синюю солонку — ту, что она прятала в дальний шкаф, потому что «неудобная». Ставлю её на середину стола.
— Завтрак готов! — зову я.
Артём заходит с дочкой на руках. Липа тянется ко мне.
Я обнимаю их обоих, стоя посреди кухни. Потом отхожу к плите, снимаю сковороду. Мой взгляд скользит по столу, по стульям, по окну, за которым шумит листьями наш старый тополь.
Я больше не сомневаюсь. Не доказываю. Не записываю.
Я просто накрываю на стол. В своём доме.