В те вечера, когда осенний дождь стучал по подоконнику, словно нетерпеливый гость, просившийся войти, Зоя стояла у раковины, и вода, стекая с её пальцев, казалась горячее обычного. Сковорода давно уже блестела чистотой, но она продолжала водить губкой по чугуну, будто могла оттереть не только жир, но и усталость, накопившуюся за день, за годы. В комнате мерцал экран телефона, и голос Кирилла, приглушённый динамиком, всё ещё звучал в её ушах.
– Смотри, что Алина выложила, – сказал он, не отрываясь от экрана. – Вторую точку открыла. Вторую, понимаешь?
Она не обернулась. В кухне пахло жареной картошкой, детским шампунем и чем-то горьким, что не имело названия. За стеной Соня шебуршала во сне, Артём, наверное, опять забыл выключить свет в своей комнате.
– Мы десять лет на этой двушке, как на каторге, – продолжал Кирилл, и в голосе его сквозила обида, которую он выдавал за справедливый гнев. – А они… Максим с Алиной в Сочи летают, дом строят. Потому что она не боится. А ты боишься.
Зоя наконец повернулась. Полотенце в её руках было влажным, тяжёлым. Глаза мужа блестели – не от радости за брата, а от раздражения на собственную жизнь.
– Рада за них, – тихо сказала она.
– Рада, – повторил он, будто это слово было оскорблением. – Конечно, рада. Руки у неё золотые, голова на плечах. А ты что? Бумажки перекладываешь двенадцать лет подряд.
Слова падали тяжело, как капли расплавленного свинца. Она знала этот тон: сейчас начнётся перечень её недостатков, потом – сравнение с Алиной, потом – обвинение в том, что она сама виновата в их нищете. И она молчала. Потому что любое слово сейчас разожжёт пожар, а тушить его придётся ей одной, как всегда.
– Иди спать, – сказала она наконец. – Завтра рано вставать.
Дверь хлопнула. В детской Соня сонно позвала: «Мам, папа опять ругается?» И Зоя, подойдя к кроватке, погладила дочь по тёплому лбу, прошептала: «Спи, зайка, всё хорошо», хотя внутри всё сжималось от тоски.
Утром квартира пахла овсянкой и детским кремом. Зоя заплетала Соне косичку, когда Артём, уже в куртке, подошёл с виноватым видом.
– Мам, на экскурсию восемьсот рублей надо. Завтра последний день.
Она замерла. В коробке из-под обуви, спрятанной на антресолях, лежало ровно восемьсот – на коммуналку. До зарплаты пять дней.
– Возьми, – сказала она, не поднимая глаз. – Там, в шкафу.
Кирилл, стоя в дверях с чашкой кофе, скривился.
– Опять всё потратила? До зарплаты ещё пять дней.
– Продукты подорожали, – ответила она спокойно, завязывая Соне бантик. – Молоко девяносто, хлеб сорок пять. Плюс кроссовки Артёму. Плюс садик.
– Всегда у тебя оправдания.
– У меня зарплата сорок две тысячи, – сказала она, не повышая голоса. – Двадцать уходит на квартиру. Ещё двадцать – на еду. Ты в этом месяце сколько принёс?
Он сжал челюсти. В глазах вспыхнуло бешенство.
– Двадцать, – выдавил он. – Заказов мало было.
– Редко бывает по семьдесят, – тихо добавила она. – Очень редко.
Кирилл молчал. Дети смотрели то на мать, то на отца, и в их глазах уже отражалась та трещина, которую взрослые пытались не замечать.
– Идите, опоздаете, – сказала Зоя, подталкивая детей к двери. Улыбнулась. Как всегда улыбалась, когда внутри всё рушилось.
Когда дверь закрылась, он подошёл ближе.
– Брат вчера сказал: Алина за три месяца столько заработала, сколько ты за полгода. Вот что значит хотеть жить.
Зоя начала убирать со стола. Тарелки звякали в её руках, как колокольчики на похоронах.
– У меня стабильная работа, – сказала она. – Отпуск, больничный, пенсия.
– Стабильная нищета, – отрезал он и ушёл, хлопнув дверью так, что в окне задребезжали стёкла.
Вечером он пришёл с ноутбуком. Поставил на стол, как приговор.
– Смотри. Бизнес-план. Кондитерская с доставкой. Девятьсот тысяч стартовых. Кредит под твою зарплату – тебе дадут, ты официально работаешь.
Она смотрела на цифры, и они плыли перед глазами. Двадцать две тысячи в месяц. Пять лет.
– Половина моей зарплаты, – прошептала она.
– Зато своё дело! Алина смогла, а ты чем хуже?
– Я не умею печь торты, Кирилл.
– Научишься. Главное – начать.
– Если не пойдёт?
– Не пойдёт, если ты заранее в провал веришь.
Он захлопнул ноутбук. В комнате повисла тишина, густая, как дым.
В субботу они поехали к свекрови. Квартира Тамары Васильевны пахла пирогами и старым лаком для мебели. На столе уже стоял чайник, в воздухе витало ожидание триумфа.
– Максим с Алиной торт привезут, – сказала свекровь, сияя.
Зоя почувствовала, как внутри всё стянуло узлом. Сейчас начнётся.
Алина вошла, как королева: дорогая куртка, идеальный макияж, улыбка победительницы. В коробке – трёхъярусный торт, ягоды блестели, как рубины.
– Третьего кондитера взяла, – небрежно бросила она, снимая куртку. – Не успеваю.
Свекровь ахала, дети тянулись к сладкому. Зоя резала торт, чувствуя, как лезвие ножа дрожит в руке.
– Участок в Рамони купили, – сказал Максим. – Весной фундамент зальём.
– А вы что? – спросила Тамара Васильевна, поворачиваясь к младшему сыну.
Кирилл бросил на Зою взгляд, полный упрёка.
– Планируем. Но кое-кто боится.
– Чего бояться? – свекровь нахмурилась. – Алиночка не побоялась – и вот результат.
– У меня дети, – тихо сказала Зоя. – Съёмная квартира. Я не хочу в долги.
– Двенадцать лет замужем, а всё в съёмной! – голос свекрови зазвенел. – Потому что ты, милая, серенькая мышка. Сидишь в офисе, копейки считаешь, мужа тормозишь!
Слова падали, как удары. Зоя встала, вышла в ванную, закрыла дверь. В зеркале – бледное лицо, красные пятна на щеках. Руки дрожали.
Когда она вернулась, свекровь продолжала:
– Я Кириллу говорю: бери кредит, открывайте дело! Но жена должна поддерживать, а не тянуть вниз!
– Я не тяну вниз, – сказала Зоя тихо. – Я просто не хочу, чтобы дети голодали, если не получится.
– Не получится у тех, у кого руки не оттуда растут! – отрезала свекровь. – А ты… откуда ты вообще взялась? Колледж какой-то, мозгов – кот наплакал!
Зоя посмотрела на Кирилла. Он сидел, опустив голову. Молчал.
– Скажи ей, – прошептала она.
– Мам, ну хватит… – выдавил он.
– Вот и всё, что ты можешь сказать? – голос Зои дрогнул. – «Хватит»?
Она взяла детей за руки и вышла. На лестнице Соня всхлипывала, Артём крепко сжимал её пальцы.
Дома она уложила детей, долго сидела с ними, пока они не уснули. Потом вышла на кухню. На раскладном диване спал отец – Виктор Иванович остался переночевать, машина была в сервисе.
Он проснулся, увидев её лицо.
– Садись, доченька. Рассказывай.
Она рассказала всё. Плакала, уткнувшись ему в плечо, как в детстве.
– Ты уже одна, Зоенька, – сказал он тихо. – Мужик должен защищать, а не позволять тебя в грязь топтать. Решай. Я помогу.
Утром отец ушёл рано, оставил записку: «Держись. Звони».
В тот же день начальник вызвал её в кабинет.
– Зоя Викторовна, освобождается место старшего менеджера. Пятьдесят пять тысяч плюс бонусы. Подумайте до конца недели.
Она вышла в коридор, прислонилась к холодному подоконнику. За окном шёл дождь. И впервые за долгие годы ей захотелось плакать от радости.
Вечером она сказала Кириллу:
– Мне предложили повышение. Пятьдесят пять тысяч. И ещё… я хочу разойтись.
Он вскочил.
– Ты с ума сошла?
– Нет. Я просто устала быть виноватой во всём. Устала тащить семью одна. Устала, что меня оскорбляют, а ты молчишь.
– Я не молчал!
– Молчал. И сейчас молчишь.
Она сняла однушку в Левобережном – маленькую, с обшарпанными обоями, но свою. Перевезла вещи, пока его не было дома.
Вечером, когда дети делали уроки за крошечным столом, она сидела с чашкой чая и смотрела в окно. За стеклом мерцали огни города – чужие, далёкие, но впервые не враждебные.
Она была одна. Свободна. И впервые за двенадцать лет дышала полной грудью.
Пусть будет трудно. Пусть впереди – неизвестность. Но больше никто не назовёт её серенькой мышкой. И никто не заставит рисковать детьми ради призрачной мечты, в которую сам не верит.
Ночь опустилась на город мягко, как тёплое одеяло. А Зоя впервые за долгие годы уснула без страха, что завтра снова придётся оправдываться за то, что просто хочет жить спокойно.