Война — это не парад и не учебник истории с сухими датами. Это серый, грязный ад, где человеческая жизнь порой стоит меньше одного патрона, а приказ командира страшнее самой смерти. Сейчас, спустя десятилетия, трудно, почти невозможно понять то ожесточение, которое к концу войны достигло предела с обеих воюющих сторон. На передовой не было места высоким словам о гуманизме, а каждый пройденный метр был полит кровью. И эта кровь была не только вражеской.
В горячке боя: цена ошибки - жизнь
В плен брали редко. Очень редко. В горячке боя, когда адреналин зашкаливает, а товарищи падали рядом скошенные огнем, даже поднятые руки немецкого солдата не были гарантией жизни. Могли застрелить «по ходу пьесы», и никто бы не осудил. Слишком часто бывало: пробежишь мимо, а тот самый «уже сдавшийся враг» поднимет с земли автомат и выстрелит в спину атакующим. Это не слухи, это десятки случаев, которые отпечатывались в памяти выживших, как шрамы.
И всё же, шансы выжить у пленного были. Но только после боя. Если немец выползал из траншеи с поднятыми руками, его, как правило, не трогали. А если с ним сдавалась целая группа, человек двадцать «камрадов», — тем более. Большая колонна пленных представляла собой уже не опасность, а определённый «груз».
«В расход»: суровая арифметика передовой
Но фронт — это не тыл. У нас, в штрафной роте, действовала своя, суровая, страшная арифметика.
Вот пример, который до сих пор стоит перед глазами, как живой. Рота продолжает бой. Из нас осталось человек двадцать, силы на исходе, а боевую задачу надо выполнять дальше. Взяли в плен восемь немцев. Встал вопрос: что с ними делать? Где, скажите, взять двух-трех лишних бойцов для конвоирования в тыл, когда каждый ствол на счету?
Это пленных румын, бывало, сотнями отправляли в тыл, и часто без большого конвоя — они брели сами, не представляя угрозы. А немцы... Немцы — враг опасный.
Ротный посмотрел на них и отдал короткий приказ: «В расход».
Боец с ручным пулеметом деловито, без эмоций, расстрелял пленных. Все молчали. Через минуту мы, переступив через тела и через свою душу, пошли дальше в атаку. В тот момент это было не злодейство, а вынужденная мера в условиях, где выбор стоял простой: или мы выполним задачу, или погибнем все.
Огненное ожесточение: за что мстили солдаты
То, что фашисты творили на нашей земле, простить было нельзя. Мы не из газет знали о зверствах. Мы видели тела растерзанных наших ребят, попавших к немцам в плен.
Был страшный эпизод под Шауляем. Немцы выбили соседний полк из села Кужи и захватили наш медсанбат, который располагался в двухэтажном кирпичном здании. Нашу роту бросили на выручку пехоте, но мы не могли пробиться. Немецкие танки перекрыли подступы и расстреливали нас в упор. Мы были вынуждены отойти на высотку. И оттуда, в бинокли, мы видели страшное: как фашисты выбрасывают наших раненых из окон и жгут их живьем...
О каких пленных после этого могла идти речь? Как можно было требовать милосердия от солдат, у которых перед глазами стоял этот черный дым и эти нечеловеческие крики?
Почему штрафники не жалели врага
Штрафники — это особая категория. Люди, которые уже были на краю, многие с потерянными семьями, с разрушенными домами, шли мстить. У многих не осталось ничего, кроме ненависти. Неудивительно, что штрафники в плен брали относительно редко.
Мы люто ненавидели эсэсовцев, танкистов, и особенно власовцев — этих убивали часто прямо на месте, без разговоров. У нас в роте были солдаты, которые сами прошли немецкий плен. После всех ужасов и унижений, которые они пережили в лагерях, все правильные слова замполитов о «пролетарской гуманности» были для них просто пустым звуком.
Приказ кровью: «Убить!»
Лето 1943 года. Наш стрелковый батальон пошел в лобовую атаку. Шли прямо на пулеметы. После боя в живых остались единицы «счастливчиков».
На земле сидел и истекал кровью командир роты. Осколком ему оторвало нижнюю челюсть, он не мог говорить.
К нему подвели пятерых пленных немцев. Боец спрашивает: «Товарищ командир, куда их?»
Ротный дрожащей рукой достал из полевой сумки блокнот, вырвал листок и — собственной кровью! — на нём написал одно слово: «Убить».
Этот листок, написанный кровью умирающего офицера — пожалуй, самый страшный документ той войны, который я видел.
Тень на совести: человек без языка
Но даже на войне есть поступки, которые не дают покоя всю жизнь. Был случай, там же, под Шауляем, который я до сих пор не могу забыть и простить себе.
Нашу оборону перешёл человек. Без оружия, в поношенной гражданской одежде. Никаких документов. Может, бежал из концлагеря и пробирался домой. На свою беду, он ни слова не понимал ни по-русски, ни по-немецки. Позвали литовца — то же самое. А он говорил и говорил, быстро, с надеждой, пытаясь хоть что-то объяснить. Скорее всего, это был латыш или эстонец. Но никто не знал его языка.
Самое простое и правильное по уставу — отправить его в вышестоящий штаб. Но с ним надо было послать конвойного. А людей нет. Расстрелять — проще. Как говорил «великий вождь»: «Нет человека — нет проблемы».
Я пытался предотвратить расправу. Пытался доказать, что нельзя так. Но начальство посмотрело на меня с недоумением, еще и обругали. Неоднократно, когда я пробовал остановить расстрел пленного, мне мои же товарищи говорили с злобой: «Ты почему их жалеешь? Они твою нацию поголовно готовы истребить!» Мне до сих пор больно обо всем этом вспоминать.
А как вы считаете, дорогие читатели: имел ли право солдат на такую жестокость, видя зверства врага и теряя друзей, или же человечность должна сохраняться даже в самом пекле ада? Поделитесь своим мнением в комментариях, ведь это вопрос, на который до сих пор нет однозначного ответа.
Власовцы: трагедия предательства
Но самая горькая правда войны — это предательство. Вот сейчас пишут, что почти миллион бывших советских граждан служил в германской армии. Для нас, фронтовиков, они были и останутся предателями и изменниками! Я не могу оправдать даже тех, кто пошел на службу к немцам, чтобы не умереть с голоду. Миллионы предпочли смерть в лагерях, но остались верными присяге.
Власовцами мы называли всех бывших наших, надевших немецкую форму.
Помню жуткий случай. Мы стояли против немецкой обороны всего в семидесяти метрах. Нейтральной полосы почти не было. В немецких окопах сидел батальон власовцев. Они кричали нам из траншей свои фамилии, места жительства, просили написать их родным, что они еще живы!
Рядом со мной стоял лейтенант, командир взвода. Вдруг я увидел, как его лицо передернуло судорогой, он резко развернулся и ушёл в блиндаж. Только в конце войны он признался мне: в том хоре голосов предателей он услышал голос своего отчима, который воспитывал его с пяти лет. А родного отца лейтенанта расстреляли в ЧК еще в 1921 году. Отец был священником... Судьба сплела такой узел, который не разрубить.
Когда через два дня мы пошли в атаку, власовцев уже сменили немцы. Некоторые из нас, наверное, были в душе этому рады — не пришлось стрелять в своих бывших соседей.
Финал: последний день войны в Курляндии
Свой последний день войны я встретил в Курляндии. Берлин уже пал, но мы готовимся к очередной атаке. Саперы сделали проходы. Напротив — доты и вкопанные танки. День не обещал быть приятным.
Вдруг над немецкими траншеями неуверенно поднимаются и исчезают белые тряпки. Все матерятся — боятся провокации. И тут белый флаг твердо возвысился над бруствером.
Тишина. Фронт замер. К нашим окопам никто не идёт — немцы боятся получить пулю в спину от своих же фанатиков. Все смотрят на меня. В роте я один знал немецкий язык.
Боец рядом говорит: «Если что, от них мокрое место оставим». И оставят... Только я этого уже не увижу.
Встаю демонстративно в полный рост на бруствер. Снимаю пояс с пистолетом. Достаю носовой платок, цветом отдаленно напоминающий белый, и на негнущихся ногах иду по разминированной тропинке в сторону врага.
Сзади слышу шаги. Один из наших штрафников, молодой здоровый парень, догнал меня. Пошли вдвоем. Спустились в немецкую траншею. А там — хаос, митинг, на нас кидаются. Я в кармане сжимаю гранату и думаю: «Надо же, всю войну прошел, а в последний день так глупо погибнуть придётся!»
Привели к немецкому полковнику (оберсту). Я от волнения забыл все фразы, только и смог выдать: «Сталин гут, Гитлер капут». Потом взял себя в руки: «Гарантируем жизнь, отберем только оружие». Оберст кивнул. Он понял, что я еврей, и даже говорить со мной не стал, посчитал унижением. Но приказ о сдаче отдал.
Когда мы шли назад, а за нами тянулась колонна сдавшихся немцев, наши бойцы кричали «Ура!» и обнимались. Плакали. Все понимали: война для нас кончилась, и мы остались живы!!!
Пленных разоружили, «освободили» от трофейных часов и отправили в тыл. А личный состав нашей роты по случаю Победы был амнистирован. Мы сдали оружие, и «Здравствуй вновь, Красная армия!»
Друзья, такие воспоминания — срывают лакированную обложку с войны, показывая её рваные, кровоточащие края. Это истории о том, как в нечеловеческих условиях люди пытались выжить, как ломались судьбы, и как тонкая грань отделяла героя от убийцы, а подвиг — от мести.
А у вас в семье были такие рассказы — о пленных, о встречах с власовцами, о том, какой ценой далась Победа?
Может, кто-то слышал от деда, как на самом деле относились к врагу на передовой — без прикрас и киношного пафоса?
Или, может быть, в ваших альбомах хранятся фото тех, кто прошел через штрафбаты и искупил вину кровью?
Делитесь в комментариях — ваши истории важны, они не дают нам забыть правду. Если вам нравятся такие честные рассказы о войне, загляните на канал, подпишитесь — мы продолжим вместе листать страницы нашей истории. До новых встреч!