Женский силуэт мелькнул в дверном проёме, ведущем в подвал, — полупрозрачный, словно сотканный из ночного тумана. Мужчина, словно заворожённый, двинулся следом. Интуиция вопила истошным голосом: «Уходи! Беги!» — но ноги, будто чужие, сами несли его вниз по скрипучей деревянной лестнице, каждая ступенька которой отзывалась глухим стоном, будто предупреждала о неминуемой беде.
В подвале было сухо, но воздух стоял тяжёлый, пропитанный запахами давно ушедших времён: мышиной возни, затхлой пыли и чего‑то сладковато‑приторного, отчего к горлу подкатывала тошнота. Под ногами хрустели осколки битого стекла, обрывки газет, истлевшие тряпки — всякий хлам, который жильцы дома годами спускали сюда, словно пытаясь спрятать от себя же тёмные уголки своей жизни. В дальнем углу, на ржавой трубе отопления, висел обрывок верёвки — потрёпанный, с узлами, будто сохранивший память о чём‑то страшном.
Мужчина подошёл ближе, вглядываясь в этот обрывок. В глазах нарастала паника, а в груди разрастался ледяной ком ужаса, сковывающий дыхание. Он попытался отступить, но ноги подкосились — и он рухнул на колени, издав протяжный, звериный вой, полный безысходности и боли.
Одинокая лампочка под потолком мигнула, на мгновение выхватив из тьмы очертания чего‑то незримого, а затем погасла с тихим щелчком. В полной темноте он ощутил ледяное прикосновение к затылку — лёгкое, почти нежное, но в нём читалось недвусмысленное обещание покоя, которого так жаждала его измученная душа.
С трудом поднявшись с колен, он шагнул к трубе. В ушах звучал едва уловимый шёпот, убаюкивающий, манящий, обещающий избавление от всех мук. Пальцы сомкнулись на шершавом обрыве верёвки…
Только через неделю, когда тошнотворный смрад, пробивающийся сквозь щели подвальной двери, стал невыносимым, кто‑то наконец решился проверить, что творится внизу. Двор тут же наполнился тревожными голосами, а вскоре его озарили красно‑синие всполохи мигалок. Из подвала вынесли чёрный мешок, за которым следили десятки глаз соседей — испуганных, любопытных, отстранённых. Ни слёз, ни сожалений, ничего. Люди перешёптывались, бросали косые взгляды, но вскоре разошлись по своим делам, будто ничего и не случилось.
А в подвале, в самом углу, на трубе всё так же висел обрывок верёвки. И если прислушаться, можно было уловить едва различимый шёпот, зовущий нового путника в тёмные глубины…
**
Двор обычной хрущёвки, каких тысячи по всей стране, выглядел уныло и навевал тоску. Всё казалось серым, блёклым и безжизненным под тусклым светом пасмурного дня. Облезлые качели, на которых никто не качался уже много лет, поломанные турники с торчащими прутьями, загаженная песочница, наполовину заполненная окурками и битым стеклом. И да, это в процветающий двадцать первый век.
Этого места как будто не существовало для остального мира. Двор старались обходить стороной — даже бродячие собаки предпочитали держаться подальше. Компании подростков никогда не собирались на лавочках у площадки, а те, кто вынужден был жить здесь, считали себя проклятыми. Ветер носил по асфальту обрывки газет и полиэтиленовые пакеты, словно призраки забытых времён.
Всё началось много лет назад, и до сих пор эхо прошлого продолжает ломать судьбы.
Эльвира стояла перед подъездом, дверь которого кто‑то пытался выбить — на обшарпанной поверхности виднелись свежие сколы и царапины. Прочесть название на табличке было практически невозможно: краска облупилась, буквы стёрлись от времени. Жильцов не видно — лишь одинокий кот шмыгнул за мусорный бак. Эля решилась подняться — на свой страх и риск.
Третий этаж, квартира 9. В потных ладонях — листок с адресом, сердце ухает в пятки, когда палец нажимает на звонок. Звонкая трель разносится по всему подъезду, отзываясь эхом в лестничных пролётах. Эля замерла, прислушиваясь: за стеной — мёртвая тишина, а из‑под двери в щель пробивается ледяной сквозняк, будто из иного мира.
— Чего трезвонишь? — внезапно открылась дверь напротив, и оттуда высунулась дама в бигуди и засаленном халате. Эля видела такие бигуди только в старых советских фильмах — причудливые железные трубочки, накрученные на волосы.
— Я в девятую. Звоню, никто не открывает, — она скромно улыбнулась и добавила: — Вы не знаете, куда мог уехать хозяин?
— А ты кто ему будешь? — соседка с подозрением осмотрела девушку, задержав взгляд на скромной одежде и робких манерах.
— А я Павлу Андреевичу дочерью прихожусь. Только вот не знала я об отце. Совсем недавно узнала и приехала, — охотно объяснила Эля.
Тётка недоверчиво смотрела на Эльвиру, словно пытаясь прочесть её мысли. Вздохнув тяжело, будто смирившись с чем‑то неизбежным, она пригласила её войти.
Они устроились в тесной кухне, где двоим уже не развернуться. На стене — пожелтевшие обои с выцветшим цветочным узором, на подоконнике — ряд банок с закрутками, в воздухе — запах квашеной капусты и старости.
— В комнаты не зову, муж там у меня лежачий, — пояснила хозяйка. — Здесь хотя бы запаха нет.
— Так что с отцом? — повторила Эля, сжимая в руках листок с адресом.
— Пашку уж месяца два как на погост свезли, — женщина посмотрела в окно, за которым уныло капал дождь. — Опоздала ты, девонька.
— Отчего он умер? — тихо спросила Эля.
— От жизни, — коротко ответила хозяйка квартиры. — Меня Светлана зовут. Я помню твою маму.
***
Этот дом построили в середине шестидесятых, и сразу начались странности. Дом словно магнитом притягивал всяких асоциальных личностей — странных, ненормальных, словно выброшенных из обычного мира. Квартиры выдавал наш завод, впрочем, он его и строил.
Знаешь, что интересно? В этом доме квартиры получали все те, кого давно нужно было уволить или посадить, а им жильё дали. На весь дом — пара порядочных семей.
Сама атмосфера дома давила с первых дней. Даже бытовые мелочи оборачивались неприятностями. То и дело засорялась канализация, лопались трубы, взрывались лампочки без видимой причины. Жильцы, хоть люди и не далёкие, но всё‑таки с какой‑никакой интуицией, начали шептаться. Хотя поначалу, кроме слухов, ничего не происходило — по крайней мере, серьёзно никто не страдал. До одной ночи.
Стоял конец знойного июля. Жара была такой, что многие спали на балконах и во дворах — даже ночью воздух не приносил облегчения. Двое молодых мамочек, Зоя и Маргарита, вышли с детьми на улицу ближе к рассвету, когда температура немного опустилась. От духоты и жары дети плакали и не спали, изматывая родителей.
У Зои была девочка, у Маргариты — мальчик. Жили в одном подъезде, а между детьми — считанные дни разницы. Женщины часто общались и помогали друг другу, делились последним.
— Хочется уже холода и влаги, а то жить невозможно, — говорила Марго, качая коляску. Они сидели на детской площадке, тихо переговариваясь под монотонный скрип ржавых качелей.
— Эх, сейчас бы к воде, на речку. К прохладе, — вздохнула Зоя, вытирая пот со лба.
В этот момент раздался пронзительный крик — такой, от которого кровь стынет в жилах. Подруги испуганно дёрнулись, переглянулись и, оставив коляски, пошли на звук. Позже Зоя спрашивала сама себя: зачем они пошли? Любопытство? Глупость? Судьба?
В тёмном углу двора металась девушка в светлом сарафане, её мучители загоняли всё глубже в угол, из которого не было выхода. Женщины, спрятавшись за деревом, наблюдали за происходящим ужасом — за расправой, от которой волосы вставали дыбом. Зоя даже на мгновение встретилась глазами с девушкой — в них был немой крик о помощи, который так и остался без ответа.
Расправа была страшной. А потом один из мучителей накрутил её косу на руку и таким образом потащил в подвал. Жива ли она была ещё в тот момент — женщины не знали. От ужаса их пригвоздило к месту. Первой опомнилась Марго: она схватила подругу за руку и потащила обратно. За несколько минут они собрали вещи и вернулись в квартиры. Уже в подъезде дали друг другу клятву молчать — никому ни слова.
Подруги не догадывались, что кроме них за расправой наблюдали и другие жильцы дома. Но, как и они, решили молчать и не лезть — это их не касается.
Спустя несколько дней запах из подвала стал невыносимым. Вызвали милицию. Под равнодушные взгляды соседей вынесли накрытое тело. А чуть позже домком всем рассказала о найденной девушке. Убили её жестоко около недели назад. Свидетелей не нашли, как и убийцу. Дело стало очередным «глухарем» в этом районе.
Девушка оказалась дочкой какого‑то профессора, из обеспеченной семьи. Но даже это обстоятельство не помогло найти её убийцу. А дом продолжал жить своей жизнью — тихой, зловещей, будто затаив дыхание в ожидании новой жертвы.
**
Первый кошмар приснился Зое спустя пару дней после того, как в подвале обнаружили тело. Сам сон она не запомнила — лишь обрывки: липкий туман, шёпот, чьи‑то холодные пальцы, скользящие по лицу. Проснулась от того, что муж хлещет её по щекам, выкрикивая её имя. Зоя кричала так, что разбудила всю семью: дочь заплакала в соседней комнате, муж вскочил с кровати, не понимая, что происходит.
С этой ночи погибшая девушка преследовала её во сне. Сначала — лишь тени, неясные очертания в углу комнаты. Потом — отчётливые образы: девушка в светлом сарафане, заляпанном алыми пятнами, стояла у изголовья кровати, смотрела молча, без гнева, но с такой тоской, что Зоя просыпалась в ледяном поту. А затем начала мерещиться и наяву: мелькнёт за окном, проскользнёт в конце коридора, застынет в отражении зеркала.
Зоя и так не высыпалась из‑за ребёнка — теперь же сон стал настоящей пыткой. Глаза покраснели, под ними залегли тёмные круги, руки дрожали. Однажды утром, глядя на своё отражение в зеркале, она едва узнала себя: осунувшееся лицо, потухший взгляд, седые пряди, проступившие среди русых волос.
Тогда состоялся разговор с мужем. Она честно всё рассказала — и о том, что видела в ту ночь, и о призраке, преследующем её. Павел слушал молча, сжимая кулаки. Когда Зоя закончила, он выдохнул:
— Мы ничего не могли сделать. Если бы вмешались — нас бы тоже…
— Но мы видели убийц! — прошептала она. — Мы знаем, кто это!
— И что? Кому ты расскажешь? Кто поверит? — он встал, подошёл к окну. — Забудь. Просто забудь.
Они снова промолчали. Как тогда, у дерева, когда слушали крики, но не посмели выйти.
А тем временем в их доме происходили странные и пугающие события.
Один из жильцов — вечно пьяный Виктор, что обитал на пятом этаже, — спрыгнул с балкона. Остался жив, но парализован: лежит теперь в больнице, смотрит в потолок, не говоря ни слова.
Баба Таня с первого этажа — гроза местных алкашей и подростков, женщина с железным характером и зычным голосом — жарила котлеты. Всё было как обычно: шипение масла, аромат жареного лука, радио, бубнящее новости. А потом случилось необъяснимое: масло вдруг выплеснулось на неё, вспыхнуло ярким пламенем. Старушка скончалась в ожоговом отделении, так и не придя в сознание.
Зоя, измученная бессонницей, обо всех этих ужасах не знала — точнее, не вникала. Голова была занята лишь одним: как дожить до утра, не сойдя с ума.
Пока не пропала Маргарита.
Как выяснилось, Марго отвезла ребёнка в поликлинику, потом зашла в магазин. Коляску с спящим малышом обнаружили сотрудники магазина — матери нигде не было. Вызвали милицию, объявили в розыск. Опрашивали родственников, друзей, соседей — в том числе и Зою.
— Ты представь, Паш, Марго как в воду канула, — говорила Зоя мужу вечером, сидя на кухне при тусклом свете лампочки. — Сына она не могла оставить. А всё началось после той ночи…
— Не выдумывай, ты просто устала. Может, Марго уехала, — Павел помешивал чай, избегая смотреть жене в глаза.
— И бросила сына и мужа? Вряд ли. Мне страшно, Паш, — она сжала его руку. — Соседка умерла. И мужик тот…
— Баба Таня неосторожно обращалась с огнём, а мужик — алкашом был.
— Она мне постоянно снится. Приходит и смотрит тут. И днём я её вижу, — Зоя провела рукой по лицу, словно стирая невидимую паутину. — Она будто ждёт чего‑то.
Разговор зашёл в тупик. Они поругались: Павел обвинил её в истеричности, она — в безразличии. На следующий день Зоя забрала дочь и уехала на неделю к матери.
Вернулась она аккурат к похоронам подруги.
— Нашли её в озере, — рассказывала свекровь Зои. — Вроде как сама утонула. Кто говорит — утопили. Шарфик за корягу зацепился, не дал выбраться, а потом не давал телу всплыть. Мужики на рыбалку пришли и нашли её.
— Что ещё говорят? — помертвевшими губами спросила Зоя.
— Да всякое. Только думаю я, всё дело в той девке, — свекровь понизила голос.
— Какой?
— Ну, что прибили у нас. Её многие видят. Баба Таня накануне жаловалась, что видит девушку в белом сарафане, заляпанном алыми пятнами, — она помолчала и добавила: — Зоечка, ты ведь плохо спишь, и сын говорил, мерещится тебе всякое?
— Бывает, — пожала плечами девушка. — Марго жалко.
— Жалко. И малыша жаль, сиротой, считай, остался. Зоя, уходить тебе нужно. Она всех достанет, — проговорила свекровь, не глядя на невестку. — К матери поезжай, в церковь сходи, покайся, помяни погибшую.
— Не говорите ерунды. Паша прав, я устала.
— Да нет же! Послушай меня — собирай вещи. С сыном я сама поговорю.
— Да почему вы меня гоните?
— Спасаю! Молодая, глупая ты ещё.
— Да объясните, в конце концов!
— Место здесь плохое, притягивает всякое. Может, когда‑то кладбище было или капище какое. Но ты сама посмотри на людей, что здесь живут. И мы почти такие же. Наше существование бесполезно, мы вечные скитальцы, которые так и не находят свой приют. Мы все обречены. Вот и хочу спасти хотя бы вас, — свекровь, женщина жестокая, прямолинейная, сейчас говорила тихо, почти шепотом. — Зоя, послушай меня. Я желаю тебе добра.
Зоя сидела в их с мужем комнате, когда свекровь разговаривала с Павлом. Слышались крики, звон посуды, потом — грохот упавшего стула. Ругались, чуть не подрались, но свекровь всё‑таки убедила его.
Уже на следующее утро Павел отвёз Зою с дочкой и вещами к матери, а сам вернулся — он же работал.
Зоя вскоре привыкла к одиночеству. Павел почти не приезжал, не интересовался дочкой. Свекровь пару раз была, но потом… Потом Зоя узнала, что свекровь вскоре умерла, а Паша подал на развод. Вот так и закончилась семейная жизнь девушки — и началась другая.
Дочь Зои, Эльвира, узнала об отце много позже. Сама Зоя болела — даже попала в больницу для душевнобольных. Когда пила таблетки, всё было прекрасно: она даже работала, улыбалась, строила планы. Если лекарства не принимала — снова и снова видела эту девушку в белом сарафане. Та стояла у окна, смотрела молча, а иногда шептала что‑то, но слов было не разобрать.
И каждый раз, увидев её, Зоя понимала: прошлое не отпускает. Оно ждёт.
— Мама и правда часто говорила о некой тайне и её вине, — тихо сказала Эльвира, глядя в чашку с остывшим чаем. — Теперь понятно, о чём. А как вы узнали об этом?
— Муж мой, Славик, в ту ночь, когда девушку убили, спал на балконе — из‑за жары. Оттуда отлично просматривается весь двор и вход в подвал. Я в санатории тогда была и узнала всё значительно позже. Он тоже стал свидетелем и промолчал. Молчал до самой смерти — сгорел за две недели от пневмонии десять лет назад. А перед смертью покаялся, прощения просил у погибшей девушки. Убийц так и не нашли тогда.
Эльвира нервно поправила прядь волос, упавшую на лицо.
— И что вы сделали? — спросила она, не поднимая глаз.
— Пошла в полицию, рассказала всё, что знала. И всё. Никто ничего не стал делать. Мне сказали: «Слова к делу не пришьёшь, тем более умирающего. Если бы он имя убийцы назвал, а так — просто болтовня».
За окном медленно сгущались сумерки. Тени в углу комнаты словно стали гуще, будто прислушивались к разговору.
— А сами вы что думаете? — голос Эльвиры дрогнул.
Женщина медленно подняла глаза, в которых читалась невысказанная боль.
— Вот смотрю на тебя и думаю — от судьбы не уйти. Ведь ты хоть и маленькая была, спала в коляске, когда мать твоя с Марго подсматривали. То есть тоже свидетель.
— Не поняла… — Эльвира поёжилась, словно от внезапного холода.
— Призрак это или ещё что, но все, кто в ту ночь видели, слышали крик девушки и видели, как её убивали, — сейчас покойники. Почти все. Вот и отец твой тоже… Дома спал, но жена ему рассказала, а он промолчал. То есть все свидетели убийства промолчали. Убийца ушёл от наказания, и дух девушки забирает всех причастных.
В комнате повисла тяжёлая тишина, нарушаемая лишь тиканьем старых часов на стене.
— Я не верю в такое, — прошептала Эльвира, но в голосе не было уверенности.
— Я тоже не верила. Мне одна бабка потом пояснила — это своего рода проклятие, причём очень древнее. Мы все обречены.
Эльвира сжала чашку так, что побелели пальцы.
— А если убийцу найдут? Может, девушка успокоится?
Женщина тяжко вздохнула и встала. Её тень на стене дрогнула, словно живое существо, пытающееся вырваться на свободу.
— Не знаю, — произнесла она, глядя в окно, где последние лучи заката окрашивали двор в багровые тона. — Но одно я поняла точно: молчание — это тоже соучастие. И расплата за него приходит всегда.
Она медленно подошла к двери, но на пороге обернулась:
— Ты береги себя, девочка. И если что‑то увидишь… не молчи. Может, хоть тебе удастся разорвать этот круг.
**
Эльвира молча смотрела в окно. Сумеречный двор за стеклом казался выцветшей фотографией: качели‑скелеты, почерневшая песочница, тени, тянущиеся, словно щупальца.
— Вы думаете, я тоже… под угрозой? — наконец прошептала она, с трудом выговаривая слова.
Женщина медленно опустилась на стул, словно каждая кость вдруг стала свинцовой.
— Не знаю, девочка. Но вижу: ты уже видишь. Как и все мы.
— Вижу… — Эльвира сглотнула. — Иногда в зеркале. Или когда оборачиваюсь. Белое пятно, будто ткань. Но стоит приглядеться — исчезает.
— Она ждёт, — тихо сказала женщина. — Ждёт, пока мы сами признаемся. Или пока последний свидетель уйдёт.
В комнате стало холоднее. Даже пламя свечи, до этого ровное, вдруг задремало, а потом рванулось вверх, выбросив чёрный завиток дыма.
— Но почему? — Эльвира сжала кулаки. — Почему нельзя просто… забыть? Сказать себе, что это не моё дело, что я была ребёнком, ничего не понимала…
— Потому что молчание — это дверь. — Женщина подняла глаза, и в их глубине мелькнуло что‑то древнее, тёмное. — Ты её не закрыла. И теперь она открывается сама.
За окном хлопнула дверь. Оба вздрогнули. В сгущающейся тьме промелькнул белый силуэт — на миг, как блик на воде.
— Вы это видели?! — Эльвира вскочила, но фигура уже растворилась в тенях.
— Да. И ты видела. Значит, она выбрала тебя.
— Выбрали бы лучше кого‑то другого! — голос дрогнул, но тут же окреп. — Я не хочу быть частью этого. Я не виновата.
— А кто виноват? — женщина горько усмехнулась. — Тот, кто ударил? Или тот, кто смотрел? Или тот, кто потом лгал? Мы все виноваты. И расплата приходит не сразу. Она копится.
Тишина накрыла комнату, как тяжёлое одеяло. Где‑то вдали завыла собака — протяжно, тоскливо.
— Что мне делать? — прошептала Эльвира.
— Либо бежать. Либо говорить. — Женщина встала, подошла к иконке в углу, зажгла лампадку. — Но если бежишь — беги навсегда. Если говоришь — говори всем. Иначе она не отпустит.
— Кому говорить? Милиции? Они не поверят.
— Не милиции. — Она повернулась, и в свете лампады её лицо показалось вдруг чужим, высеченным из камня. — Тем, кто ещё помнит. Тем, кто тоже видел. Пусть даже краем глаза. Пусть даже не хотел видеть.
Эльвира закрыла глаза. Перед внутренним взором пронеслись обрывки: коляска, запах жасмина от маминого платья, далёкий крик, который тогда показался ей воем бродячей собаки.
— Я не могу, — выдохнула она. — Это слишком…
— Можешь. — Женщина положила ладонь на её руку. — Потому что если не ты, то кто? И если не сейчас, то когда? Она не успокоится, пока не получит своё.
Свеча погасла с тихим шипением. В темноте раздался едва уловимый звук — будто кто‑то провёл пальцем по стеклу.
Эльвира резко обернулась. За окном, прильнув к стеклу, стояло белое пятно. И в нём, если приглядеться, можно было различить очертания лица.
— Видишь? — прошептала женщина. — Она ждёт.
Продолжение выйдет сегодня в 19-00