Утро первое. Мох.
Туман над Санта-Марией был густым и мокрым. Антониу, рыбак с грубыми, узловатыми руками, сидел на камне у порога и набивал сухим мхом жестяную коробку из-под сардин. Растопкой был не папиросный табак, а сухой, серый исландский мох, собранный на скалах. Он горел плохо — тлел, чадил и почти не давал жара для розжига.
—
Опять этот мох, — проворчала Мария, его жена, пытаясь раздуть под котлом слабые искорки. — Дымит, а дрова не занимаются. Словно сырые водоросли.
В этот момент из дома выбежали их дети, Маркуш и Лия. Маркуш, старший, волочил за собой странную находку — медную, почерневшую от времени флягу, привязанную бечевой к двум сбитым крестом дощечкам.
— Па! Смотри, море выбросило!
Антониу взял флягу, покрутил в руках, стукнул по ней — она была плотно запечатана. С трудом выкрутив крышку, он увидел внутри плотно свернутые в
трубку листы толстой, вощеной бумаги. Он потрогал бумагу: плотная, прочная.
— Бумага, — безразлично сказал он. — Горит хорошо. Дай сюда.
Он вытащил верхний лист, скомкал его и сунул под тлеющий мох. Произошло чудо: бумага вспыхнула ровным, ярким, почти бесшумным пламенем. Огонь сразу же охватил и мокрый мох, и сухие щепки. Жаркий, добрый жар ударил в лицо Марии.
— Вот это да, — прошептала она. — Горит, как свеча.
Антониу довольно крякнул:
— Нашлась замена мху.
Мария, поправляя котелок, заметила на обгоревшем уголке бумаги в печи странный узор — ровные строчки. Они почернели и исчезли за мгновение. Она на миг задумалась, но голос Маркуша позвал к столу, и мысль ушла.
Лист первый: оборотная сторона грузового манифеста.
«25 ноября 1872 г. Около 10:00. Обнаружили сильнейшую концентрацию паров спирта в носовом трюме. Вентиляция не дает эффекта. Риск воспламенения от любой искры — абсолютный. Принимаю решение временно оставить судно. В видимости — остров Санта-Мария. Расстояние – не более 7-8 миль. Это тактическое отступление. Мы берем шлюпку, документы, приборы. Если на «Марии» произойдет взрыв, мы доплывем. Если нет — вернемся. Шлюпку креплю на длинный фалинь. Оставил судно под малыми парусами. Бенджамин Бриггс, капитан брига «Мария Целеста».
Утро второе. Сухие водоросли.
На следующий день Мария снова пыталась растопить печь. Сегодня она использовала спрессованные в брикеты сухие водоросли. Они шипели, выделяя едкий соленый дым.
— Вчерашняя бумага сгорела дотла, — сказала она.
Антониу, не глядя на нее, достал из фляги второй лист. Он был чуть влажным на
ощупь. Перед тем как разорвать, он скользнул глазами по тексту — ничего не понятно. Но внизу стояло: «Сара, София». Имена. Его рука на миг опустилась. Потом он резко разорвал лист пополам.
— Экономь, — сказал он глухо. — Вторую половину на вечер.
Половина листа, брошенная в печь, вспыхнула синеватым пламенем. Мария смотрела на огонь, пальцы её тихо постукивали по краю фляги.
— Письмо жжём, — сказала она вполголоса.
Антониу ничего не ответил. Он сидел, сгорбившись, и смотрел, как горит.
Лист второй: оборотная сторона судовой роли.
«Не могу определить день. Ветер сменился. Течение относит нас на восток.
«Мария» уходит быстрее. Фалинь натянут, как струна. Я кричу, чтобы гребли, но шлюпка перегружена. Десять человек, Сара с Софией… Мы тащим за собой целый корабль. София плачет. Сара прижимает ее к себе, молчит. Ее молчание тяжелее любого упрека. Я смотрю на эти бумаги. Зачем я их взял? Для отчета в порту. Я был так уверен. Глупец».
Утро третье. Рыбий жир и щепки.
Третье утро было ветреным. Старая коряга не хотела загораться. Мария подлила в растопку рыбьего жиру. Пламя вспыхнуло черным дымом и погасло.
— Бумагу, — сказала она.
Антониу вытащил из фляги третий лист — весь в морщинах. Он развернул его. Взгляд зацепился за темные разводы, похожие на пятна, и за один угол, истерзанный до дыр. Он молча протянул лист Марии. Она взяла, подержала в ладонях и вернула. Он скомкал лист, сунул в топку.
— Последний раз.
Бумага горела долго. Они оба молчали.
Лист третий: оборотная сторона таможенной декларации.
«Веревка лопнула. Звук был, как выстрел. «Мария» — серая тень на горизонте. Она не тонет. Она просто уходит. Сара сегодня спросила: «Бенджамин, что мы будем делать?» У меня нет ответа. Я взял эти бумаги для чиновника в порту. Теперь я пишу на них, потому что молчать — значит сойти с ума. Это будет мой отчет. Морю. Или Богу».
Бумага в фляге таяла. Антониу рвал каждый лист на мелкие части. Фляга, теперь
полупустая, стояла на полке, и взгляд натыкался на неё чаще, чем нужно.
Он молчал. Она смотрела на море. Ночью он иногда просыпался и видел её открытые глаза в темноте.
Последнее утро.
Фляга опустела. Мария перевернула её, постучала по дну. Выпал один-единственный, самый маленький и мятый клочок. Антониу взял его. Подержал на ладони. Подошел к окну, где свет падал на бумагу. Крупные буквы, старательно выведенные детским почерком: «…пусть знают… мы не…». Перевернул. «Капитана не стало… Мы не бунтовали. Джон Гарсон, матрос». Он посмотрел на Марию. Она стояла у печи и ждала. Ещё раз посмотрел на клочок в своей руке и медленно протянул его ей. Мария подошла, взяла бумажку. Пальцы её не дрогнули. Она не читала. Она посмотрела на этот клочок, потом на мужа. Потом сунула его в его в печь и подожгла. Он вспыхнул, осветив её лицо — усталое, простое, своё. Дрова занялись, она поставила котелок. Антониу подошел, протянул руки к теплу.
— И все-таки, — он провел рукой над котелком , — какая хорошая была растопка.
— Да, — ответила Мария, помешивая похлебку. — Справная.
Огонь погас. В доме было тихо. Море за окном было спокойным и бескрайним. Оно ничего не хранило. Они жили дальше. Грели руки. Варили похлебку. Иногда молча смотрели на огонь.