Восемь лет. Восемь лет мы снимали эту старую однушку на первом этаже, с вечно запотевающими окнами и запахом затхлости из подвала. Каждое утро я будила Костю, провожала его в школу через весь район, а потом мчалась на работу, проклиная пробки и думая об одном: когда же это кончится?
И вот, казалось, этот день настал. Утро началось как обычно, но в воздухе витало что-то новое, легкое, как первый весенний ветерок.
— Костя, шарф завяжи! — крикнула я вдогонку сыну, который уже выскакивал в подъезд.
— Успею! — донесся его голос.
Я улыбнулась, закрывая дверь. В кармане халата ждал свой черед телефон. Я набрала номер мужа.
— Сереж, ты уже в офисе?
— Да, только за кофе зашел, — послышался его спокойный, уставший голос. — Что-то случилось?
— Ничего. Просто хочу еще раз услышать. Мы это сделали, да? Это не сон?
Он рассмеялся, и в его смехе впервые за долгие месяцы слышалась не только усталость, но и облегчение.
— Не сон, Лен. Вчера подписали. Договор у меня в портфеле лежит. Через два года у нас будет своя двушка. На окраине, да, в стройке, но своя.
Я облокотилась о прохладное стекло окна и закрыла глаза. Двушка в новостройке. Светлая, с чистыми стенами, где не будет этого вечного запаха сырости. Где у Кости будет своя комната. Где мы не будем каждый год умолять хозяина не поднимать аренду.
— Я сегодня, может, с работы пораньше, куплю тортик, — сказала я. — Отметим с Костей. Скромно, но отметим.
— Давай, — согласился Сергей. — Только…
— Только что?
— Только пусть это будет наш маленький секрет, хорошо? Пока. Чтобы не сглазить.
Я понимающе кивнула, хотя он меня не видел. Он имел в виду свою семью. Особенно мать. Ее реакцию на нашу ипотеку он мог предсказать с точностью до слова.
Мы попрощались. Я прибралась, собралась, уже представляя, какой торт купить — «Прагу» или maybe «Муравейник». Мелочи, но эти мелочи сейчас казались счастьем.
И тут зазвонил телефон. Не мой. Звонил Сергей. Странно, мы же только что говорили.
— Алло, Сереж, что забыл?
Но в трубке звучал не его голос. Фоном был шум улицы, а на переднем плане — ровный, властный тембр, который я узнала бы из тысячи.
— Лена? Это я, Нина Петровна. Где Сергей?
— Здравствуйте, — автоматически выдавила я. — Он на работе. Что случилось?
— На работе, — повторила она без интонации, как будто это было какое-то недоразумение. — У меня тут кран в ванной опять потек. В прошлый раз он что-то там подкрутил, видно, плохо. Пусть приедет после работы, посмотрит. А то зальет соседей.
Мое маленькое счастливое утро лопнуло как мыльный пузырь. После работы. Это значит: час в пробках через весь город, возня с ржавыми гайками, поход в магазин за запчастями за свой счет, как всегда. И возвращение домой заполночь, уставшим и злым.
— Хорошо, я ему передам, — сказала я, стараясь, чтобы голос не дрогнул.
— Передайте. Чтобы не забыл.
Она положила трубку, не попрощавшись.
Весь день на работе меня преследовал этот разговор. Я пыталась сосредоточиться на цифрах, но перед глазами стояло другое: лицо свекрови, холодное и недовольное, и ее квартира — ухоженная, полная дорогих сервизов и новой мебели, купленной, как я знала, не на ее пенсию.
Сергей приехал поздно. Я слышала, как его машина припарковалась. Как он долго шел от ворот. Дверь открылась, и он вошел не с облегченным вздохом, а с тяжелым, глухим стуком.
Он выглядел разбитым. Не физически, а морально. В руках он держал полиэтиленовый пакет с инструментом.
— Все починил? — тихо спросила я, ставя перед ним чай.
— Да, — он опустился на стул. — Там прокладка была. Купил в магазине у дома.
— Опять за свой счет?
Он только кивнул, глядя в стол.
— Ничего. Главное, чтобы не текло.
В кухне повисло молчание. Было ясно, что дело не в кране.
— Что-то еще случилось? — наконец не выдержала я.
Сергей вздохнул, провел рукой по лицу.
— Когда приехал, у подъезда стояла новая иномарка. Я даже сначала не понял. А потом из окна маминой кухни увидел Игоря. Он вышел покурить, похаживает вокруг этой машины, любуется.
Сердце у меня сжалось. Игорь. Его младший брат. Золотой мальчик.
— Новая? — спросила я, уже зная ответ.
— Новая. Та, про которую он в прошлый раз хвастался, что присматривает. Ну так, за полтора миллиона всего лишь. «В кредит, конечно», — так и сказал.
Он говорил тихо, но в его словах клокотала горечь, которую он годами пытался проглотить.
— И мама что?
— А мама что? — он горько усмехнулся. — Сидела за столом, улыбалась. Говорит мне: «Игоречка-то наш преуспевает. Не то что некоторые, всю жизнь на аренде сидят». А потом, когда я кран чинил, слышал, как она ему на прощанье сует в руку конверт. Говорит: «На бензин, сынок. Ты у меня так много ездишь теперь».
Я закрыла глаза. Конверт. На бензин. Нашему Костю на день рождения она в прошлом году отправила открытку с пятьюстами рублями. И то, кажется, только потому, что Сергей намекнул.
— И как Игорь? Взял?
— Как думаешь? Взял, не глядя. И поцеловал маму в щеку. «Спасибо, мамуль». А я в это время под раковиной, с разводным ключом…
Он не договорил. Договорить не было нужды. Картина была ясна, как белый день. Мы семь лет копили на первоначальный взнос, отказывая себе во всем. Он работал на двух работах. Я брала подработку на дом. Мы не видели кино, не ездили отдыхать. А они — покупали новые машины, делали ремонты в своей трешке (трешка, купленная когда-то с огромной помощью тех же родителей!) и получали конверты «на бензин».
Сергей поднял на меня глаза. В них была не злость. Была глубокая, усталая обида.
— Знаешь, Лен, — сказал он очень тихо. — Я сейчас чинил этот кран и думал. Я думал: а если бы эта вода хлынула не из крана, а из моего сердца… Сколько бы лет она лилась, пока не опустело бы все?
Он встал и вышел из кухни. Я слышала, как он зашел в комнату к спящему Косте, постоял там.
Я осталась одна. Чай остыл. Радость от утра растворилась без следа, оставив после себя горький, знакомый осадок. Мы получили свою кроху надежды. Но казалось, что мир, в лице моей свекрови, уже спешил напомнить: ваше место — под раковиной, с разводным ключом. А их место — за рулем новой машины, с маминым конвертом в кармане.
И самый страшный вопрос, который вертелся у меня в голове, был даже не о несправедливости. Он был о будущем. Если сейчас, когда у нас наконец-то появился свой шанс, они ведут себя так… то что будет дальше?
Прошло несколько недель. Первый, самый тяжелый, пыл от осознания ипотеки немного угас, сменившись привычной рутиной расчетов и тревог. Но внутри, в самой глубине, теплился маленький, твердый огонек — надежда. Мы с Сергеем решились на шаг, который давно откладывали: лично сообщить Нине Петровне о наших планах. Не по телефону, а лично. Как-никак, семья. Может, видя нашу решимость, она хоть как-то изменится? Хотя бы перестанет отпускать колкости.
В субботу мы купили недорогой, но красивый торт «Птичье молоко», который она когда-то в давние времена хвалила, и отправились к ней. Костя, восьмилетний мячик энергии, скучал в машине.
— Бабушка опять будет ворчать? — спросил он, глядя в окно.
—Бабушка просто… взрослая, — неуверенно сказал Сергей, ловя мой взгляд в зеркале заднего вида. — Мы просто сообщим ей хорошую новость.
Квартира Нины Петровны встретила нас запахом лаванды и старой мебели. Все было вымыто, вычищено до блеска, в вазе на полированном комоде стояли искусственные пионы. Сама свекровь открыла дверь, оценивающе окинула нас взглядом.
— Приехали, — произнесла она вместо приветствия. — Обувь снимите, я полы сегодня мыла.
Мы послушно разулись.Костя робко пролепетал:
—Здравствуй, бабушка.
—Здравствуй, здравствуй, — отозвалась она, уже отворачиваясь и направляясь на кухню. — Проходите, не на улице стоять.
Мы уселись за стол с тяжелой скатертью. Я поставила торт.
—Это мы вам, Нина Петровна. Вспомнила, вы любите.
Она кивнула без эмоций.
—Спасибо. Поставь в холодильник, потом к чаю подадим.
Началось мучительное чаепитие. Сергей вертел в руках ложку, собираясь с духом. Я чувствовала, как у него дрожат колени под столом.
—Мама, у нас к тебе новость, — наконец начал он, голос звучал немного натянуто. — Мы… мы наконец-то решили жилищный вопрос. Оформляем ипотеку. Будем свою квартиру строить.
Он выпалил это одним духом, словно боялся, что его прервут. Нина Петровна медленно, с достоинством отпила чаю из тонкой фарфоровой чашки и поставила ее на блюдце. Звук был звеняще-четким.
— Ипотека, — повторила она, растягивая слово. — Это что же теперь, в долгах как в шелках жить будете до седых волос?
—Мама, это инвестиция в будущее. У Кости будет своя комната, — мягко сказал я.
—Комната, — фыркнула она, бросая взгляд на внука, который тихо играл с телефоном в углу. — Его хоть привозить будете когда? А то я, почитай, и не знаю его вовсе.
Меня будто ошпарило. Мы звали ее в гости, на детские праздники, предлагали приехать. Она всегда находила причину: то давление, то у подруги день рождения, то просто «не хочу вашу съемную берлогу видеть».
— Мы всегда рады вас видеть у нас, — сдержанно сказал Сергей, и я услышала, как в его голосе впервые зазвучала сталь. — Вы же сами отказываетесь.
—Что мне в вашей съемной делать? Воздухом дышать? — отрезала свекровь. — Нет уж, вы уж свою ипотечную берлогу берегите. В долгах утонете, еще ко мне потом придете помогать просить.
В этот момент в квартире раздался звонок в дверь. Нина Петровна оживилась, лицо ее смягчилось.
—Это, наверное, Игоречка с Маринкой. Они сказали, что заедут.
Мое сердце упало. Игорь и Марина. Идеальное завершение и без того прекрасного визита.
Вошли они с шумом и гамом, неся с собой дорогие бутилированные соки и коробку эклеров из кондитерской в центре. Игорь, румяный, в модной куртке, похлопал Сергея по плечу.
—Брат, привет! Какими судьбами?
Марина,стройная блондинка с холодными глазами, бросила на мой торт беглый взгляд и тут же проигнорировала его, поцеловав Нину Петровну в щеку.
—Мамочка, мы к вам на минуточку! Привезли вам витаминки, те, что вы просили.
Они уселись, моментально заполнив собой все пространство кухни. Начались разговоры об их делах, о новом кружке для их дочки, о планах на отпуск. Нас словно не существовало.
Потом разговор, как я и боялась, плавно перетек на жилье.
—Мы вот думаем, — сказала Марина, поправляя идеальную прядь волос, — в нашей трешке стенку ломать. Сделать вторую гостиную. Очень тесно стало, вещи девать некуда.
—Это верно, — поддержал Игорь. — Ребенок растет, одной детской мало. Хочется пространства.
Я смотрела на них, и во рту у меня было горько. Их трешка, купленная десять лет назад, когда родители вложили в нее практически все свои накопления, отдав Сергею, как тогда сказали, «на старт в жизни» лишь старый автомобиль. Теперь им «тесно».
— А вы где строитесь-то? — вдруг спросила Марина, обращаясь ко мне с вежливой, деланной улыбкой.
—В новом микрорайоне, «Солнечный», — ответила я.
—А-а-а, — протянула она, и в этом «а-а-а» был целый мир снисходительности. — Там же пока пустота одна, даже инфраструктуры нет. Дорога убитая, я слышала. И детям там, наверное, вообще негде играть. Хотя… — она бросила взгляд на Костю, — вам же еще года два ждать, там, наверное, хоть магазин построят.
Ее слова были как тонкие, отточенные лезвия. Они резали не грубо, но безжалостно.
—Мы справимся, — тихо, но четко сказал Сергей. — Главное — свое.
Нина Петровна вдруг вздохнула, глядя на Игоря с Мариной.
—Вот мои-то молодцы, пекутся о семье, о пространстве думают. Не то что некоторые… — она не закончила, но ее взгляд, скользнувший по нам, говорил обо всем.
В этот момент Костя не выдержал. Он подошел к столу и робко потянулся к эклеру из коробки Марины.
—Можно?
Марина быстро,почти не глядя, прикрыла коробку рукой.
—Осторожно, детка, они очень калорийные. Тебе нельзя, ты и так… — она сделала многозначительную паузу, оглядев его худенькую фигурку, — растешь.
Костя смущенно отдернул руку. Его лицо пылало от стыда. Это была последняя капля. Я встала.
—Нам пора. Костю в бассейн нужно успеть.
Мы молча одевались в прихожей. Нина Петровна стояла в дверном проеме кухни.
—Ну что ж, счастливо. Квартиру свою берегите. И долги свои тоже.
Игорь крикнул из-за ее спины:
—Брат, если что с деньгами туго — обращайся! Хотя… нам самим на перепланировку скоро копить.
Мы вышли. Дверь закрылась за нами с тихим, но окончательным щелчком. В лифте Костя спросил, глядя в пол:
—Мама, а бабушка меня не любит?
Сергей схватил его в охапку и крепко прижал к себе,не в силах вымолвить ни слова.
В машине царила гробовая тишина. Я смотрела на убегающие назад фонари и думала о том, как точно Марина ударила в самое больное. Не только в наше жилье. Она задела моего ребенка. И свекровь это увидела и промолчала. Более того, она их поддержала.
Сергей внезапно ударил ладонью по рулю. Резкий, одинокий звук клаксона разорвал тишину улицы.
—Никогда, — прошипел он сквозь зубы. — Никогда больше. Ты слышишь, Лена? Никогда больше я не приеду туда за одобрением или помощью. У нас есть мы. И есть эта квартира. Она будет нашей крепостью. И мы построим ее вопреки всем.
Он говорил это с такой яростью и болью, что мне стало страшно. И одновременно это были самые правильные слова, которые я слышала за все эти годы. В его голосе не было уже усталой обиды из прошлой главы. В нем была решимость. Хрупкая, злая, отчаянная, но решимость.
А я думала о взгляде Марины. И о том, что люди, которые так легко ранят детей и считают чужую жизнь недостойной даже эклера, способны на все. И наш визит, вместо того чтобы наладить мосты, лишь показал, насколько глубок овраг, который разделяет нас. И насколько тонок лед, по которому мы пытались пройти.
Прошло полгода. Шесть месяцев, прожитых в странном, двойственном ритме. С одной стороны — давящая тяжесть будней: работа, съемная квартира, вечный подсчет копеек, ведь теперь к обычным расходам прибавился ипотечный платеж. С другой — легкое, почти воздушное чувство, которое жило где-то внутри, под грудой усталости: у нас есть будущее. Каждые выходные мы ехали на другой конец города, к забору с яркой рекламой, за которым шумела стройка. Наш дом медленно, этаж за этажом, тянулся к небу. Мы стояли, держась за руки, и смотрели, как в одной из сотен будущих квартир загорается свет — там работали отделочники. Может, скоро и в нашей?
Костя уже выучил наизусть планировку и расклеил в углу своей комнаты в съемной квартире рисунки: «Моя комната. Здесь будет компьютер. Здесь — кровать у окна».
Мы сознательно оборвали все контакты с Ниной Петровной. Сергей не звонил. Она — тоже. Наступила хрупкая, зыбкая тишина. Иногда по ночам я чувствовала, как муж ворочается, и знала — он думает о ней. Но он не говорил ни слова, а только крепче сжимал мою руку. Мы молча решили: наша семья — это мы трое. Крепость, которую мы строим, должна выдержать любую осаду.
В тот роковой вторник всё было как всегда. Я засиделась на работе над очередным отчетом, торопливо собиралась, чтобы успеть забрать Костю с продленки. В сумочке лежал флаер от новой сети магазинов стройматериалов — нужно было сравнить цены на ламинат.
Завибрировал телефон.Не громко, а настойчиво, словно оса. На экране светилось имя, от которого у меня похолодело внутри: «Игорь». Он не звонил нам никогда. Ни с праздниками, ни просто так.
Я отложила звонок. Он перезвонил через минуту. И снова. Чувство тревоги, ледяное и липкое, поползло от висков к сердцу. Что-то случилось. Со свекровью. Иначе — никак.
Я набрала воздуху в легкие и ответила.
—Алло, Игорь.
—Лена. — Его голос был ровным, без привычной развязной бравады. В нем не было и паники. Была холодная, деловая констатация. — Где Сергей?
—На работе. Что случилось?
—Мама. В больнице. Инсульт, по предварительному. Парализовало всю левую сторону. Говорят, положение тяжелое, нужен круглосуточный уход.
Пол в офисе будто ушел из-под ног. Я прислонилась к стене. Не от горя — нет. От ужаса перед тем, что последует за этими словами. От предчувствия того, как сейчас перевернется наша, такая хрупкая, жизнь.
—Как… как так? — выдавила я. — Она же вроде здорова была…
—Возраст, что ли. Не важно. Слушай внимательно. Она неходячая, несамостоятельная. Выписывать будут, в лучшем случае, через неделю-две. Дома нужен постоянный присмотр. Кормить, поить, мыть, уколы ставить. Марина и я работать не можем, у нас маленький ребенок на руках. Это физически невозможно. Вы обязаны помочь. Мы составили график. Неделю вы с Сергеем ухаживаете у мамы в квартире. Неделю — мы. Так будет справедливо.
Его тон не предлагал обсудить. Он информировал. Ставил перед фактом. «Справедливо». Это слово прозвучало как пощечка после всех этих лет, после их новой машины и нашего «воздуха» в съемной берлоге.
— Игорь, подожди, — заговорила я, чувствуя, как голос дрожит от нарастающей паники. — У нас Костя, школа. Мы оба работаем. Стройка, ипотека… Мы физически не можем неделю жить на другом конце города!
—Значит, договоритесь на работе об удаленке. Или берите отпуск за свой счет. Или увольняйтесь. — В его голосе прозвучало нетерпение. — Это ваша мать, Сергей. Ее нельзя бросить. Или ты предлагаешь сдать ее в дом престарелых? Хочешь, чтобы все родные и соседи узнали, какие вы «заботливые» сын и невестка?
В его словах была железная, безжалостная логика капкана. Он захлопнул его, и мы были внутри. Долг. Общественное мнение. Угроза. И этот ледяной, лишенный всякого сочувствия прагматизм.
— Дайте… дайте хотя бы адрес больницы, — тихо сказала я, понимая, что сопротивляться сейчас бесполезно.
Он бросил номер палаты и название больницы— той самой, что в их районе.
—Приезжайте сегодня. Нужно решать вопросы с врачами. И берите с собой свои подушки, мама к своим привыкла, — добавил он и бросил трубку.
Я стояла, прижавшись лбом к холодному стеклу окна. За окном кипел вечерний город, спешили люди, горели огни. А мой мир, тот самый, что мы с таким трудом начали выстраивать, дал трещину от пола до потолка. Инсульт. Паралич. Круглосуточный уход. График. Справедливость.
Я позвонила Сергею. Он выслушал в гробовой тишине.
—Я выезжаю к тебе, — был его единственный, хриплый ответ.
Мы встретились у больницы,огромного кирпичного здания советской постройки. Сергей был бледен, но собран. Он молча взял мою руку, и мы пошли внутрь, в царство запахов антисептика, лекарств и тихой больничной безнадеги.
В палате на четыре кровати у окна лежала Нина Петровна. Она была маленькой, съежившейся, незнакомой. Лицо перекосило, левый уголок рта безвольно опустился вниз. Глаза были закрыты. От нее веяло беспомощностью, и это зрелище выбило из меня всю злость, оставив только леденящий ужас и жалость.
У кровати суетилась Марина. Она не плакала, а быстро и эффективно что-то раскладывала на тумбочке: пачки салфеток, новую пижаму, бутылку дорогой воды.
—А, приехали, — сказала она, увидев нас. — Доктор только что был. Прогнозы осторожные. Восстановление — дело долгое, если вообще…
Она не закончила, многозначительно пожав плечами. Потом наклонилась к уху свекрови и громко, отчетливо произнесла:
—Нина Петровна, Сергей с Леной приехали. Вот видите, они не бросили.
Свекровь медленно открыла один глаз — правый. Взгляд был мутным, неузнающим. Он скользнул по нам и замер. В нем не было ни радости, ни упрека. Было пустое, животное страдание. Она что-то пробормотала невнятное, и слюна потекла по ее подбородку. Марина ловко вытерла ее салфеткой.
— Видите, как она есть, — констатировала Марина. — Сами ничего не может. Кормить нужно с ложечки, пюреобразное все. Памперсы менять. Таблетки по часам. И главное — нельзя оставлять одну, упадет. Мы с Игорем уже первую ночь отсидели. Теперь ваша очередь дежурить. Врач говорит, можно завтра уже забирать, если будет где ухаживать.
— Забирать? Куда? — спросил Сергей глухим голосом.
—Ну, к себе, в съемную, конечно, — удивилась Марина. — Или к ней в квартиру. Нам-то негде, у нас ребенок. А ваша однушка… тесновато, но можно на матрасе на полу. Вы же не откажетесь? Все-таки мать.
Она смотрела на нас с холодной, изучающей уверенностью. Она знала, что мы не откажемся. В этом был весь уклад их семьи: они принимали решения, а мы несли ответственность.
В этот момент свекровь снова зашевелилась и попыталась что-то сказать, глядя на Марину. Та быстро наклонилась.
—Что, мамочка? Доверенность? Не волнуйся, все в порядке. Игорь все оформил, как ты хотела. Лежи спокойно.
Слово «доверенность» повисло в воздухе, звенящее и странное. Какая доверенность? Зачем она парализованной женщине, которая не может владеть и ложкой? Я посмотрела на Сергея. Он тоже услышал. В его глазах, поверх жалости и растерянности, мелькнула первая, острая тень подозрения.
Но думать было некогда. Марина уже сунула мне в руки список лекарств и процедур.
—Вот, купите к завтрашнему дню. Мы завтра после работы заедем, передадим вам дежурство. И, кстати, — она снизила голос, — пока мама в сознании, нужно решить вопрос с ее счетами и пенсией. Чтобы оплачивать лекарства и сиделку, если что. Игорь, конечно, взял на себя хлопоты, но вам тоже стоит вникнуть. Вы же старший сын.
Она улыбнулась тонкими, бесцветными губами и вышла из палаты, оставив нас наедине с тихим хрипом Нины Петровны и нашим нарастающим кошмаром.
Сергей подошел к кровати, осторожно взял мамину неподвижную руку. Она не ответила на пожатие.
—Что же ты наделала, мама, — прошептал он так тихо, что я едва расслышала. — И что же теперь нам делать?
Я смотрела на него, на эту немощную старую женщину, на желтые больничные стены. Звонок Игоря прозвучал у меня в ушах с новой силой. Не взволнованный сыновний крик о помощи, а холодный, расчетливый ультиматум: «Вы обязаны помочь». И слово «доверенность», брошенное Мариной так, будто это самое важное в данной ситуации.
Чувство тревоги сменилось тяжелым, свинцовым предчувствием. Болезнь была ужасна. Но то, что за ней последовало, пахло чем-то другим. Чем-то гораздо более страшным и подлым. И я понимала, что падать в обморок или рыдать сейчас нельзя. Нужно было держаться. Потому что битва, которой мы так боялись, только что началась. И поле боя оказалось не у стен нашей будущей крепости, а здесь, у этой больничной койки, от которой несло беспомощностью, лекарствами и чьим-то холодным, финансовым расчетом.
Началась жизнь, разорванная на две части. Одна часть — в нашей старой съемной однушке, где оставался Костя и висела на холодильнике цветная схема будущей квартиры. Другая — в чистенькой, душной двушке Нины Петровны, где теперь пахло лекарствами, болезнью и отчаянием.
Мы втянулись в бесконечный марафон. График, установленный Игорем, оказался фикцией с первого же дня. Их «дежурная неделя» выглядела так: Марина заскакивала на час утром, чтобы быстро накормить свекровь кашей из пачки, и вечером, чтобы поставить укол. Часто «забывала» приехать, ссылаясь на срочные дела или температуру у дочки. Игорь появлялся раз в три дня, чтобы громко, при матери, посетовать на усталость и нехватку денег.
Наши же недели превращались в ад. Сергей брал ночные смены на работе, а днем пытался спать урывками на раскладном кресле в гостиной свекрови. Я вставала в пять, чтобы собрать Костю в школу, отвезти его к подруге, у которой он теперь оставался до вечера, и мчаться через весь город к Нине Петровне. Работать удаленно не разрешили — пришлось брать бесконечные отгулы без сохранения зарплаты.
Уход — это каторжный, циклический труд без надежды на выходной. Накормить с ложечки, уговорить, чтобы открыла рот. Сменить памперс, от которого щипало глаза и сжимало горло. Повернуть, чтобы не было пролежней. Массаж парализованных конечностей. Уколы по расписанию. И так каждый день.
Однажды, застилая после очередной смены постель, я нашла под простыней новую, дорогую таблетницу. Непростая пластмассовая коробочка на семь дней, а целый мини-органайзер из матового пластика, с таймером и отделениями на четыре приема. Вещь явно импортная, недешевая.
— Это что? — спросила я, показывая находку свекрови.
Та посмотрела на таблетницу своим единственным понимающим глазом, и на ее перекошенном лице дрогнуло что-то вроде улыбки. Она что-то невнятно пробормотала. Я прислушалась.
— И-го-речка… Ма-ри-ночка… По-да-ри-ли… — она с трудом выталкивала из себя слова. — У-мни-цы…
Я стояла с этой гладкой, холодной штукой в руках и чувствовала, как во мне закипает что-то темное и горькое. Они подарили таблетницу. Красивую, бесполезную безделушку. А мы вот уже месяц выливаемся, теряем деньги, здоровье и последние силы, меняя ей прокладки и вытирая слюни. И наша забота была невидима, как воздух, а эта блестящая безделушка — вот она, материальное доказательство «любви» младших.
В тот же день, ближе к вечеру, пришла Марина. Она была свежа, как будто только из салона, в легком весеннем пальто.
— Ну как наша больная? — звонко спросила она с порога, не снимая обуви.
—Никак, — устало ответила я, выливая в раковину остатки манной каши. — Почти не ест.
—Надо старательнее, Леночка, — сказала Марина, проходя в комнату. — Организм силы восстанавливать должен.
Она постояла у кровати, поговорила громко и весело с Ниной Петровной, как с глухой, потом вернулась на кухню. Ее взгляд упал на пустую тарелку из-под пельменей на столе. Это были дорогие, острые пельмени в яркой упаковке, которые она привезла вчера «на обед» для свекрови.
— А пельмешки наши мама скушала? — спросила она.
—Съела два, — ответила я, стараясь держать голос ровным. — И то, я их чуть ли не в пюре размяла. Марина, вы что? У нее же проблемы с глотанием, и острое сейчас категорически нельзя! Она чуть не подавилась.
—Ой, ну что вы как заведенная! — махнула рукой Марина. — Она всегда эти пельмени обожала. Я думала, порадует. Надо было просто мелко порезать.
Она сказала это так легко, как будто речь шла о неудачно выбранном подарке, а не о пище, которая могла убить больного человека. Я увидела в мусорном ведре скомканную упаковку от тех самых пельменей. На ней жирным было написано: «Острый перец чили».
Я не выдержала. Вся усталость, все унижения последних недель поднялись комом в горле.
—Марина, да вы с ума сошли! Это же опасно! Вы хотя бы инструкцию по уходу читали? Или вам главное — отметиться, что «заботитесь»?
Ее лицо мгновенно остыло.Веселая маска спала.
—А ты на каком основании меня учишь? — спросила она ледяным тоном. — Ты тут неделю отпахала и уже эксперд? Мы тут с Игорем из кожи вон лезем. Не нравится, как мы ухаживаем — плати сиделке профессиональной! Денег нет? — Она медленно оглядела нашу скромную одежду, старую куртку Сергея на вешалке. — Значит, молчи и работай. Как говорится, на безрыбье…
Она не договорила, но смысл был ясен. На безрыбье и Лена — работник. Я онемела от такой наглой, спокойной жестокости. Она взяла свою сумку, поправила волосы.
—Ладно, мне бежать. Завтра Игорь заедет. И, кстати, спроси у Сережи насчет доверенности на мамины счета. Нужно будет как-то коммуналку оплачивать, пока она так… — Она кивнула в сторону комнаты. — Мы, конечно, готовы взять все на себя, но для порядка…
Она ушла, оставив после себя шлейф дорогих духов и чувство полнейшей безнадеги. Я опустилась на стул на кухне и расплакалась. Тихо, чтобы не услышала свекровь. От бессилия, от злости, от понимания, что мы попали в капкан, из которого нет выхода.
Вечером пришел Сергей, сменный, серый от усталости. Я рассказала ему про пельмени и про разговор. Он слушал, глядя в одну точку, и его лицо застывало, каменело.
—Хорошо, — наконец сказал он странно спокойным голосом. — Хорошо, они так.
—Что «хорошо», Сережа? Они же издеваются! Над мамой, над нами!
—Я понял, — повторил он. — Они не просто эгоисты. Они — циники. Они купили маме таблетницу за тысячу рублей, чтобы она считала их хорошими. А мы, которые ее моем и кормим, для нее — прислуга, которую даже благодарить не за что. И они уверены, что так и должно быть.
Он подошел к двери комнаты матери. Нина Петровна бодрствовала, смотрела в потолок.
—Мама, — тихо сказал Сергей. — Тебе Лена пельмени те острые давала?
Свекровь медленно перевела на него взгляд.Помолчала.
—Вку-сно… — с трудом выговорила она.
—Мама, они тебе вредны! Ты могла подавиться!
Она помотала головой,раздраженная.
—Ма-ри-на… до-брая… За-бо-тит-ся… Вы… вы тут… на-дое-ли…
Она отвернулась к стене. Сергей отпрянул, будто получил пощечину. В его глазах погасла последняя искра надежды на справедливость, на материнскую благодарность. Он молча вернулся на кухню.
— Все ясно, — произнес он, и в его голосе теперь звучала не боль, а холодная, беспощадная решимость. — Мы здесь не для нее. Мы здесь вопреки ей. И вопреки им. Мы будем делать то, что должны, потому что мы — не они. Но и играть по их правилам больше не станем.
Он взял свой ноутбук и сел за стол.
—Что ты делаешь? — спросила я.
—Ищу, — ответил он, не отрываясь от экрана. — Ищу информацию. Про доверенности. Про права больных. Про то, что можно сделать, если есть подозрения. Они думают, что мы лохи, которых можно доить вечно. Ошибаются.
Я смотрела на его согнутую спину, на упрямый затылок. Это был уже не тот уставший, загнанный муж, который месяц назад получил звонок от Игоря. В нем что-то сломалось и пересобралось заново, стало тверже и острее. Он больше не просил у жизни справедливости. Он начал ее искать.
А я подошла к окну и смотрела на темнеющий двор. Где-то там, в этой же парадной, жили соседи, которые видели, как мы носимся туда-сюда. Наверняка они думали: «Ах, какие молодцы старшие, за матерью ухаживают». Они не видели дорогой таблетницы. Они не слышали, как Марина сказала «молчи и работай». Они не знали, что наша собственная жизнь и будущее сына повисли на волоске. И что единственное, что держало нас сейчас на плаву, — это уже не долг, а злость. Холодная, молчаливая, беспощадная злость.
За стеной послышался хриплый кашель Нины Петровны. Автоматически, почти не думая, я пошла к ней, чтобы подать воды. Руки сами делали нужные движения, но мысли были уже далеко. Они крутились вокруг одного слова, брошенного Мариной как нечто само собой разумеющееся: «доверенность». Почему оно звучало как приговор?
Жизнь продолжала катиться по рельсам этого бесконечного, изматывающего графика. Мы с Сергеем превратились в автоматы: работа — больная — дом — короткий сон — снова больная. Костя жил у моей подруги почти постоянно, и каждый раз, когда я забирала его на выходные, он молча прижимался ко мне, как будто боялся, что я снова исчезну. Его молчание было страшнее любых упреков.
В одну из наших «дежурных» суббот, когда Сергей уехал за лекарствами, а Нина Петровна, приняв таблетки, уснула, я решила привести в порядок ее комод. Белье нужно было перебрать, что-то постирать. Она всегда была чистюлей, и сейчас, в ее беспомощном состоянии, мне хотелось сохранить хоть этот островок привычного для нее порядка.
Я аккуратно вынимала сложенные кофты, теплые носки, платочки. И в самом низу, под стопкой накрахмаленных простыней, мои пальцы наткнулись не на ткань, а на гладкую поверхность плотной бумаги. Я вытащила обычную картонную папку-скоросшиватель. Такие хранят важные документы.
Мне не должно было быть до этого дела. Это было личное. Но что-то щелкнуло внутри — то самое, холодное и настороженное, что поселилось после слов Марины о доверенности. Руки будто действовали сами. Я приоткрыла папку.
Сверху лежали старые документы: свидетельство о браке, о рождении сыновей. Потом — копия договора купли-продажи той самой трешки Игоря. Я пролистала дальше. И замерла.
На листе формата А4, с водяными знаками, был распечатан текст, который я узнала с первого взгляда. Заголовок жирным шрифтом: «ЗАВЕЩАНИЕ». Сердце заколотилось где-то в горле. Я пробежала глазами по стандартным пунктам, и взгляд зацепился за строчку, обведенную от руки синей шариковой ручкой.
«Все мое движимое и недвижимое имущество, какое ко дню моей смерти окажется мне принадлежащим, в чем бы таковое ни заключалось и где бы ни находилось, я завещаю…»
Далее следовало имя. Не Сергея. Не нас с ним обоих. А только одно: «Гражданину Игорю Викторовичу Семенову (сыну)».
Слово «ВСЕ» на полях было подчеркнуто несколько раз, а рядом, тем же синим почерком, стояла пометка: «Единственному наследнику». Почерк был не материнским, слишком угловатым и резким. Чьим?
Лист дрожал у меня в руках. Я сделала глубокий вдох и отложила его в сторону. Под ним лежал другой документ, на фирменном бланке нотариальной конторы. «Генеральная доверенность». Я вгляделась в дату. Она была оформлена за неделю до инсульта.
Согласно этому документу, Нина Петровна уполномочивала своего сына Игоря Викторовича Семенова совершать от ее имени любые действия, включая управление и распоряжение всем имуществом, получение пенсий и пособий, ведение банковских счетов, представление интересов во всех инстанциях. Доверенность была безотзывной и действовала до «момента прекращения ее действия по закону».
У меня закружилась голова. Я опустилась на край кровати. Все пазлы с ужасающей четкостью сложились в одну картину. Новая машина Игоря. Их внезапная озабоченность «перепланировкой». Их холодная, деловая настойчивость в вопросах ухода. И эта доверенность, оформленная накануне болезни, как будто кто-то знал или готовился. Она давала Игорю право на все. А завещание, написанное, судя по всему, под диктовку, закрепляло этот «порядок» навсегда.
В этот момент на кухне хлопнула входная дверь. Послышались голоса — веселый, громкий голос Игоря и смех Марины. Они приехали неожиданно рано, в свой «выходной».
— Лена! Мы тут с гостинцами! — крикнула Марина.
Я не двигалась. Не могла. Я сидела, сжимая в руках эти листы, эти леденящие душу доказательства чудовищного расчета. Шаги приближались к комнате.
Игорь заглянул в дверь. Увидел меня, увидел папку у меня на коленях и открытые документы. Его улыбка медленно сползла с лица, сменившись сначала удивлением, а затем — стремительно нарастающей злобой.
— Что это у тебя? — спросил он тихо, переходя на «ты».
—Я… я белье перебирала, — с трудом выдавила я.
—Белье? — он резко шагнул в комнату и выхватил папку из моих рук. Его взгляд упал на завещание. — И где это ты нашла? Рылась в маминых вещах? У тебя есть право?
Его тон вернул меня к реальности. Вместо страха во мне вспыхнула ярость, такая же бешеная, как у него.
—Право? А у тебя есть право оформлять доверенность на неделе перед тем, как мама слегла? Ты что, знал, что это случится?
—Что за чушь ты несешь! — закричал он, но в его глазах промелькнула паника. — Это мамино решение! Она в здравом уме подписывала! Она хочет, чтобы я, как ответственный, всем занимался!
—Ответственный? — засмеялась я, и смех вышел истерическим. — Ответственный, который острые пельмени парализованной привозит? Который является раз в три дня «на минуточку»?
На шум прибежала Марина. Увидев документы в руках Игоря, она поняла все мгновенно. Ее лицо исказилось.
—Ах вот как! Шпионите, роетесь! Подальше положили бы, небось, надеялись найти что-то на себя? Так знайте — мама давно все решила. Она знает, кто ее по-настоящему любит! Кто душу вкладывает!
—Душу? — раздался новый голос с порога.
В дверях стоял Сергей. Он вернулся с лекарствами и застыл, наблюдая сцену. Его лицо было бледным, как полотно.
—Ты о какой душе, Игорь? О той, что в новом авто? Или о той, что в этой бумажке? — он указал на доверенность, которую Игорь все еще сжимал в руке. — Мама в здравом уме? За неделю до инсульта? Это очень удобное совпадение.
Нина Петровна проснулась от криков. Она забеспокоилась, начала мычать, пытаясь приподняться.
—Что… что там? — с трудом прошептала она.
Игорь мгновенно перестроился.Он бросился к кровати, приняв вид озабоченного сына.
—Мама, мамочка, не волнуйся! Это они… Сергей с Леной устроили сцену. Нашли твои бумаги, рылись в твоих вещах! Хотят оспорить твою волю!
Он говорил громко, четко, глядя ей прямо в глаза, как будто гипнотизируя.
—Помнишь, ты сама просила меня все оформить? Чтобы я, как самый заботливый, всем управлял? Вот я все сделал, как ты хотела. А они теперь против. Они против твоего решения.
Свекровь перевела мутный взгляд с Игоря на нас. В ее глазах читались страх и полное непонимание происходящего. Но голос любимого Игоречки, его уверенные слова, видимо, достигали цели лучше, чем наши тихие, уставшие лица. Она слабо закивала.
—Да… да… Игоречка… прав… — она выдохнула. — Вы… зачем… ссоритесь…
Сергей смотрел на эту сцену, и в его глазах гасло последнее тепло. Он видел, как мать, даже в таком состоянии, безоговорочно верит тому, кто ее, по сути, обобрал.
—Хорошо, мама, — сказал он ледяным, ровным тоном, которого я никогда от него не слышала. — Раз твоя воля такая. Значит, так тому и быть. — Он повернулся к Игорю. — Бери свою доверенность. Распоряжайся. Но запомни: с сегодняшнего дня мы больше не рабы. График? Забудь. Ухаживать будем, потому что мы не твари. Но на твоих условиях — нет. Мы найдем свой способ.
— Угрожаешь? — фыркнул Игорь, но в его браваде появилась трещина. Он не ожидал такой прямой атаки.
—Нет, — тихо ответил Сергей. — Констатирую. Ты все рассчитал, кроме одного. Ты просчитался в нас.
Он взял меня за локоть.
—Пойдем, Лена.
—Куда? Вы не можете ее просто бросить! — взвизгнула Марина.
—Мы ее не бросаем, — сказал Сергей, не оборачиваясь. — Мы идем думать. А вы, раз вы такие ответственные, — побудьте с мамой. Полноценно. На неделе, как договаривались.
Мы вышли из квартиры, оставив Игоря и Марину в гробовой тишине, нарушаемой только тяжелым дыханием Нины Петровны. В лифте Сергей прислонился к стене и закрыл глаза.
—Все, точка невозврата пройдена, — прошептал он.
—Что будем делать? — спросила я, и голос мой дрожал.
Он открыл глаза.В них не было ни капитуляции, ни паники. Была холодная, отточенная ясность.
—Воевать, Лена. По-взрослому. Без криков. С бумагами, с законами. Они думают, что выиграли, захватив крепость. Но они не учли, что гарнизон еще жив. И у него есть, что терять. И есть ради чего сражаться. За Косточку. За нашу квартиру. За простую справедливость.
Мы вышли на улицу. Был холодный, ясный вечер. Воздух обжигал легкие. Я вдохнула полной грудью, впервые за много недель чувствуя не запах лекарств, а свободу. Страшную, опасную, но свободу от лжи и манипуляций. Битва, которая шла втихомолку, теперь вышла в открытое поле. И мы, наконец, перестали отступать.
Тишина в нашей съемной квартире после того вечера была особенной. Она не была мирной. Она была густой, напряженной, как воздух перед грозой. Мы с Сергеем не обсуждали происшедшее при Костя, который наконец-то вернулся домой. Мы просто держали его близко, как будто пытались зарядиться от него простотой и чистотой его мира.
Но когда сын засыпал, мы садились за кухонный стол, на котором теперь вместо счетов лежали блокноты и распечатки. Мы понимали, что ярость и оскорбления ничего не решат. Нужны были факты. Холодные, неопровержимые.
Первым делом Сергей отправился к нотариусу, чья печать стояла на доверенности. Он пошел один, считая, что мужское лицо вызовет больше формального уважения.
Я ждала его возвращения, нервно наводя бессмысленный порядок. Он вернулся спустя три часа, лицо его было сосредоточенным и усталым.
— Ну? — спросила я, не в силах сдержать нетерпение.
—Ничего конкретного, — сказал он, снимая куртку. — Нотариус — стена. Конфиденциальность, тайна совершения нотариального действия. Он не подтвердил и не опроверг ничего. Но… — Сергей сделал паузу, и в его глазах мелькнула искра. — Когда я спросил, часто ли к нему приводят пожилых людей для оформления генеральных доверенностей буквально накануне тяжелых болезней, он очень резко изменился. Стал сухим, как лед. Сказал: «Гражданин, если у вас есть претензии к законности документа, обращайтесь в суд с иском о признании его недействительным. У нас все оформлено в строгом соответствии с законом». И потом добавил, глядя мимо меня: «Бывают, конечно, печальные случаи, когда родственники проявляют излишнюю… настойчивость. Но доказать что-то крайне сложно».
— Это же прямое указание! — вырвалось у меня.
—Указание на то, что путь будет через суд. Долгий, нервный и без гарантий. — Сергей тяжело вздохнул. — Но это не единственная ниточка.
Он сел за ноутбук.
—Я позвонил своему старому другу, который работает юристом в большой конторе. Не официально, как друг другу. Обрисовал ситуацию без имен. Он спросил одно: «А не брал ли твой „братец“ крупных кредитов в последнее время? Особенно под залог недвижимости?». Он сказал, что это классика: чтобы получить большую сумму, нужен либо залог, либо поручитель. И если человек сам по себе неблагонадежен, в ход идет имущество родителей, а чтобы обойти их согласие — нужна доверенность.
У меня сжалось сердце. Новая машина Игоря. Дорогая, явно не купленная на зарплату.
—И что, это можно проверить?
—В общем-то, нет, — покачал головой Сергей. — Данные кредитных историй и договоров засекречены. Но есть публичные реестры. По недвижимости. Если на квартиру мамы наложен залог, это должно отражаться в Едином государственном реестре недвижимости.
Мы просидели за этим еще полдня, пытаясь разобраться в хитросплетениях сайтов госуслуг и реестров. Все было сложно, непонятно. Нужен был специалист.
И тут мне повезло. Чисто случайно. На следующий день я разговаривала по телефону в коридоре на работе с нашей бухгалтером, Алевтиной Петровной, мудрой женщиной лет пятидесяти. Я была на грани срыва, голос дрожал. Она положила трубку и внимательно на меня посмотрела.
— Леночка, у тебя лицо серое. Дома проблемы?
Я не выдержала.Вкратце, сбивчиво, опуская самые жуткие детали, я рассказала про свекровь, про инсульт, про то, что брат мужа, кажется, что-то затеял с ее квартирой.
Алевтина Петровна слушала молча, кивая. Когда я закончила, она спросила:
—Фамилия твоей свекрови? И адрес квартиры?
Я,удивленная, назвала.
—Подожди здесь.
Она ушла в свой кабинет. Через двадцать минут позвала меня. На экране ее компьютера была открыта какая-то служебная программа.
—Садись. Смотри, — она указала на строки в таблице. — Это неофициально, просто информация к размышлению. У меня муж работает в банке, и у них есть определенные… перекрестные данные. Я по-дружески попросила его пробежаться.
Она обвела ногтем несколько цифр.
—Квартира по адресу твоей свекрови. На нее месяц назад была оформлена закладная. В «Сибирском кредитном альянсе». Сумма — четыре с половиной миллиона рублей. Заемщик — Игорь Викторович Семенов. Цель кредита — «покупка транспортного средства и прочие нужды». Срок — десять лет.
В комнате поплыл пол. Четыре с половиной миллиона. Под залог маминой квартиры.
—Это… это на машину? — прошептала я.
—На дорогую машину, ремонт в ней же и на «прочие нужды», которые, я сильно подозреваю, включали погашение его старых долгов, — сухо прокомментировала Алевтина Петровна. — Но это еще не все. Смотри дату регистрации закладной.
Я посмотрела. Дата совпадала с днем оформления той самой генеральной доверенности. Разница была в два дня. Сначала доверенность. Потом — поход в банк и кредит.
—Он взял кредит под залог ее квартиры, когда она была еще в полном здравии, но у него уже были документы, дающие ему право это делать, — медленно проговорила я, собирая в голове картину. — А потом… потом она внезапно слегла. И теперь, если она… если что-то случится, он вступит в наследство по тому завещанию, станет полноправным собственником и… или будет выплачивать кредит, или продаст квартиру, чтобы рассчитаться с банком.
Алевтина Петровна кивнула, закрывая программу.
—Классическая схема, Лена. Грубая и жадная. Он не рассчитал только, что инсульт — это не смерть. Это долгий, дорогой уход. И что вы, как старшие, не будете молча смотреть на это. Он загнал себя в угол. Ему теперь два пути: либо как-то найти огромные деньги, чтобы выплачивать этот кредит самому, либо… — она сделала многозначительную паузу.
— Либо чтобы квартира перешла к нему как можно быстрее, — договорила я, и по моей спине пробежал ледяной озноб. В голове пронеслись обрывочные воспоминания: равнодушие Игоря и Марины к состоянию матери, их формальный уход, те самые острые пельмени. Это была не просто халатность. Это могло быть… намерением.
Я поблагодарила Алевтину Петровну, обещая хранить эту информацию в тайне, и почти бегом помчалась домой.
Сергей слушал мой сбивчивый рассказ, не перебивая. Его лицо становилось все жестче и холоднее. Когда я закончила, он встал и подошел к окну, долго смотрел на темнеющий двор.
—Значит, они маму… к смерти подталкивали? — спросил он настолько тихо, что я едва расслышала. В его голосе не было вопроса. Была ужасающая констатация. — Ради денег. Ради возможности не платить по долгам.
Он обернулся. Его глаза были сухими и страшными.
—Лена, ты понимаешь, что теперь это уже не семейная склока? Это уголовщина. Мошенничество. А если наши подозрения насчет ухода верны… то это уже нечто гораздо более страшное.
— Но у нас нет доказательств! Только догадки и информация, полученная неофициально! — вскричала я, ощущая панику. — Они все сделали по закону! Доверенность, завещание… Они будут кричать о клевете!
— Поэтому мы не пойдем с криками, — сказал Сергей. Его голос обрел странное, почти металлическое спокойствие. — Мы пойдем тихо. И по закону. Мы не можем оспорить кредит — он оформлен. Мы не можем отобрать доверенность просто так. Но мы можем сделать две вещи. Первое — полностью изменить подход к уходу за мамой. Сделать его максимально безопасным и прозрачным. Второе — начать официальную процедуру признания ее недееспособной. Если суд назначит над ней опеку, все эти доверенности автоматически потеряют силу. И кредит, оформленный по подложной доверенности, можно будет оспаривать.
— Опеку? Но опекуном станет… кто? Ты?
—Я — старший сын. Это логично. Но это будет решать суд на основании экспертизы. И это долго. — Он подошел и взял меня за руки. Его ладони были холодными. — Но это единственный путь, Лена. Это уже не про наследство. Это про ее жизнь. И про нашу безопасность. Если они пошли на такое, они не остановятся. Нам нужно защищаться. Системно.
В ту ночь мы не спали. Мы составляли план. Шаги были маленькими, осторожными, как саперы на минном поле. Но впервые за все эти месяцы мы не чувствовали себя загнанными жертвами. Мы были солдатами, которые наконец-то увидели карту местности и поняли, где находятся вражеские укрепления. Страх оставался, но его вытесняла холодная, методичная решимость. Мы знали, что впереди — война. Но теперь мы знали, с кем и за что воюем. И самое главное — мы знали, что терять нам уже нечего. Кроме жизни этой старухи, которая нас не любила, и будущего нашего сына, которое они так жаждали отнять.
План, который мы с Сергеем набросали той бессонной ночью, был похож на военную операцию. Каждое действие должно было быть точным, обоснованным и необратимым. Паника сменилась леденящей душу сосредоточенностью. Мы понимали, что одно неверное движение — и Игорь с Мариной, почуяв угрозу, смогут нанести удар, от которого мы не оправимся.
Первым и самым болезненным шагом стало решение о сиделке. Мы подсчитали наши остатки после первоначального взноса по ипотеке, отложенные на отделку будущей квартиры, и даже копеечный резерв «на черный день». Этого хватило бы на два месяца профессионального ухода, не больше. Но это было необходимо.
— Мы не можем больше быть там постоянно, — сказал Сергей, его взгляд был тверд. — Нас выматывают физически, а они используют это. Мы становимся слепыми и глухими от усталости. Нужен независимый свидетель. И нужны доказательства.
Мы нашли женщину через агентство — Валентину Ивановну, опытную, с медицинским образованием, с безупречными рекомендациями. Ее спокойное, профессиональное лицо вселяло некоторую надежду. Мы заключили с ней договор, прописав в нем все обязанности, график и главное — пункт о конфиденциальности. Мы объяснили ситуацию честно: нужен не только уход, но и фиксация всех посещений родственников и их поведения.
Вторым шагом стала камера. Мы выбрали небольшую, с широким углом обзора и функцией записи по движению. Устанавливали мы ее открыто, на виду, прикрепляя к книжной полке в комнате свекрови. Когда приехал Игорь в свой очередной «дежурный» день и увидел камеру, он взорвался.
— Это что еще за шпионские штучки? — закричал он, тыча пальцем в объектив.
—Это безопасность, — спокойно ответил Сергей, не вставая с кухонного стула. — Мама одна проводит много времени. Если она упадет, если станет плохо — мы должны это видеть. И сиделка не может быть здесь круглосуточно. Это нормальная практика.
—Ты мне не веришь? — фальшиво-возмущенно спросил Игорь.
—Я никому не верю, — холодно парировал Сергей. — Только фактам. Камера останется. Это не обсуждается.
Игорь что-то пробормотал, но спорить не стал. Слишком уж законным и неопровержимым было наше объяснение. Марина, приехавшая позже, только скривила губы, сказав: «Ну что ж, теперь мы все как на ладошке у старшего братца». Но в ее глазах читалась тревога.
Третьим, самым сложным шагом должен был стать разговор с Ниной Петровной. Настоящий разговор. Не через призму ее обид и предубеждений, а голые, жесткие факты.
Мы дождались дня, когда она чувствовала себя получше, более вменяемой. Сергей попросил Валентину Ивановну выйти погулять на полчаса. Он сел на стул у кровати матери. Я осталась в дверях, сердце колотилось где-то в висках.
— Мама, мне нужно поговорить с тобой серьезно, — начал он. Голос его был тихим, но в комнате стояла такая тишина, что каждое слово звучало отчетливо.
—О-опять… ссо-ры? — с трудом выговорила она, хмурясь.
—Нет, мама. Не ссоры. О твоей жизни. И о том, что с ней сделали.
Он достал из папки не оригиналы, а распечатанные копии. Документ из реестра с печатью, где черным по белому было указано обременение на ее квартиру в виде закладной. И крупным шрифтом — сумма кредита: 4 500 000 рублей. Он положил лист перед ней.
— Видишь это? Это твоя квартира. На нее наложен залог. Игорь взял под нее деньги. Очень большие деньги. За неделю до твоего инсульта. А это, — он положил рядом копию генеральной доверенности, — дало ему право это сделать.
Нина Петровна медленно водила глазами по бумагам. Она, бухгалтер на пенсии, узнавала официальные бланки, печати, цифры. Ее дыхание стало хриплым и частым.
—Не… не может… — прошептала она.
—Может, мама. Он все оформил. Легально. По твоей же доверенности, которую ты подписала, не читая. Или тебе не дали прочитать.
Он сделал паузу, давая ей впитать информацию. Потом продолжил еще тише, но так, что мурашки побежали по моей коже.
—Мама, послушай меня внимательно. Сейчас у Игоря огромный долг. Банк будет требовать деньги. Ему их неоткуда взять. Есть только два выхода. Первый — продать твою квартиру, чтобы расплатиться. Но продать он ее сможет, только если она будет принадлежать ему. Полностью. — Он посмотрел ей прямо в глаза. — А это случится, только если тебя не станет. По тому завещанию, которое тоже лежит в твоей папке.
В комнате повисла гробовая тишина. Нина Петровна смотрела на сына широко открытым, единственным зрячим глазом. В нем медленно, как лед весной, трескалось и таяло старое, слепое доверие. На смену ему полз животный, немой ужас.
— Не… не хо-чет… — попыталась она отрицать, но в ее голосе была уже не уверенность, а мольба.
—Мама, — Сергей наклонился ближе. — Почему, как ты думаешь, они так равнодушны к твоему здоровью? Почему привозят тебе ту еду, от которой тебе плохо? Почему являются редко и ненадолго? Они ждут. Ждут, когда ты… перестанешь быть помехой для их финансовых планов.
Слеза, крупная и медленная, скатилась по ее щеке и затерялась в складке одеяла. Она не произнесла ни слова, но вся ее согбенная фигура, дрожащие руки кричали о страхе и осознании.
— Я не говорю это, чтобы тебя напугать, — голос Сергея дрогнул, впервые за весь этот тяжелый разговор. — Я говорю, чтобы защитить тебя. Мы с Леной будем защищать тебя. Сиделка, камера — это для этого. Но нам нужно твое согласие на следующий шаг.
Он достал еще один лист — заявление в суд о признании гражданина недееспособным и назначении опекуна. Объяснил коротко и просто: если суд, на основании медицинской экспертизы, признает, что она из-за болезни не может осознавать свои действия, то все доверенности, выданные ею, будут аннулированы. Опекун (и он, как старший сын, был первым кандидатом) будет обязан действовать только в ее интересах. И тогда этот кредит можно будет пытаться оспорить в суде как мошеннический.
— Это долго, мама. И унизительно для тебя. Но это единственный способ заблокировать их. Защитить твой дом. Дать тебе шанс выздороветь без того, чтобы над тобой… торопились.
Она долго смотрела на заявление. Потом медленно, с титаническим усилием, кивнула. Еще одна слеза упала на бумагу, расплываясь синими чернилами подписи Игоря на копии доверенности.
—Де-лай… — выдохнула она. — Суд… опе-ка… Де-лай, Сере-жа.
Он бережно взял ее беспомощную руку и сжал.
—Я сделаю. Обещаю.
В этот момент вернулась Валентина Ивановна. Она одним взглядом оценила ситуацию — плачущую старуху, суровое лицо Сергея, документы на кровати — и молча, с профессиональным тактом, начала готовить лекарства, давая нам время прийти в себя.
Мы вышли на кухню. Сергей опустил голову на сложенные на столе руки. Его плечи вздрагивали. Я обняла его сзади, прижалась щекой к его спине.
—Боже, Лена, — прошептал он в пол стола, — как же страшно было это говорить. Как страшно видеть этот ужас в ее глазах.
—Но это было нужно, — тихо ответила я. — Теперь она не их слепая союзница. Теперь она знает. И она боится их. А значит, будет принимать нашу помощь.
Через несколько дней, когда мы проверяли записи с камеры (мы делали это каждый вечер, и пока видели лишь будничную работу сиделки), мы наткнулись на короткий, но показательный эпизод. Марина, заскочившая «на минуточку» в наше отсутствие, стояла над кроватью свекрови, которая дремала. Она что-то бормотала, поправляя подушку. Микрофон камеры уловил ее слова, сказанные негромко, но с ледяным раздражением:
— Лежишь тут, обуза для всех… Надоела уже всем, старая. Игорь из-за тебя голову ломает… — Она резко дернула одеяло. Нина Петровна проснулась и испуганно замычала. Марина фальшиво улыбнулась: — Ой, мамочка, не бойся, это я! Водички принести?
Запись оборвалась. Мы с Сергеем переглянулись. В этой бытовой, почти интимной жестокости было больше доказательств, чем в любых документах. Это была не просто жадность. Это было глумление. И это окончательно сожгло последние мосты сомнения.
Мы отправили заявление в суд. Началась бумажная волокита: запросы в медицинские учреждения, назначение судебно-психиатрической экспертизы. Мы знали, что Игорь, получив извещение из суда, взбесится. Но теперь мы были к этому готовы. У нас была сиделка-свидетель. У нас были записи с камеры. У нас было, пусть и запоздалое, понимание матери.
Мы перестали быть жертвами обстоятельств. Мы стали инженерами новой реальности, где у каждого шага была причина, а у каждой причины — доказательство. Война из эмоций перешла в плоскость процедур и параграфов. И это было в тысячу раз страшнее громких скандалов. Потому что это была война на уничтожение. Но не физическое — юридическое и моральное. И мы были полны решимости выиграть ее, чтобы спасти то немногое, что у нас осталось: жизнь старухи, которая нас не ценила, и будущее нашего сына, которое должно было быть светлым, а не заложенным в банке из-за чужой алчности.
Суд надвигался как низкая грозовая туча. Мы жили в состоянии перманентной готовности, проверяя почту, вздрагивая от каждого звонка. Игорь и Марина, получив судебные повестки, словно испарились. Звонков с упреками и требованиями не было. Эта тишина была хуже любых криков — она означала, что они что-то замышляют.
И вот он настал, день взрыва. Не в суде, а в квартире Нины Петровны. Мы с Валентиной Ивановной как раз заканчивали сеанс лечебной гимнастики, когда в дверь не просто позвонили, а буквально врезали кулаком. Игорь ворвался внутрь, не снимая обуви. Лицо его было багровым от ярости, в руках он сжимал папку с документами.
— Где он?! — проревел он, озираясь по сторонам.
—Кто? — спокойно, встав между ним и кроватью матери, спросила я. Валентина Ивановна тут же набрала номер Сергея на своем телефоне.
—Брат твой, крыса сутяжная! Подал в суд на мать! Недееспособной хочет объявить! — Он швырнул папку на пол, листы разлетелись по полу. — Это ты его накрутила, стерва! Чтоб квартиру себе забрать!
— Игорь, успокойся, — холодно сказала я, хотя колени дрожали. Камера на полке молча фиксировала все. — Решение о подаче заявления мама приняла сама. После того как узнала про кредит в четыре с половиной миллиона. Под залог ЭТОЙ квартиры.
Он замер на секунду, его глаза бешено забегали. Он не ожидал, что мы знаем сумму и детали.
—Врешь! Это клевета! Мама сама хотела мне помочь! Она в здравом уме подписывала!
—В здравом уме, чтобы отдать тебе свою единственную крышу над головой? За неделю до инсульта? — раздался голос с порога.
В дверях стоял Сергей. Он приехал мгновенно. Он вошел, не торопясь, закрыл за собой дверь. Его спокойствие было пугающим.
—Здравствуй, брат. Получил повестку?
—Ты… ты что себе позволил?! — Игорь сделал шаг к нему, сжимая кулаки. — Опекуном стать? Квартиру прибрать? Мы все маме расскажем! Она тебя проклянет!
—Она уже все знает, — тихо сказал Сергей. — И она сама просила подать это заявление. Чтобы защитить себя. От тебя.
Это было как удар под дых. Игорь отступил на шаг, его уверенность дала трещину.
—Не может быть… Ты врешь!
—Нет. Она в здравом, кстати, уме, хотя и больна, поняла, к чему ты ведешь. К тому, чтобы она поскорее освободила тебе жилплощадь. Чтобы ты рассчитался с банком.
Сергей медленно достал из внутреннего кармана куртки сложенный лист. Это была распечатка из реестра. Он бросил ее Игорю под ноги.
—Вот доказательство. Закладная. Твой кредит. Твоя подпись. Ты думал, это тайна? Ты просчитался.
Игорь, не глядя, отшвырнул бумагу ногой. Его ярость, подпитанная страхом и провалом планов, вырвалась наружу.
—Да, я взял! И что? Мама одобрила! А вы что сделали для нее? Копейки считаете, в ипотеке увязли! Я — успешный, я развиваюсь! Мне деньги нужны были на дело! А вы… вы просто завидуете!
—На дело? — перебил его Сергей, и его голос впервые зазвенел сталью. — На какую аферу? Которая провалилась? Теперь банк требует деньги, да? И единственный твой актив — это мамина квартира. И ты ждешь. Ждешь, когда она умрет, чтобы вступить в наследство и расплатиться. Или продать. Так?
В комнате стояла мертвая тишина. Слышно было только тяжелое, хриплое дыхание Нины Петровны. Она смотрела на Игоря широко открытым глазом, полным ужаса и окончательного прозрения.
— Ты молчи, — прошипел Игорь. — Ты ничего не докажешь. Все законно. Доверенность есть. Завещание есть.
—Доверенность, — сказал Сергей, — будет оспорена в суде как выданная под давлением и в преддверии болезни. У нас есть свидетель. — Он кивнул на Валентину Ивановну. — И есть записи. — Он посмотрел на камеру. — В том числе и того, как твоя жена говорит маме, что она «надоела всем, старая». Хочешь послушать? Или хочешь, чтобы это услышал суд при рассмотрении дела об опеке и оспаривании твоих сделок?
Игорь побледнел. Он посмотрел на камеру, потом на свою мать, которая медленно, с нечеловеческим усилием, отвернулась от него к стене. Это движение, это молчаливое отречение, стало для него страшнее любых слов.
В этот момент в квартире появилась Марина. Она застыла на пороге, оценив обстановку: разбросанные бумаги, бледное лицо мужа, насмерть стоящего Сергея и мою фигуру, заслоняющую кровать.
—Что здесь происходит? — спросила она, но в ее голосе уже не было прежней наглости, только тревога.
—Происходит конец твоего спектакля, — сказал я, не скрывая больше презрения. — Ваша авантюра раскрыта. И мама все знает.
Марина попыталась сохранить лицо.
—Какая авантюра? Мы только о маме заботились! Вы тут с камерами, с судами… Это вы ее покоя лишаете!
—Замолчи, — хрипло сказал Игорь. Он был сломлен. Он понял, что карты открыты, блеф не прошел. Он посмотрел на Сергея. — Что ты хочешь?
—Я хочу, чтобы ты ушел. И чтобы больше никогда не приходил. Доверенность мама отзовет сама, как только суд назначит ей временного опекуна до вынесения решения. Завещание она перепишет. А с банком… — Сергей сделал пауску, — это твои проблемы. Ты взял — ты и плати. Если продашь свою машину и свою трешку, может, и хватит. Мамина квартира к твоим долгам отношения иметь не будет.
— Вы… вы меня разоряете! — выкрикнул Игорь, но это уже был вопль загнанного зверя, а не угроза.
—Ты сам себя разорил, — безжалостно парировал Сергей. — Когда решил, что можешь расплатиться чужим добром и чужими жизнями. Уходи. Пока я не вызвал полицию и не показал им запись, где твоя жена фактически признается в психологическом насилии над беспомощным человеком. Этого хватит для возбуждения дела.
Игорь и Марина стояли еще мгновение, уничтоженные, побежденные. Потом, не сказав больше ни слова, они развернулись и вышли. Дверь закрылась за ними с тихим, но окончательным щелчком.
В комнате воцарилась тишина, нарушаемая только прерывистыми всхлипываниями Нины Петровны. Она плакала тихо, горько, всем своим изможденным телом. Сергей подошел к кровати, опустился на колени и взял ее руку.
—Все, мама. Все закончилось. Они больше не придут.
Она с трудом повернула к нему голову. В ее мутном глазе стояли слезы раскаяния, стыда и безмерной усталости.
—Про-сти… — выдохнула она. — Про-сти… Сере-жа… Лен…
Мы не стали ничего говорить. Просто сидели с ней, дав выплакаться этому многолетнему горю, этой слепоте, этой страшной ошибке, которая едва не стоила ей жизни.
Эпилог
Прошел год. Суд признал Нину Петровну ограниченно дееспособной и назначил Сергея ее опекуном. Генеральная доверенность была признана недействительной. Кредитный договор банк, после наших официальных заявлений о мошенничестве и давления на заемщика, предпочел переоформить исключительно на Игоря, потребовав предоставить иное обеспечение. Им пришлось продать новую машину и заложить свою трешку. Мы слышали, что они переехали в съемную квартиру на окраине. Не было в этом злорадства, было лишь холодное чувство справедливости.
Квартиру Нины Петровны мы, как ее законные представители, продали. Вырученных денег хватило, чтобы полностью погасить нашу ипотеку. Оставшуюся сумму, по ее же слабому, но твердому кивку, мы положили на депозит — это была ее пенсия и подушка безопасности.
Нина Петровна после курса реабилитации, которую мы смогли ей обеспечить, стала немного подвижнее, научилась с помощью ходунков передвигаться по квартире. Речь ее осталась невнятной, но мы научились ее понимать.
Она живет теперь с нами. В той самой новой двушке, которую мы когда-то с таким трудом получили. Она занимает маленькую комнату, где мы когда-то мечтали сделать кабинет. Иногда она ворчит на неуместный, по ее мнению, суп или на слишком громкую музыку из комнаты Кости. Она все так же сложна. Но сейчас, вечером, я могу увидеть такую картину: Костя, сделав уроки, приходит к ней, садится на край кровати и начинает что-то рассказывать про школу. А она, отложив свою таблетницу (простую, пластиковую), внимательно слушает, и ее перекошенный рот пытается сложиться в нечто, отдаленно напоминающее улыбку. Она протягивает ему руку, и он, не глядя, берет ее — уже без страха и неловкости.
Сергей сидит в кресле, наблюдая за ними, и в его глазах нет больше той вечной, гложущей боли. Есть усталость — да, огромная. Но есть и мир. Трудный, выстраданный, но мир.
Мы не стали одной большой счастливой семьей. Слишком много было сломано. Но мы стали… настоящими. Без лжи, без расчетов, без необходимости притворяться. Мы просто живем. Залечивая раны. Строя будущее уже не вопреки, а просто — вместе.
Иногда я смотрю на документ об отсутствии долга по ипотеке и на фотографию нашей стройки. Я не злорадствую. Я просто понимаю, что самая прочная крепость — это не стены из бетона, а правда, которую ты отстоял. И семья, которую ты сохранил, даже когда она сама от тебя отворачивалась. Справедливость наступает. Но за нее нужно бороться. Не криками, а тихой, упрямой, ежедневной борьбой. За себя. За своих. За простую человеческую правду.