Ночью я не сплю. Смотрю в потолок и пытаюсь найти на нём самое тёмное место. Просто черноту без ряби. Но перед глазами всегда мелькают какие-то кляксы, бледные вспышки, и я уже отчаялась увидеть по-настоящему чёрный цвет. Идеально чёрный, какой бывает, когда в августовскую жаркую ночь выглядываешь в окно и ждёшь, когда наконец приедет милиция и обнаружит труп отчима и кровь на моей футболке с Микки Маусом. Но это было так давно. Четырнадцать лет назад. А сейчас...
Ночью я не сплю. Я бы почитала, но соседи по палате не любят, когда включают свет. Я бы побродила по отделению, но злые медсёстры этого не одобряют и отпускают прогуляться разве что до туалета, и пока идёшь, спиной чувствуешь их тяжёлый взгляд. Они только и ждут, что кто-нибудь из пациентов начудит. Попробует сбежать или ударится лицом в зеркало. Или начнёт орать проклятья. От меня они перестали ждать такое уже лет пять. Я примерная пациентка и вроде иду на поправку. В кабинете рукоделия мне даже доверяют канцелярский нож и ножницы — вырезать снежинки.
Ночью я не сплю, и эта ночь разрывается на части криком. Слышу шорканье тапочек медсестёр. Те, словно пчёлы, летят на крик со своими металлическими подносами со шприцами, полными нейролептиков и транквилизаторов. После того как они ужалят, пройдёт десять минут — и крики превратятся в стоны. А стоны минут через пять — в беспробудный сон. На лекарства эти толстухи в белых халатах не скупятся. Бывает, колют аминазин, и после него ты даже своего имени вспомнить не можешь. А крики не стихают. В коридоре какая-то возня, кто-то бежит за верёвками. Грохот опрокинутого журнального столика. Снова крики. Медсестра орёт:
— Кляп ему, живо!
И наступает тишина. Судя по всему, привезли ещё одного новенького в психозе. Через две недели он отойдёт, но выпустят его не скоро. В это отделение определяют особо тяжёлых больных, которым не помогает даже электросудорожная терапия. Но чаще здесь на десятилетия запирают людей, которые совершили убийство в состоянии аффекта. Как, например, меня. Я зарезала своего отчима в двенадцать лет. Четыре года меня продержали в детском отделении, а потом поселили сюда. Привязали, обкололи, сделали овощем. Но потом я как-то оклемалась, вспомнила свою личность, которая, как считали психиатры, утерялась. Получается, я уснула в двенадцатилетнем возрасте и очнулась сразу двадцатишестилетней девушкой. Четырнадцать лет я только спала, жрала, ходила под себя и больше ничего не делала. Одним словом — овощ.
Наутро я пошаркала к наблюдательной палате, чтобы посмотреть на новенького. И это столько шума от такого маленького человечка? Он лежал на койке голым. Ноги и руки привязаны к спинкам кровати, на запястьях красовались синяки от ночных жал сестёр. Редкая рыжеватая бородка, густые брови. Милый парень. И очень жаль, что он сошёл с ума.
На пост взошла медсестра подобрее, и я пристала к ней с допросом. Кто он? Как его зовут? Что он успел натворить? Сестра назвала больного Юрием и, сверившись со своим журналом, добавила:
— Жуткий тип. Я бы сказала тебе, что он натворил, но потом ты растреплешь новость всему отделению.
Спорить было глупо и бесполезно, и я пошла на завтрак. Безвкусная каша, безвкусный компот с белым хлебом. Я так и не могла понять, был ли у еды вкус изначально, или под препаратами я его не чувствую?
После завтрака начался обход. Все в спешке расползлись по своим кроватям, перед этим наведя порядок на тумбочках. К каждому больному подходил лечащий врач и спрашивал, как дела. Кто-то говорил, что всё хорошо, кто-то начинал жаловаться, что тоже бесполезно. Я сказала, что мне немножко грустно. Потом меня повели в кабинет для ЭСТ. Привязали к кровати, постелили подо мной кожаную пелёнку, смазали виски мазью и присоединили электроды. Перед тем как дали ток, я почему-то подумала о Юре, вспомнила его милое симпатичное лицо. Обычно я вспоминала умирающего отчима. Но это неважно. После того как через меня пройдёт ток и моё тело выгнется дугой, а глаза закатятся, я всё равно ничего не вспомню и два часа проваляюсь без сознания.
Но нет. Через два часа я очнулась от того, что мне захотелось взглянуть на Юрия ещё раз. И когда я дошла до наблюдательной палаты — его там не было. Я заплакала.
Он перестал орать, и больше не было нужды в верёвках. Можно сказать, в отделении он был самым нормальным, если бы не одно но.
Он говорил с воздухом. Было занятно смотреть, как он прогуливался по коридору в обществе кого-то невидимого, как ему что-то доказывал, активно жестикулируя, как брал этого невидимого за руку, как поднимался на носочки, чтобы дотянуться до невидимых губ. Было явно, что в обществе воображаемого друга или подруги ему было лучше, чем с нами. Меня это даже задело, ведь я предлагала Юре дружить и вместе сидеть на обедах и ужинах. Но он сказал:
— Блин, ты симпатичная, но… Извини, у меня кое-кто есть.
И он взял за руку воздух и с обожанием посмотрел куда-то чуть выше. Похоже, его воображаемая подруга была очень высокой. А я осталась стоять как дурочка с непонятным чувством на сердце. И не было никого, кто бы мог мне рассказать про любовь, и что это отнюдь не очень приятное чувство. Всем сердцем я возненавидела невидимку и уже готовила план, как бы убить её. Даже пыталась попасть на кухню и украсть нож. Но кого бы я резала? Пустое пространство рядом с Юрием?
Однажды я подслушала, как он говорил:
— Я понимаю, что ты не хотела так поступать. Но я думал, что верность для тебя очень много значит. Не подумай, что я хочу тебя задеть, но, в отличие от тебя, я тебе больно не делал.
И он отвернулся от невидимки, чтобы спрятать слёзы. А я отвернулась от него, чтобы спрятать свои. Этот парень даже не понимал, что рядом с ним никого нет. Что он общается с вымышленным персонажем. Не понимал, что он на самом деле один. И, горько рыдая, он продолжил:
— Теперь ясно, за что меня заперли в этой психушке. За то, что я сопливое дерьмо. Но я не понимаю, почему сюда заперли тебя? Неужели ты резала вены или вытворяла что-то в этом духе?
И ответ от воздуха слышал только Юра, а другие могли лишь догадываться, что ему сообщает пустота рядом с ним.
Этот невидимый всегда держался по левую руку от Юрия. Я это поняла по тому, как они обнимались, как держались за руки, куда поворачивал голову Юра, когда говорил. Однажды я нарочито прошла рядом с невидимкой и как бы нечаянно задела её плечом. Обернувшись, я извинилась перед воздухом, а Юра замер и нахмурил брови. Он как-то недоверчиво смотрел то на меня, то на свою несуществующую подругу. Неужели он начал понимать? Быть может, я смогу ему помочь?
Я попросилась к своему лечащему врачу в кабинет. Села напротив него в кресло и спросила, могу ли я как-то помочь с реабилитацией Юре. Я рассказала ему, как притворилась, будто этот невидимка реально существует, на что психиатр лишь помотал головой и сказал:
— А зачем ему помогать? Вот смотри, у него есть подруга, у него есть с кем общаться, и ты хочешь у него это отобрать и сделать несчастным? Если он счастлив, то зачем ему мешать?
— Но ведь её не существует, — возразила я.
— Для нас не существует. А для Юрия она реальна.
— Что с ним произошло? Неужели что-то плохое?
— Юрия обнаружили в квартире любовницы. Он сидел напротив трупа за столом и пил чай, ведя с ней беседу. Как потом выяснилось, он сам убил её за измену. А когда понял, что натворил, сработал механизм самозащиты психики, и теперь Юра не помнит про убийство, и любовница в его голове до сих пор жива. А теперь задайся вопросом: хочешь ли ты, чтобы он такое вспомнил? Я вижу, что к Юре ты питаешь особо тёплые чувства, но неужели ты хочешь, чтобы он страдал?
— Просто я хочу быть счастливой.
— Ценой счастья другого человека?
— Тогда почему должна страдать я?
Когда Юру поселили ко мне в палату, я заметила, что, лёжа на койке, он как бы уступает место ещё кому-то, оставаясь всегда на краю. Скрестив руки на груди, обращаясь к пустому месту возле себя, он говорил:
— Блин, ну давай не здесь, а то все смотрят. Пошли лучше в туалет.
Он вставал и, счастливо улыбаясь, спешил в туалет. Судя по всему, они там занимались любовью. Мне тоже хотелось, но только с Юрием. Мне даже хотелось, чтобы его обкололи так, чтобы он потерял сознание и я могла беспрепятственно трогать его, гладить, целовать. Однажды ночью я обнаглела, притворилась невидимкой и легла рядом с ним. Пока Юра спал, я забралась к нему под одеяло, прижалась к нему, обняла. Потом поцеловала его, и он во сне улыбнулся, назвал меня своей любимой. Это было здорово, но потом я поняла, что это адресовалось не мне. Увы, не мне.
После электросудорожной терапии у меня было видение. Юрий в гневе перерезает горло своей рослой симпатичной любовнице. Потом бросает нож и с ужасом смотрит, как та корчится на полу, захлёбываясь кровью. А затем в его голове что-то щёлкает, и он говорит:
— Твою мать, опять ты порезалась. Пошли в ванную, я промою рану.
И он волочит труп в ванную комнату. Бережно раздевает и смывает бурые сгустки шампунем, а затем ватой, смоченной перекисью водорода. Вытирает полотенцем и волочит труп в кровать. Укладывает рядом с собой и говорит:
— Может, позабавимся перед сном, а?
На следующее утро он усаживает труп за стол и завтракает с ним, обсуждая новости по телевизору. Уходит на работу, а когда вечером приходит, дарит своей мёртвой любовнице поцелуй, спрашивает, как прошёл день.
И так всю неделю, пока соседи, возмущённые зловонием, не вызывают милицию. Когда те взламывают дверь, видят кошмарную картину: невысокого парня с рыжей бородкой и рядом сидящего мертвеца, всего в мухах и безобразно распухшего от гниения.
Если раньше я дарила свои бессонные ночи поискам самого чёрного места на потолке, то теперь во тьме я пялюсь на Юру. Тусклый свет с коридора падает на его лицо, и я молюсь, чтобы он от меня не отвернулся. Где-то шепчутся медсёстры, кто-то громко храпит, но меня это не заботит. Я просто рада, что могу смотреть на него столько, сколько захочу. Я могу снова притвориться невидимкой и лечь рядом с ним, чтобы почувствовать тепло, почувствовать его солоноватые губы. Но я этого не делаю, потому что это уже буду не я. Его взаимность на мои ласки не будет моей. Это будет заслуга невидимки. И поэтому просто смотрю и мечтаю. Мечтаю, как эта высокая покойница исчезает из головы Юры, как он влюбляется в меня и как мы сбегаем. И мы живём вместе, и он проявляет заботу, если я порежусь, а по утрам мы обсуждаем новости по телевизору. Вдруг моё желание сбудется? Ведь я отсутствовала целых четырнадцать лет и я достаточно настрадалась для того, чтобы стать счастливой. Ведь я прошу совсем немного. Я хочу быть с ним и чтобы он был со мной. Что я ещё должна отдать, чтобы стать счастливой?
Ночью я не сплю. Похоже, я вообще никогда не сплю, или мне это только снится, что я пялюсь на Юру. Где-то опять возня, и снова шорканье тапочек о старый кафель, снова гремят шприцы на железных подносах. Крики, смех, визги, однако новый поступивший псих меня не интересует, и поутру я не пойду смотреть на него в наблюдательную палату. Объект моего любопытства и восхищения лежит на соседней койке, и большего мне не надо. Я больше не вспоминаю, как кухонный нож легко вонзался в отчима. Я больше не пытаюсь представить липкую кровь на руках.
Ночью я не сплю и вижу, как Юрий встаёт и со слезами обнимает пустоту. Потом эта пустота чернеет, и я вижу самое тёмное место в палате — Юра держит в объятиях само олицетворение темноты и мрака. Из чёрного пятна проявляются детали, ноги, руки, которые тоже обнимают Юру, как и он её. Джинсы, клетчатая рубаха. Волнистые чёрные волосы. Оба смотрят на меня и улыбаются. Юрий кивает и шепчет:
— Давай, блин, не скучай тут без меня.
Они смотрят друг на друга. Берутся за руки и уходят из палаты прочь. Я наконец-то засыпаю. А когда утром открываю глаза, успеваю увидеть, как два санитара погружают Юру на носилки и с головой накрывают тело белой простынёй.
Редактор: Глеб Кашеваров
Корректор: Александра Каменёк
Все избранные рассказы в Могучем Русском Динозавре — обретай печатное издание на сайте Чтива.