Охваченный паникой, я лихорадочно начал ощупывать себя сквозь толстый слой одежды – грудь, лицо, руки. Но пальцы, одеревеневшие от холода и усталости, не передавали ощущения плоти, лишь давление ткани и пуха. Я был словно замурован в скафандр собственного неверия.
Рядом, теряя равновесие на неровном снегу, скакал и вопил во всю глотку какой-то иностранец – судя по раскатистому «Йее-ха!», американец. В отчаянии я повернулся к нему, и мой голос прозвучал хрипло и чуждо сквозь маску и ветер:
«Friend! Touch me! Pinch me hard! I... I don't believe I'm standing on top of the World!» (Друг! Тронь меня! Ущипни сильно! Я... я не верю, что стою на вершине Мира!).
Не раздумывая, он подскочил, схватил меня за щеки поверх балаклавы и сжал изо всех сил! Боль была дикой, реальной. Затем он тряхнул меня и проорал прямо в лицо, его дыхание запотело на ледорубе:
«This IS Everest, dude! You ARE at the TOP! Feel it! Breathe it!» (Это ЭВЕРЕСТ, чувак! Ты НА ВЕРШИНЕ! Почувствуй это! Вдохни это!).
Боль щипка отозвалась эхом, но пробила ли она толщу оцепенения? Не знаю. По-настоящему я начал приходить в себя лишь позже, когда уже спускался вниз по гребню. Огромный, заснеженный конус вершины Джомолунгмы медленно скрывался из виду, уступая место серым скалам и бесконечным склонам.
Но небеса не отпускали. Они продолжали заигрывать со мной, переливаясь холодным сапфировым светом. Они словно нашептывали какую-то простую, гипнотическую мелодию – может, свист ветра в стропах, может, звон в собственных ушах. Они захватили меня целиком, этот шепот и синева, но смысл ускользал. Все было зыбким, как мираж.
И врата эти начали закрываться. Сначала незаметно – как легкое головокружение, списанное на восторг. Но очень скоро иллюзорные стены того иного мира рухнули, обнажив голую, безжалостную физику. Вихрь безумного ликования, тот самый, что заставлял кричать и обнимать незнакомцев, столкнулся с реальностью и постепенно стих.
Он не смог побороть ее законы. Высота, как опытный душитель, сжала горло снова. Триумф оказался краткой вспышкой, яркой, но хрупкой, как ледяной цветок на стекле. И вот уже ее сменила знакомая, свинцовая прострация.
Силуэты других альпинистов, еще недавно такие четкие, поплыли и растворились в ослепительной белизне. Их крики доносились словно из-под толстого слоя воды – приглушенные, не имеющие ко мне отношения. Сознание, словно диафрагма объектива, дрогнуло и резко закрылось, оставив в фокусе лишь маленький, яркий кружок. В этом кружке были только я и Пасанг.
Я не стоял, а обессиленно опустился на снег. Ноги сами подкосились, и я остался сидеть на этом крохотном пятачке планеты, на самом ее верху. Поза была не героической, а по-детски неуклюжей: я поджал под себя онемевшие ноги, обхватив колени толстыми рукавицами. Дышал. Вернее, делал вид, что дышал. Легкие, привыкшие за эти недели к жалким глоткам разреженного воздуха, теперь, на пике, работали вхолостую.
Каждый вдох был похож на попытку напиться через крошечную, забитую ватой соломинку. В голове стоял тот же густой, свинцовый туман, что и во время восхождения. Гипоксия. Я знал ее симптомы, мы с Пасангом сто раз проговаривали их, как мантру. Но знать – одно, а чувствовать – совсем другое. Это было похоже на тяжелый, странный сон наяву.
Я смотрел на бесконечные просторы Гималаев, расстилающиеся внизу, как смятая бархатно-коричневая скатерть, на гребни облаков, плывущие далеко подо мной, и не мог поверить, что это – реальность. Слишком грандиозно, слишком панорамно — как дефектная склейка в старой киноленте. Мысль плыла медленно, обходя островки осознания.
Мои губы, потрескавшиеся и онемевшие, беззвучно шептали одно и то же, словно мантру или последний якорь реальности:
—Вершина...
Тишина впитывала слово, не отвечая.
—Я на вершине мира...
И лишь сделав паузу, чтобы ледяной воздух обжег легкие, я выдохнул то, во что еще не верил:
—Я сделал это.
Но эти слова отскакивали от сознания, не задерживаясь. Не было триумфа, не было ликования. Была лишь всепоглощающая, оглушающая тишина и странное, почти мистическое спокойствие. Я был пустым сосудом, выставленным на крышу мира, и ветер выдувал из меня все мысли, все эмоции, оставляя лишь первобытную усталость.
Рядом, как неотъемлемая часть этого пейзажа, стоял, полусогнувшись, Пасанг. Он не аплодировал, не кричал от восторга – он просто был. И в этом его молчаливом присутствии была вся многовековая вдумчивость его народа, для которого эта гора – не враг и не трофей, а божество.
Его лицо, обветренное до состояния старой кожи, было обращено ко мне, и в узких прорезях его очков я видел не усталость, а тихую, бдительную готовность. Он был моим якорем в этом плывущем мире.
Именно тогда, в этой пустоте, родилась единственная реальная, теплая точка. Мысль пришла ко мне откуда-то извне, как озарение.
КАТЯ
Ее имя было единственным, что имело вес и значение. Все остальное – иллюзия, морок высоты. Но она – настоящая.
Я наклонился вперед и начал медленно, будто в замедленной съемке, счищать с небольшого участка снега тонкий ледяной наст. Сознание отбросило все лишнее, сузилось до этого клочка снега и моей руки — единственных реальных вещей во всей бескрайней пустоте.
Я снял перчатку. Мороз мгновенно ужалил кожу, и это ледяное жжение стало доказательством того, что я еще жив. Обнаженным пальцем я с силой прижался к ледяной крошке, покрывавшей скалу. Холод был обжигающим, почти болезненным. Я вдавливал палец сильнее, водил им, царапая наст, стирая верхний слой инея, оставляя на вечном льду краткий след плоти и тепла.
Твердый, слежавшийся снег не поддавался легко. Это был труд, потребовавший последних сил. Я выводил каждую букву, вдавливая, скобля, процарапывая. Это не было изящно. Это было примитивно, по-первобытному — кропотливое рождение знака в безмолвии мира.
К А Т Я
Буквы получались неровными, широкими, грубыми. Они были не написанными, а вылепленными из самого вещества горы. В них не было чернил, только тень в углублениях и чистейший, ослепительный белый свет гималайского снега. Пасанг, видя мои неуклюжие движения, молча подвинулся ближе, его тело стало живым щитом от ледяного ветра.
Закончив, я откинулся назад, обессилевший. Я уставился на это послание. Оно казалось таким хрупким. Первый же порыв ветра сметет его, и не останется ничего. Но я знал, что это не так. Оно уже отпечаталось не на снегу, а на самой пленке этого момента. В моей душе.
Пасанг молча протянул мне термос. Я сделал глоток чуть теплого сладкого чая. Жидкость обожгла губы, но не согрела изнутри. Я посмотрел на него и попытался улыбнуться. Получилось ли? Не знаю. Но в его глазах я увидел понимание. Он кивнул, коротко и ясно, и этот кивок значил больше, чем любые слова. Он понял. Понял, что этот след на снегу – не слабость, а единственная возможная здесь форма силы.
Затем он что-то достал из своего рюкзака. Это была маленькая, истрепанная буддийская молитвенная флажок-лента «лунгта». Он не стал привязывать ее к чему-либо, понимая святость этого места. Вместо этого он просто поднял ее на раскрытой ладони, и ветер яростно затрепетал ею, унося с собой тихий шепот мантр – его личное благословение для горы и для нас.
Вот он, мой пик. Мой предел. Не в физическом восхождении, а в этом тихом, прозрачном состоянии между жизнью и смертью, между реальностью и миражом. Я сидел на вершине мира, писал имя любимой на тающем снегу, а рядом со мной был друг, молчаливый, как сама гора, посылающий в небо свои молитвы. И этого, возможно, было достаточно. Это было все.
Оставался только спуск, долгий путь домой. И пока я начинал этот путь, унося в себе отпечаток вершины, во мне рождалось странное, двойственное чувство. Мое тело покидало склоны горы, но душа, напротив, только теперь начинала свое настоящее восхождение — восхождение к его смыслу. И этот внутренний путь открывался мне не в штурме пика, а в тихом диалоге с уходящей громадой...
Эта история— лишь малая часть большой книги «Эверест. Дотянуться до Небес». Читайте полную версию на Литрес
#горы #альпинизм #Эверест #восхождение #вершина # КрышаМира