Тот субботний вечер обещал быть идеальным. После долгой недели работы мы с Максимом наконец-то выкроили время для себя. Катя, наша пятилетняя дочка, сладко спала в своей комнате после дня в парке. На кухне пахло запеченной картошкой с розмарином, а на столе красовался неразрезанный сырничек — наш с мужем маленький субботний ритуал.
— Слушай, а давай завтра в кино сходим? — Максим наливал мне вина, его лицо было расслабленным, без обычной усталой складки между бровей. — Мама предлагала Катю на денёк забрать.
— Твоя мама? — я удивленно подняла бровь. — Она же в прошлый раз сказала, что у неё свои планы.
— Ну, сегодня утром звонила, спрашивала про внучку. Говорит, соскучилась.
Я кивнула, чувствуя лёгкий укол недоверия. Отношения с Тамарой Ивановной всегда были… натянутыми. Она жила в получасе езды от нас в своей трёхкомнатной квартире, но виделась с нами редко, всегда ссылаясь на занятость. Виктор Петрович, свекор, обычно отмалчивался.
Звонок в дверь прозвучал в тот момент, когда Максим резал сырник. Мы переглянулись.
— Ты кого-то ждал?
— Нет. А ты?
— В девять вечера? Нет.
Максим пожал плечами и пошёл открывать. Я осталась на кухне, доливая вино, но голоса в прихожей заставили меня замереть.
— Сынок! Ну наконец-то! Стоим тут, звоним, не слышишь что ли?
Голос свекрови, громкий и властный, прорезал тишину нашей квартиры. Посуда зазвенела у меня в руках.
— Мама? Папа? Что вы… — растерянно произнёс Максим.
Я вышла в коридор. Картина, открывшаяся мне, на мгновение лишила дара речи. На пороге стояли Тамара Ивановна и Виктор Петрович. Но не с цветами или пирогом. Рядом с ними, на площадке, стояли две большие дорожные сумки и чемодан на колёсиках.
— Что стоишь? Помоги отцу занести! — свекровь, не снимая пальто, протолкнулась мимо Максима внутрь.
Она окинула взглядом нашу прихожую — небольшую, но уютную, с вешалкой для Катиных курток, зеркалом в раме и маленькой скамейкой.
— Ну, квартирку у вас, конечно, не очень, — сказала она, и в её голосе прозвучала знакомая снисходительная нотка. — Тесно как-то. Но ничего, перебьёмся. Приютите нас на месяцок.
Она сказала это с лёгкой ухмылкой, как будто предлагала нам одолжение. Виктор Петрович молча катил чемодан через порог, избегая моего взгляда.
— Какой месяц? — наконец выдохнула я. — Что случилось?
— Ремонт у нас, — отрезала Тамара Ивановна, снимая пальто и не глядя, протягивая его Максиму. — Внезапный. Трубу прорвало у соседей сверху, нам всю гостиную залило. Ужас, что творится. Жить невозможно. Вот и приехали к вам.
Максим, всё ещё бледный от неожиданности, автоматически принял пальто.
— Почему сразу не позвонили? Мы могли бы…
— Что звонить? Сыну надо объясняться? — свекровь уже шла вглубь квартиры, осматриваясь. — Вы же семья. У вас тут гостовая есть? Или на диване разложимся?
— Погоди, мама, — Максим нашел в себе силы преградить ей путь в зал. — Какой ремонт? Насколько? Может, помочь с ремонтниками?
— Всё уже решено, — махнула рукой Тамара Ивановна. — Месяц, максимум полтора. Вы же нас не на улицу выгоните? Своя кровь.
Её взгляд упал на Катю, которая, проснувшись от шума, вышла из комнаты в пижамке и, испуганно притихла, глядя на бабушку.
— О, внучка! Иди к бабушке! Будешь теперь с нами жить! — голос свекрови стал сладким, но Катя инстинктивно прижалась к моей ноге.
Слово «жить» прозвучало как приговор.
— Тамара Ивановна, — я сделала шаг вперёд, стараясь говорить спокойно. — Мы, конечно, рады вас видеть. Но вы понимаете, мы не готовы. Ни постельного, ни… Места мало. Может, на несколько дней в гостиницу? Мы поможем с оплатой.
На лице свекрови промелькнула неподдельная обида, мгновенно сменившаяся холодом.
— В гостиницу? Родную мать? — она повернулась к Максиму. — Сынок, ты это слышишь? Твоя жена мою мать в гостиницу отправляет. А я тебя, можно сказать, на ноги поставила.
Максим занервничал. Я знала эту его слабость — он не выдерживал давления матери, мгновенно превращаясь из взрослого мужчины в виноватого подростка.
— Алина, ну что ты, — пробормотал он.
— Конечно, поживут у нас. Несколько ночей. Разберёмся.
— Вот и умница, — тут же смягчилась свекровь, похлопав сына по плечу. — Мы вас не обременим. Виктор, не стой как столб, проходи, располагайся.
И они прошли. Прошли в нашу гостиную, которая внезапно стала казаться крошечной. Виктор Петрович поставил чемодан у дивана и тяжело опустился в кресло, включив телевизор пультом, который лежал на столике.
— Новости надо посмотреть, — сказал он как бы в пространство.
Тамара Ивановна направилась на кухню.
— Ой, ужинаете? А нам хоть есть что? С дороги так притомились.
Я стояла посреди прихожей, глядя, как Максим беспомощно тащит тяжёлые сумки своих родителей вглубь нашей квартиры. Воздух наполнился чужими запахами — дорожным пыльным пальто, чужими духами, ощущением чужого пространства.
Тихий субботний вечер был мёртв. Его место заняла необъявленная, но уже полномасштабная оккупация. И фраза «на месяцок» висела в воздухе тяжёлым, липким предчувствием.
Катя тихо заплакала, уткнувшись мне в ногу. Я присела, обняла её.
— Всё хорошо, солнышко, — прошептала я, но сама не верила своим словам.
Из кухни донёсся голос свекрови:
— Максим, а у вас что, только этот растворимый кофе? Ну, это же невозможно пить! Завтра купишь нормальный, в зёрнах.
И вот тогда я поняла — это только начало. Самое начало долгого кошмара.
Сон в ту ночь был прерывистым и тревожным. Катя ворочалась рядом, а я прислушивалась к чужим звукам в нашей квартире. Шёпот из гостиной, где на раскладном диване теперь спали свекры, скрип паркета под чужой тяжелой походкой в туалет. Всё было не так, всё было нарушено.
Будильник должен был прозвенеть в восемь. Но в шесть сорок пять меня разбудил оглушительный стук кастрюль с кухни.
Я натянула халат и вышла. На кухне царила Тамара Ивановна. Она уже успела переставить банки с крупами в шкафу «правильно» — по размеру, вытащить на стол нашу сковороду с антипригарным покрытием и с явным осуждением разглядывать её дно.
— Доброе утро, — пробормотала я, направляясь к кофемашине.
— Алина, вот кстати, — свекровь обернулась, и её взгляд был оценивающим. — Вы что, совсем не следите за хозяйством? Сковородка в царапинах. Это вредно. И кофе у вас — порошок в банке. Разве это кофе?
— Это эспрессо, молотый, — попыталась я объяснить, чувствуя, как нарастает раздражение. — Мы любим такой.
— Вкуса нет, — отрезала она и хлопнула крышкой на чайнике. — Сегодня Максим купит зёрна. И молока нормального, у вас это, соевое что ли?
— У Кати непереносимость коровьего белка, — сказала я уже сквозь зубы. — У нас только растительное.
Тамара Ивановна фыркнула, но не стала спорить. Она уже хозяйничала у холодильника, выкладывая на стол наши запасы: сыр, йогурты, овощи для салата.
— Завтрак делать буду я, — заявила она. — Мужикам надо нормально питаться. Виктор уже встал, ему через полчаса есть подавать.
Из зала донёсся грохочущий звук телевизора. Кто-то выкрутил громкость на максимум. Диктор новостей вещал о падении курса валют так громко, словно находился прямо в нашей спальне.
— Виктор Петрович, можно потише? — крикнула я, не выдержав. — Катя ещё спит!
Ответа не последовало, только громкость чуть уменьшилась, но ненамного. Я глубоко вдохнула и пошла будить мужа.
Максим лежал, уставившись в потолок.
— Ты слышал? — спросила я тихо.
— Слышал, — его голос был плоским, безжизненным.
— Макс, они просто так взяли и въехали. На месяц. Ты это понимаешь?
— Мама сказала — ремонт. Что я могу сделать? Выгнать?
Он сел на кровати, потер лицо ладонями. В его глазах читалась та самая детская растерянность, которая появлялась всякий раз при конфликте с матерью.
— Можно было обсудить! Можно было помочь деньгами на гостиницу, на что угодно! Но они просто явились, как будто так и надо!
— Они же родители, Аля. В своём доме трубу прорвало. Куда им деваться?
В его тоне звучало оправдание — и для них, и для себя. Мне стало горько.
— В своём доме? А это что, не наш дом? — я резко повернулась и вышла из спальни, чтобы не наговорить лишнего.
Катя уже сидела на кровати, испуганно прислушиваясь к громким голосам из телевизора. Я присела рядом, обняла её.
— Всё хорошо, зайка. Это дедушка новости смотрит. Давай одеваться.
— Мама, они надолго? — спросила она шёпотом.
— Ненадолго, — соврала я, и комок встал у меня в горле.
Завтрак превратился в странное, нелепое мероприятие. Виктор Петрович молча уплетал яичницу, приготовленную Тамарой Ивановной на нашей «царапанной» сковороде, уткнувшись в планшет с новостями. Свекровь раскладывала еду по тарелкам, как будто мы были в столовой, и требовала, чтобы Максим доел хлеб.
— Хлеб сиротствовать не должен. В детстве за одним куском сидели втроём, а ты тут разбрасываешься.
— Мама, я наелся, — слабо попытался возразить Максим.
— Наелся? Мужик должен есть до конца. Алина, ты его плохо кормишь, я смотрю.
Я стиснула зубы, переводя взгляд на Катю. Дочка ковыряла ложкой в тарелке с овсянкой, которую бабушка настоятельно положила ей, несмотря на мои слова о диете.
— Катя не ест обычную овсянку, у неё от неё…
— Что значит не ест? — перебила меня Тамара Ивановна. — Это полезно. Ешь, внучка, вырастешь большой.
Катя посмотрела на меня умоляюще. Я взяла её тарелку.
— Не хочет — не надо. Съешь йогурт, солнышко.
Свекровь покачала головой с таким видом, будто я совершаю преступление.
Максим торопливо допил кофе и встал.
— Мне на работу. Алина, ты как?
— Я тоже, — отозвалась я, чувствуя, как каждая минута в этом новом, неприятном режиме давит на меня. — Катю в сад нужно отвести.
— Ой, оставьте её с нами! — оживилась Тамара Ивановна. — Я с ней позанимаюсь, почитаю. У вас же сад платный, сэкономите.
— У неё занятия английским сегодня, — солгала я на ходу, просто чтобы уйти от этого разговора. — Нельзя пропускать.
На пороге, надевая куртку, Максим потянулся меня поцеловать, но я отвернулась. Он вздохнул.
— Аля, прости. Я поговорю с ними вечером.
— О чём? — спросила я, глядя ему прямо в глаза. — О том, что они съели наш завтрак и включили наш телевизор на полную громкость? Ты сам сказал — они родители, у них ремонт. Кажется, у тебя уже есть ответ на все вопросы.
Я взяла за руку Катю и вышла из квартиры, оставив его стоять в прихожей под одобрительный взгляд его матери, которая уже мыла посуду с таким видом, будто делала нам огромное одолжение.
Дверь закрылась, но я знала — это не выход. Это была лишь короткая передышка. Вечером всё вернётся. И так — день за днём. Месяц, как они сказали.
В лифте Катя тихо спросила:
— Мама, а почему бабушка и дедушка так громко говорят?
— Потому что они забыли, что тут живут другие люди, — ответила я, и тут же пожалела о своей резкости.
Но это была правда. Они вели себя не как гости, а как новые хозяева. И первое утро показало это со всей очевидностью. Битва за территорию даже не начиналась — она уже шла. И мы проигрывали.
Прошла неделя. Семь долгих дней, которые перевернули наш привычный уклад с ног на голову. Тамара Ивановна прочно обосновалась на кухне, взяв под контроль питание, закупку продуктов и «наведение порядка». Виктор Петрович с утра до вечера занимал кресло в гостиной, где громко работал телевизор или читался вслух свежий выпуск газеты. Наш дом наполнился чужими привычками, чужими запахами жареного лука и дешёвого одеколона, чужими громкими разговорами по телефону.
Максим, как и обещал, «поговорил» с матерью. Разговор свелся к его робким попыткам намекнуть на неудобства и её громким возражениям о неблагодарности. Вечером он лежал, отвернувшись к стене, и на мои вопросы отмалчивался. Я чувствовала, как между нами вырастает стена — из его вины и моей обиды.
В пятницу я вернулась с работы раньше обычного. У Кати начиналась лёгкая простуда, и я забрала её из сада после обеда. Открыв дверь, я застыла на пороге.
В прихожей стоял пылесос, а из нашей с Максимом спальни доносился шум передвигаемой мебели. Сердце упало.
— Катя, иди в свою комнату, играй тихонечко, — попросила я дочь, и она, почуяв неладное, послушно шмыгнула в свой угол.
Я шагнула в спальню. Картина, открывшаяся мне, вызвала прилив такой ярости, что в глазах потемнело.
Тамара Ивановна, в моём же фартуке, с тряпкой в руках, энергично вытирала пыль с комода. А на кровати лежала груда моих вещей. Не просто одежда.
Вещи из дальнего отделения комода, которые я бережно хранила годами.
Старая шкатулка, подаренная бабушкой, была открыта, а её содержимое — несколько потёртых открыток, колечко с бирюзой, пожелтевшие детские фотографии — лежало рядом, как ненужный хлам. Рядом валялась коробка из-под обуви, в которую я складывала памятные мелочи с Максимом: билеты в кино с нашего первого свидания, засушенный цветок, смятый фантик от конфеты. Всё это было вывалено на покрывало.
Но хуже всего было то, чего я не видела. Стеллаж у окна, где стояли мои книги, блокноты с эскизами (я иногда рисовала для души) и несколько небольших керамических фигурок, которые я собирала в путешествиях, — стоял полупустым.
— Что вы делаете? — мой голос прозвучал хрипло и неестественно тихо.
Тамара Ивановна обернулась, ничуть не смутившись.
— А, пришла! Хорошо, что рано. Поможешь разобрать этот хлам. Я тут порядок навожу. Смотри-ка, сколько пыли! И всё это старьё копите. Место зря занимает.
Она ткнула пальцем в мою шкатулку.
— Эти открытки уже и читать нельзя, бумага осыпается. А колечко — стекляшка дешёвая. Выбросить надо.
Она взяла коробку с билетами.
— И это что? Мусор какой-то. Собирать нечего.
Я подошла ближе, и мои руки дрожали.
— Положите это на место. Сейчас же.
— Что? — свекровь приподняла бровь.
— Это мои личные вещи. Вы не имели права их трогать. Где мои фигурки? Стеллаж пустой.
Тамара Ивановна махнула рукой в сторону дверного проёма.
— А, эти безделушки? Да я в пакет сложила. Там на балконе, кажется. Они же страшные, аляпистые. Место только забивают. Я вам вазу красивую привезти могу.
Я не помню, как оказалась на балконе. В углу, у мусорного ведра, лежал синий полиэтиленовый пакет. Я рывком развязала его. Внутри, кое-ка завернутые в газету, лежали мои сокровища. Хрупкая птичка из глины, купленная в Суздале. Смешной керамический ёжик, которого Максим подарил мне на первую годовщину. Небольшая тарелочка с рисунком. Две из них — птичка и уголок тарелки — были отбиты.
Я взяла пакет и вернулась в спальню. В горле стоял ком.
— Они разбиты, — сказала я, и голос снова сорвался на шёпот.
— Ну, могло и разбиться, чего тут, — пожала плечами Тамара Ивановна. — Ерунда. Выбросишь — и не заметишь.
В этот момент в квартиру вошёл Максим. Услышав голоса, он заглянул в спальню. Его взгляд перебежал с моёго лица, искажённого гневом и обидой, на мать с тряпкой в руках, на груду вещей на кровати.
— Что происходит?
— Твоя мама решила, что мои вещи — это хлам, — проговорила я, с трудом выговаривая слова. — Она выкинула на балкон то, что я собирала годами. И разбила. Посмотри.
Я протянула ему пакет. Максим заглянул внутрь, и его лицо помрачнело.
— Мама, это что такое? Зачем ты трогала Алинины вещи?
— Я навела чистоту! — голос Тамары Ивановны сразу же стал обиженным и громким. — Вам спасибо сказать надо! Я тут всю неделю, как лошадь, пашу: готовлю, убираю, а вы мне же претензии предъявляете! Это я всё для вас! Чтобы вам красиво и просторно жилось!
— Это не твой дом, чтобы здесь «просторно» жилось! — вырвалось у меня. — Ты гость! Гость, который не спрашивает, можно ли передвинуть стул! Ты полезла в мои личные вещи и выбросила то, что тебе не нравится!
— Алина! — резко сказал Максим, но было непонятно, к кому обращён этот окрик — ко мне или к матери.
— Слышишь, сынок? Слышишь, как она со мной разговаривает? — свекровь вдруг приложила руку к сердцу, её лицо изобразило страдание. — Я, мать твоя, для вас стараюсь, а меня обвиняют в чём-то! Мы приехали к вам в беде, а вы нас… за людей не считаете!
— Мама, никто тебя не обвиняет, — Максим замялся, его решимость таяла на глазах под напором материнской обиды. — Но вещи Алины… трогать не надо было.
— Какие вещи? Старые рваные открытки? — она заломила руки. — Я хотела как лучше! Чтоб у вас светло и просторно было! А вы… неблагодарные!
Она вышла из комнаты, демонстративно хлопнув дверью. Мы остались вдвоём среди разгрома. Я молча подошла к кровати и начала аккуратно, с трясущимися руками, складывать обратно в шкатулку свои «старые рваные открытки».
Каждую — как осколок своего прошлого, своего личного пространства, которое только что растоптали.
Максим стоял рядом.
— Аля, прости. Она не хотела…
— ЗАТКНИСЬ! — я обернулась к нему, и слёзы наконец хлынули из глаз. — Просто заткнись, Максим. Она хотела. Хотела показать, кто здесь хозяйка. Хотела стереть меня, мои вещи, мою память. И ты… ты снова на её стороне. Встал и смотрел, как твоя жена плачет над разбитыми безделушками, и сказал лишь «Мама, не надо было». Как будто она ребёнок!
— Я не на её стороне! Но она же мать… у неё просто такой характер, она привыкла всем руководить…
— А я привыкла быть хозяйкой в своём доме! — прошипела я. — Или это теперь не мой дом? Может, нам с Катей уйти, чтобы вам, родной кровиночке, было светло и просторно?
Я взяла пакет с осколками и вышла, оставив его одного среди нашего перевёрнутого быта. В ванной, включив воду, я дала волю тихим, надрывным рыданиям. Было больно, унизительно и страшно. Потому что я понимала — это не про вещи. Это была первая открытая битва. И я её проиграла. Проиграла, потому что мой муж не смог защитить ни меня, ни наш общий дом.
А из гостиной доносился довольный голос Виктора Петровича, спрашивающего у жены, когда будет ужин. Жизнь, казалось, шла своим чередом. Только моя жизнь, наша жизнь, треснула, как та хрупкая глиняная птичка. И склеить её было уже невозможно.
После истории с разбитыми фигурками в квартире установилось хрупкое, зыбкое перемирие. Мы с Максимом почти не разговаривали. Он пытался загладить вину — принёс цветы, предложил сходить куда-нибудь втроём, но в его глазах читалась та самая виноватая покорность, которая бесила меня ещё больше. Я не могла принять его извинений, потому что знала — он извиняется не за поступок матери, а за мою реакцию на него.
Тамара Ивановна, добившись своего, немного умерила пыл. Перестала напрямую критиковать, но её присутствие ощущалось в каждой мелочи: в переставленных на кухне банках, в выключенном моём аромадиффузоре («вредная химия»), в постоянных комментариях по поводу воспитания Кати. Девочка стала замкнутой, тихой, часто просилась поспать с нами, пугаясь ночных звуков в чужой теперь квартире.
Заявленный месяц подходил к концу. На двадцать восьмой день, за ужином, я не выдержала.
— Тамара Ивановна, как у вас с ремонтом? — спросила я как можно нейтральнее, отодвигая тарелку с пересоленным супом, который она сегодня варила.
Она не подняла глаз от своей ложки.
— А что с ремонтом? Идёт.
— Вы говорили — месяц. В среду как раз.
— Ну и что, что среда? — она наконец посмотрела на меня, и в её взгляде промелькнула знакомая сталь. — Не успели. Рабочие затягивают. Материалы не те привезли. Сами знаете, как сейчас.
Максим откашлялся.
— Мам, а может, нам съездить, посмотреть? Помочь с прорабами договориться? Я могу…
— Что ты можешь? — отрезала она. — Ты далеко, работаешь. Мы сами разберёмся. Поживём ещё немного, ничего страшного.
«Ещё немного». Эти слова повисли в воздухе тяжёлым грузом.
— Насколько ещё немного? — продолжила я, чувствуя, как по спине бегут мурашки. — Конкретно? Неделя? Две? Нам нужно планировать свои дела.
Свекровь отложила ложку и обвела нас с Максимом долгим, оценивающим взглядом.
— Вы что, нас на улицу выгоняете? — её голос стал громче, театральнее. — Своих родителей? В нашей ситуации? Это же временные трудности!
Виктор Петрович поддержал жену, ворчливо бросив:
— Да чего торопиться-то. Тесно вам, что ли? Мы вам не мешаем.
— Мешаете! — не удержалась я. — Простите, но мешаете. У нас свой ритм, свой быт. Катя нервничает. Месяц — это уже долго.
— Алина, не надо так, — тихо сказал Максим, но я проигнорировала его.
— Я не выгоняю. Я спрашиваю о конкретных сроках. Вы сказали — месяц. Месяц заканчивается. Что дальше?
Тамара Ивановна медленно вытерла рот салфеткой. Её лицо стало холодным и равнодушным.
— Дальше? А дальше мы тут поживём, пока у себя всё не уладится. Вы же семья. Должны помогать в трудную минуту. А вы сроки считаете, как в гостинице.
Во мне что-то ёкнуло. Ощущение ловушки, которое преследовало меня с первого дня, стало осязаемым.
— А что с вашей квартирой? — спросила я, ловя себя на мысли, что мы ни разу не видели фотографий этого «потопа», не слышали подробностей. — Вы же говорили, залило сильно. Наверное, ремонт сложный, нужно дизайнера, оценщика…
— Всё улаживаем, — буркнул Виктор Петрович и потянулся за хлебом.
— Слушайте, — Максим попытался взять разговор в свои руки, видимо, почувствовав накал. — Давайте я завтра с вами съезжу. Посмотрим, что там и как. Может, нужно деньги добавить, чтобы быстрее сделали? У нас есть небольшие накопления…
— Деньги не нужны! — резко, почти выкрикнула Тамара Ивановна. И тут же, спохватившись, добавила мягче: — Всё уже оплачено. Страховка, понимаешь? Всё покрывает.
Я пристально смотрела на неё. На её руки, которые теребили салфетку. На избегающий взгляд Виктора Петровича. И вдруг всё сложилось в чудовищно простую картину.
— Вы… квартиру сдали, — сказала я негромко, но так, что воцарилась полная тишина.
Максим обернулся ко мне, не понимая.
— Что?
— Они не делают ремонт. Они сдали свою квартуру. Надолго. За хорошие деньги. А к нам подселились на халяву. На неопределённый срок.
Лицо Тамары Ивановны исказилось. Но это была не обида, а злость от того, что раскусили.
— Что за чушь ты несёшь? — попыталась она парировать, но было уже поздно.
— Алина, что ты… — начал Максим.
Я не отводила взгляда от свекрови.
— Всё сходится. Никаких фотографий. Никаких подробностей. Никаких визитов на место «аварии». Вы просто приехали и поселились. А свою трёшку сдали. Иначе зачем отказываться от помощи? Иначе почему не назвать срок?
Максим побледнел. Он смотрел на мать, и в его глазах медленно угасала вера, а на смену ей приходило ужасное понимание.
— Мама… Это правда?
— Что правда? — она встала, опрокидывая стул. — Мы тебе, родному сыну, не верим? Ты ей веришь больше, чем матери? Она тебе мозги промыла!
— Не надо на Алину! — впервые за все недели Максим повысил голос на мать. — Ответь мне! Вы сдали квартиру?
Наступила тяжёлая пауза. Виктор Петрович смотрел в тарелку. Тамара Ивановна тяжело дышала, её щёки покрылись красными пятнами. И вот она сдалась. Не признаваясь, но и не отрицая. Её поза, её взгляд говорили сами за себя.
— А что такого? — выдохнула она с вызовом. — Деньги лишними не бывают. Рынок сейчас хороший, нам предложили отличную цену на год. Мы подумали — почему бы и нет? Поживём у вас, помоем вам, за внучкой присмотрим. А вы и рады будете.
— На ГОД? — это вырвалось у нас с Максимом одновременно.
— Ну, может, и не на год, — она махнула рукой, как будто речь шла о пустяке. — Посмотрим. Поживём, потом подумаем.
Я засмеялась. Это был сухой, истеричный, совсем невесёлый звук.
— Поживём. Подумаем. Вы… вы просто купили себе год спокойной, бесплатной жизни за наш счёт. Даже не спросив. Солгав нам в лицо.
— Не смей так разговаривать! — заорала свекровь. — Мы тебе не чужие! Мы — семья! Семья должна держаться вместе! А ты всё делишь: твоё, моё! Мы тебя пригрели, а ты…
— Вы меня не «пригрели»! — я тоже встала, и мой голос дрожал от ярости и горького торжества. — Вы вторглись в мой дом! Солгали моему мужу! И думали, что мы будем это терпеть вечно? Что вы имеете на это право?
— Право? — она подошла ко мне вплотную. — Я имею право на внимание сына! Я его родила, вырастила, в люди вывела! А он теперь «ячейка общества»? Так пусть ячейка работает! Содержит родителей в старости!
— Мама, хватит! — крикнул Максим. Его лицо было искажено болью и гневом. — Как ты могла? Как вы могли вот так, обманом? Вы что, думали, мы не узнаем?
— Думала, сынок поймёт, что родителям нужно помочь сберечь копеечку! — она уже плакала, но слёзы эти были злыми, манипулятивными. — А вы… вы нас на улицу хотите? Выгоняйте! Выгоняйте стариков! Посмотрим, что люди скажут!
Она выбежала из кухни. Виктор Петрович молча потянулся за пачкой сигарет и пошёл на балкон. Мы остались с Максимом вдвоём среди грязной посуды и тяжёлого запаха недоеденного супа.
Он опустился на стул и закрыл лицо руками. Плечи его дёргались.
— Год, Аля. Они планировали на год. Как я мог быть таким слепым?
Я не ответила. Во мне не было жалости.
Была только леденящая, трезвая ясность. Игра была раскрыта. Враги показали своё истинное лицо. Теперь вопрос был только в одном: что мы будем с этим делать.
Но я уже знала ответ. Для себя. Война только начиналась. И на этот раз я собиралась победить.
После шокирующего признания наступили самые тяжёлые дни. Тамара Ивановна и Виктор Петрович даже не пытались больше поддерживать иллюзию «гостей» или «ремонта». Они просто жили. Прочно и бесцеремонно, как будто так и было всегда. Их вещи расползлись по квартире: халат свекра висел на вешалке в прихожей рядом с Максимовой курткой, ванная была заставлена их флаконами и бритвами, а на полке в гостиной появилась коллекция дешёвых сувениров, привезённых ими когда-то из Крыма.
Но хуже всего была атмосфера. Ледяное молчание, прерываемое язвительными репликами свекрови в мой адрес, когда Максима не было дома. И её слащаво-покровительственные разговоры с сыном при мне, словно я была невидимой служанкой.
Максим пребывал в состоянии глухой, подавленной ярости. Он почти не разговаривал с родителями, ограничиваясь короткими «да» и «нет». Но и со мной общаться у него не получалось — он замыкался, уходил в работу, сидел ночами в интернете в гостиной, пока родители спали. Я чувствовала, что он сломлен и не знает, как поступить. Его мир, где родители были пусть и сложными, но родными людьми, рухнул. И он не находил в себе сил поднять обломки.
Главным индикатором катастрофы стала Катя.
Она всегда была живым, любознательным ребёнком. Сейчас же она стала тихой тенью. Перестала петь песенки из садика, с неохотой брала в руки карандаши. А однажды, когда Тамара Ивановна на повышенных тонах потребовала от неё убрать разбросанные кубики, Катя открыла рот, чтобы что-то сказать, и… не смогла.
— Ма-ма… — её лицо покраснело от усилия, губы дрожали, но слова не шли. — Ма-ма… я-я…
Она заплакала от злости и беспомощности. У неё началось заикание.
Врач в поликлинике, милая пожилая педиатр, выслушав меня и посмотрев на напряжённую, ссутулившуюся девочку, вздохнула.
— На нервной почве. Явная психосоматика. Что у вас дома происходит, мамочка? Стрессовая ситуация?
Я могла только кивать, сжимая в руке направление к детскому неврологу. Дома меня ждала свекровь. Катя, испугавшись её взгляда, забилась в угол дивана.
— Ну что сказали? — спросила Тамара Ивановна, не отрываясь от мытья посуды.
— Заикание. На нервной почве.
— Фу, ерунда. Это она так привлекает внимание. Надо строже с ней. Мой брат в детстве заикался, так его ремнём отучили.
Внутри у меня что-то оборвалось. Окончательно и бесповоротно.
— Выйдем на кухню, — сказала я тихо. — Сейчас.
Она удивилась моему тону, но, вытерев руки, последовала за мной. Я закрыла дверь, чтобы Катя не слышала.
— Вы съезжаете, — произнесла я ровным, холодным голосом, в котором не дрогнула ни одна нота. — Сегодня. Сейчас. Берёте свои вещи и уезжаете. Куда хотите: в свою сданную квартиру, к чёрту на рога, в отель — мне плевать. Но вы уезжаете из моего дома.
— Твоего дома? — она фыркнула. — Это квартира моего сына.
— Это наша с ним квартира! И вы травмируете нашу дочь! Вы видите, что с ней? Она не может говорить из-за вас! Из-за вашего крика, вашего хамства, вашего вечного давления!
— Не смей на меня кричать! — она тоже повысила голос. — Это ты плохая мать, раз ребёнок такой нервный! Я своего сына вырастила — он нормальный человек вырос! А твоя…
— МОЛЧАТЬ! — я крикнула так, что она отшатнулась. — Вы не имеете права говорить о моём материнстве! Вы — последний человек! Вы врете, манипулируете, используете! Вы притворились несчастными, чтобы поселиться у нас на шее, и теперь калечите мою дочь!
— Использую? — её лицо перекосилось от злобы. — Это ты использовала моего сына! Устроилась тут хозяйкой! Отгородила его от матери! Я всё вижу! Ты его под каблук забрала, и теперь он родную мать выгонять готов!
Дверь на кухню распахнулась. На пороге стоял Максим. Он пришёл с работы раньше обычного. Его лицо было серым от усталости, но глаза горели.
— Что здесь происходит?
— Спроси свою жену! — свекровь тут же перешла на визгливый, обиженный тон.
— Она меня выгоняет! Говорит, я твою дочь покалечила! Это же клевета!
— Максим, — я повернулась к нему, и голос мой сорвался, потому что подступили слёзы бессилия и ярости. — Посмотри на Катю. Просто посмотри на неё. Врач сказал — нервное. Она заикается. Из-за этого ада. Из-за них.
Он посмотрел в сторону гостиной, где наша дочь, услышав крики, плакала, беззвучно вздрагивая плечиками. И в его глазах что-то переломилось. Та самая детская нерешительность, страх перед матерью, наконец, отступили перед лицом страха за собственного ребёнка.
— Мама, — сказал он тихо, но так, что стало страшно. — Хватит.
— Что «хватит»? Сынок, ты что, ей веришь?
— Я верю тому, что вижу! — его голос взорвался, сорвался на крик. Он подошёл к ней вплотную, и я впервые увидела, как он смотрит на неё не как на мать, а как на врага. — Я вижу, как моя дочь боится собственных бабушки и дедушки! Я вижу, как моя жена плачет! Я вижу, как вы устроились тут, как у себя дома, и даже не думаете уходить! Вы солгали нам! Вы сдали свою квартуру и сели нам на шею! ХВАТИТ!
Тамара Ивановна остолбенела. Она не ожидала такого от всегда покорного сына. Её губы задрожали.
— Ты… ты на мать кричишь? Из-за этой… этой…
— НЕ СМЕЙ ЕЁ ТАК НАЗЫВАТЬ! — он ударил кулаком по столу, так что дребезжала посуда. — Это моя жена! Мать моего ребёнка! И вы — вы делаете нас несчастными! Уходите! Слышите? УЕЗЖАЙТЕ!
В этот момент из гостиной тяжёлой поступью вышел Виктор Петрович. Он молча подошёл к Максиму, его лицо было красно от гнева.
— Ты как с матерью разговариваешь? — прорычал он. — Я тебя научу уважению!
Он сделал угрожающий шаг вперёд. Инстинктивно я бросилась между ними, но Максим отстранил меня рукой. Он выпрямился во весь рост и посмотрел на отца. Не сводя с него взгляда.
— Попробуй, — тихо сказал Максим. — Попробуй тронуть меня в моём доме. И мы посмотрим, кто кого будет учить уважению. Через полицию.
В воздухе повисла напряжённая тишина. Виктор Петрович, столкнувшись с реальной угрозой и холодной решимостью в глазах сына, отступил. Он что-то буркнул, махнул рукой и ушёл обратно в гостиную, хлопнув дверью.
Тамара Ивановна стояла, обхватив себя руками. Слёзы текли по её щекам, но теперь это были не манипулятивные, а самые настоящие слёзы шока и поражения.
— Всё, — прошептала она. — Всё, сынок. Ты нас больше не сын. Мы для тебя чужие.
Она медленно пошла в их комнату. Максим не остановил её. Он опустился на стул и спрятал лицо в ладонях. Его плечи снова дёргались, но теперь это были не рыдания ребёнка, а сдавленные всхлипы сломленного, но прозревшего мужчины.
Я подошла к нему и молча положила руку на его плечо. Он не отстранился. Он покрыл мою руку своей — холодной, дрожащей.
Из гостиной доносился тихий, прерывистый звук: Катя, всё ещё плача, пыталась что-то говорить своей кукле. И снова не могла.
Точка кипения была пройдена. Что-то сгорело дотла в этих стенах. Но впервые за последний месяц у меня появилась слабая, как первый луч после грозы, надежда. Потому что мой муж наконец-то проснулся. И встал на защиту своей семьи. Нашей семьи.
Той ночью мы с Максимом не спали. Лежали в темноте, прислушиваясь к приглушённым звукам из гостиной, где его родители теперь только перешёптывались, и к ровному дыханию Кати, наконец уснувшей между нами. В тишине прозвучал его голос, хриплый от усталости и пережитых эмоций.
— Что мы будем делать, Аля?
— Не знаю, — честно ответила я. — Но то, что было сегодня, не может повториться. Никогда.
Он перевернулся на бок, чтобы видеть моё лицо в свете уличного фонаря за окном.
— Ты права. Я сегодня… я увидел их по-настоящему. И испугался. Испугался того, во что они превратились. И того, во что превращаюсь я, пока это терплю.
Это было важное признание. Но одного прозрения было мало.
— Они не уйдут, Макс. Ты видел её реакцию. Она не из тех, кто признаёт поражение. «Ты нам не сын» — это не конец, это новая тактика. Завтра она будет вести себя как ни в чём не бывало или придумает новую жалостливую историю. Они закрепились здесь. Им здесь удобно и дёшево.
— Значит, надо заставить их уйти.
— Как? Физически выставить? Ты готов на рукоприкладство с отцом? А если она ляжет на пол с давлением? Вызовем скорую и станем монстрами в глазах всех соседей.
Максим помолчал, вглядываясь в потолок.
— Нужен закон. Какая-то формальная причина. Они же не прописаны здесь.
Слова «не прописаны» прозвучали как ключ, поворотный момент. Он сел на кровати.
— Они действительно не прописаны. У них прописка в своей квартире. Значит, здесь они… просто гости. Самовольно вселившиеся гости.
В его голосе появилась твёрдость, которой так не хватало все эти недели. Я тоже села.
— А гостей, которые отказываются уйти, можно выпроводить. Через полицию. Но нужны основания. Не просто «нам тесно». Нужно… нарушение порядка. Угроза. Что-то такое.
Идея начала обретать форму. Холодную, юридически выверенную форму. Это уже не была семейная ссора. Это превращалось в операцию по освобождению захваченной территории.
На следующее утро я отпросилась с работы. Сказала, что у ребёнка проблемы со здоровьем, что было чистой правдой. Отвела Катю в сад, предупредив воспитательницу о заикании и попросив быть к ней внимательнее. А сама поехала в юридическую консультацию. Не в государственную, а в частную, к специалисту по жилищным вопросам, найденному по отзывам.
Адвокат, женщина лет сорока с умным, спокойным лицом, выслушала меня внимательно, делая пометки в блокноте.
— Давайте по порядку. Квартира в собственности у кого?
— У нас с мужем. В равных долях.
— Родители мужа прописаны в этой квартире?
— Нет. У них своя квартира в другом районе. Там у них постоянная регистрация.
— И они просто приехали и остались? Без вашего письменного согласия на вселение?
— Без любого согласия! — воскликнула я. — Они сказали, что на месяц из-за ремонта, но оказалось, они свою квартиру сдали в аренду и не собираются уезжать.
Адвокат, Елена Викторовна, кивнула, как будто такая история была для неё обычным делом.
— Хорошо. Значит, они не имеют права проживать в вашей квартире. Они осуществляют самовольное пользование жилым помещением. Это нарушение статьи 35 Жилищного кодекса. Более того, поскольку они создают угрозу жизни и здоровью других граждан…
— У моей дочери началось заикание на нервной почве! Из-за скандалов! — я достала телефон. — У меня есть направление к неврологу.
— Это очень важно. Медицинское заключение будет весомым аргументом. Теперь о доказательствах. Они платят вам за коммунальные услуги? Помогают материально?
— Нет. Ни копейки.
— Ведут ли они себя агрессивно? Оскорбляют, угрожают?
— Оскорбляют — постоянно. Угрожал физической расправой свекор моему мужу вчера. Он сделал шаг на него. Я это видела.
— Свидетели, кроме вас и мужа?
— Нет… Только мы.
— Аудио- или видеозаписи есть?
Я покачала головой, чувствуя, как упустила что-то важное. Но тут вспомнила.
— Я… я начала записывать на диктофон в телефоне. Недавно. После того как свекровь выбросила мои вещи. У меня есть, где она кричит и оскорбляет. Но там не очень разборчиво.
— Это уже что-то. Запишите ещё. Чётко, с обозначением даты и участников разговора. Не провоцируя, просто фиксируя их обычное поведение. Ваша задача — собрать доказательства нарушения ваших прав и прав ребёнка. И доказательства того, что они не являются добросовестными жильцами, а именно — захватчиками.
Она отложила ручку и посмотрела на меня прямо.
— Алгоритм такой. Вы, как собственник, требуете от них покинуть помещение. Устно. Потом письменно — я помогу составить заявление. Если они отказываются, вызываете участкового. Предъявляете документы на собственность, свои паспорта, их паспорта, если они отдадут. Показываете, что они не прописаны. Предъявляете собранные доказательства дебошей, угроз, вред здоровью ребёнка. Участковый обязан составить протокол о нарушении общественного порядка и выдать предписание о выселении. Если они и тогда откажутся, это уже будет самоуправство, и можно ставить вопрос о принудительном выселении через суд, но до этого обычно не доходит.
— Они могут сказать, что мы их пригласили, что это семейный конфликт…
— А вы покажете, что они сдали свою квартиру.
Это доказывает их корыстный умысел и отсутствие чрезвычайных обстоятельств для проживания у вас. Скажите, у вас есть данные этих съёмщиков? Контакты?
— Нет. Но я могу узнать адрес их дома, номер квартиры. Справку о регистрации они точно не приносили.
— Этого хватит. Участковый проверит по базе, где они зарегистрированы. Всё сойдётся.
Я чувствовала, как тяжесть, давившая на грудь все эти недели, начала потихоньку ослабевать. Появился план. Чёткий, легальный.
— Елена Викторовна, а если… если мой муж в последний момент дрогнет? Если его мать надавит на жалость?
Адвокат мягко улыбнулась.
— Тогда вы действуете одна. От своего имени, как совладелец. Ваши права точно такие же. И защита вашего несовершеннолетнего ребёнка — приоритет для любого полицейского и суда. Держитесь твёрже. Вы не агрессор. Вы защищаете свой дом и свою семью. Закон на вашей стороне.
Я вышла из консультации с папкой распечатанных рекомендаций и образцов заявлений. На улице был хмурый, ветреный день, но мне казалось, что светит солнце. Впервые за долгое время я чувствовала не бессильную ярость, а холодную, сосредоточенную уверенность.
Вечером, после ужина, который проходил в гробовом молчании, я пригласила Максима в спальню. Закрыла дверь и положила перед ним на стол распечатки.
— Я была у юриста. Вот что нам нужно сделать.
Я подробно, как инструкцию к сложному прибору, изложила ему план. Он слушал молча, с мрачным вниманием, кивая в ключевых местах.
— Значит, вызываем участкового, — сказал он, когда я закончила.
— Да. Но сначала — официальное требование. Чтобы был зафиксирован их отказ. Ты готов?
Он посмотрел на дверь, за которой были слышны звуки телевизора — его отец смотрел очередную передачу. Потом взглянул на экран своего телефона, где стояла фотография улыбающейся Кати, сделанная ещё до всего этого кошмара.
— Да. Я готов. Больше, чем когда-либо. Как это сделать?
— Пойдём вместе. Сейчас. Скажем прямо, что знаем про их квартиру, и потребуем уехать до конца недели. И включим диктофон.
Мы посмотрели друг на друга. Это был момент истинного союза, которого не было даже в день нашей свадьбы. Мы были не просто мужем и женой. Мы были союзниками в битве за наше же будущее.
Я достала телефон, запустила приложение для записи и кивнула. Мы вышли в гостиную, где свекры, как два больших, чужих кота, расположились на наших диванах. Их мирная, обыденная поза вызывала теперь не злость, а почти что презрение.
— Мама, папа, — сказал Максим, и его голос был твёрдым, без тени неуверенности. — Нам нужно серьёзно поговорить.
Наш выход в гостиную был похож на выход главных героев на дуэль. Свекры сидели, как и ожидалось, на своих местах. Виктор Петрович щёлкал пультом, а Тамара Ивановна что-то вязала, изредка бросая недовольные взгляды на экран. Они освоились. Чувствовали себя хозяевами положения после вчерашней бури, которую, видимо, считали обычной семейной перепалкой.
— Мама, папа, — повторил Максим, когда они не отреагировали. — Нам нужно серьёзно поговорить. Выключите, пожалуйста, телевизор.
Виктор Петрович обернулся, удивлённый тоном, но не двинулся. Свекровь отложила вязание.
— Ой, опять разборки? Надоело уже, честное слово. Жить спокойно не даёте.
— Речь не о разборках, — твёрдо сказала я, чувствуя, как телефон с включённым диктофоном лежит у меня в кармане, как оружие. — Речь о том, что вы покинете нашу квартиру. До конца недели. В воскресенье вечером вас здесь быть не должно.
Наступила тишина, которую тут же заполнил фоновый гул из телевизора. Тамара Ивановна медленно поднялась с кресла.
— Это ещё что за ультиматумы? Вчера накричали, сегодня приказываете? Мы никуда не поедем. У нас здесь всё обустроилось.
— У вас есть своя квартира, — напомнил Максим. — Которую вы сдали. Значит, у вас есть деньги на жильё. Снимайте, если ваш ремонт такой долгий.
— Какое тебе дело до наших денег? — в голосе свекрови зазвучала злость. — Мы имеем право распоряжаться своим имуществом! А ты, сынок, должен позаботиться о родителях в трудной ситуации!
— Ситуация не трудная, она удобная! — не выдержал я.
— Удобная для вас! Вы живёте за наш счёт, не платите ни за что, лжёте нам в глаза и довели нашего ребёнка до невроза! Посмотрите на неё!
Я указала в сторону приоткрытой двери детской, где Катя тихо играла на ковре, временами замирая и прислушиваясь к нашим голосам.
— Это всё её нервная система слабая! — отмахнулась свекровь. — Нечего на нас вешать!
— Врач говорит иначе. И я верю врачу. Вы создаёте невыносимые условия. Мы, как собственники, требуем, чтобы вы освободили наше жилое помещение. Устно. Завтра получите то же требование в письменном виде.
Виктор Петрович наконец выключил телевизор. Звенящая тишина стала ещё громче.
— Вы нас пугаете что ли? — он фыркнул. — Собственники… Мы же не в картонном доме живём, чтобы нас выгонять. Мы — семья.
— Семьей не лгут и не живут за счёт друг друга тайком, — холодно ответил Максим. — У вас есть ровно четыре дня на сборы. В понедельник, если вы ещё будете здесь, мы вызовем полицию и официально заявим о самовольном занятии жилплощади.
Слова «полиция» и «самовольное занятие» подействовали на них как удар током. Но не так, как мы ожидали. Не испугом, а новой волной агрессии.
— Полицию?! — взвизгнула Тамара Ивановна. — На родную мать полицию вызывать? Да ты с ума сошёл! Вызову! Пусть приезжают! Посмотрим, кому они поверят — старикам, которых дети на улицу выставляют, или вам, бессердечным!
— Они поверят документам, — сказала я спокойно. — Справке о регистрации. Документам на квартиру. Показаниям соседей о постоянном шуме и скандалах. И медицинскому заключению на ребёнка.
Я видела, как в её глазах мелькнула тень сомнения, но гордыня и уверенность в своей безнаказанности были сильнее.
— Пусть приезжают! — повторила она, уже почти крича. — Я им всё расскажу! Как вы нас обманули, зазвали, а теперь выгоняете! Я в обморок упаду прямо при них! Посмотрим, как вы будете оправдываться!
Она играла на публику. И была уверена в победе. Такой сценарий, видимо, не раз срабатывал в её жизни.
— Хорошо, — сказал Максим так тихо, что им пришлось прислушаться. — Как хотите.
Он повернулся и вышел в прихожую. Я последовала за ним, оставив свекровь в начале её новой, трагической тирады. Мы закрылись в спальне.
— Значит, так, — он выдохнул. — Они не верят. Значит, вызываем не в понедельник. Вызываем сейчас. Пока они в боевом запале. Пока их угрозы свежи.
Я кивнула, сердце колотилось где-то в горле. Я достала телефон, нашла номер районного отдела полиции, не участкового, а дежурной части. Участковый мог прийти только завтра, а нам нужен был факт здесь и сейчас.
— Здравствуйте. Мне требуется помощь полиции. По адресу… В нашей квартире находятся посторонние лица, которые отказываются добровольно покинуть жилое помещение. Они не являются родственниками, прописанными здесь, и создают угрозу психологическому здоровью нашего несовершеннолетнего ребёнка. Нет, в данный момент прямой агрессии нет, но есть отказ освободить квартиру и угрозы. Да, мы собственники. Документы есть. Хорошо, ждём.
Я положила трубку. Максим смотрел на меня широко раскрытыми глазами.
— Сказали — посторонние?
— А кем они для нас сейчас являются? — ответила я вопросом на вопрос.
Через сорок минут, которые показались вечностью, раздался звонок домофона. Мы были готовы. На столе в прихожей лежали паспорта, свидетельства о собственности, свежее направление Кати к неврологу и распечатанное заявление, которое мы составили по образцу юриста. Я подошла к двери в гостиную.
— Полиция приехала. Собирайтесь давать показания.
Их реакция была великолепна. Сначала недоверчивое хихиканье: «Блефуют». Потом, когда в коридоре послышались мужские голоса и шаги, наступила паника. Быстрая, лихорадочная.
Я открыла дверь. На пороге стояли двое полицейских: молодой лейтенант и более старший, с усталым, опытным лицом, прапорщик.
— Вы вызывали? Ситуация какая?
— Проходите, пожалуйста. Сейчас всё объясним.
Когда полицейские вошли в прихожую, Тамара Ивановна уже преобразилась. Из разъярённой фурии она превратилась в хрупкую, несчастную старушку. Она вышла из гостиной, пошатываясь, и приложила руку к сердцу.
— Офицеры, спасите! Детки родные выгоняют на улицу! Хотят отобрать жильё! Мы старые, больные, куда мы пойдём?
Прапорщик, не меняя выражения лица, кивнул.
— Спокойно, гражданка. Разберёмся. Кто здесь собственник?
— Мы, — сказал Максим, указывая на документы на столе.
— А эти граждане кто вам приходятся?
— Родители мужа, — ответила я. — Но они не проживают здесь на законных основаниях. У них есть своя квартира по адресу… — я назвала адрес. — Там постоянная регистрация. Сюда они вселились обманным путём, заявив о временных проблемах, а на самом деле сдав свою квартиру в аренду. Вот наши документы на собственность. Их регистрации здесь нет.
Я протянула папку. Прапорщик начал листать. Лейтенант достал планшет.
— Ваши паспорта, — обратился он к свекрам.
Виктор Петрович молча подал. Тамара Ивановна, всё ещё играя роль, с дрожащими руками искала свой в сумке.
— Офицер, они же просто ссора семейная! — запричитала она. — Мы приехали погостить, помочь, а они… они нас выставить хотят! Это мой сын! Он должен обо мне заботиться!
— Гражданка, по данным регистрационного учёта, вы проживаете по другому адресу, — сухо констатировал лейтенант, глядя в планшет. — Здесь вы не зарегистрированы. Собственники требуют вас выселить. На каком основании вы отказываетесь?
— Как на каком? Мы — семья! Мы имеем право!
— Право на вселение даёт либо регистрация, либо добровольное согласие собственника, — терпеливо пояснил прапорщик, изучая наши свидетельства. — Ни того, ни другого нет. Более того, — он поднял на меня взгляд, — вы говорили о психологическом давлении на ребёнка?
— Да. У нашей пятилетней дочери из-за постоянного шума, скандалов и агрессии со стороны этих граждан началось заикание. Врач диагностировал нервное расстройство. Вот направление. И у нас есть аудиозаписи, где гражданка Тамара Ивановна оскорбляет нас и отказывается уходить.
Я достала телефон. Сердце колотилось. Это был момент истины.
— Это незаконно! Тайно записывать! — закричала свекровь, но её голос уже срывался, в нём слышалась паника.
— Запись сделана в моём собственном жилье для фиксации противоправных действий, — сказала я, цитируя слова юриста. И включила запись.
Из динамика поплыл её собственный голос, визгливый и полный ненависти: «_Это ты плохая мать!.. Ты его под каблук забрала!.. Выгоняйте стариков!.._»
Прапорщик вздохнул, как человек, видевший всё. Он закрыл папку с документами.
— Граждане, — обратился он к моим свекрам. — Вы находитесь в жилом помещении без законных оснований. На основании статьи 35 Жилищного кодекса РФ, собственники вправе требовать устранения любых нарушений их прав. Вы нарушаете их право на пользование жильём. Вам необходимо добровольно, в разумный срок, освободить квартиру.
— Мы не пойдём! — упрямо сказал Виктор Петрович, но в его голосе уже не было прежней уверенности.
— В противном случае, — продолжил полицейский, не обращая внимания на реплику, — будет составлен протокол об административном правонарушении по статье 19.1 КоАП РФ «Самоуправство». Это влечёт наложение штрафа. А также будет оформлено официальное предписание о выселении. При неисполнении предписания вопрос может быть передан в суд для принудительного выселения. Вам это надо?
Он смотрел на них не строго, а с усталым пониманием. Он видел таких «несчастных стариков» десятки. И видел, как быстро они перестают быть несчастными, когда сталкиваются с реальными последствиями. Лицо Тамары Ивановны стало восковым. Вся её театральность, всё напускное страдание исчезли. Осталась только злоба и шок от того, что её не победили криком и манипуляцией. Что против неё есть не просто слова, а ЗАКОН. И люди в форме, которые этот закон представляют.
— Сколько у нас времени? — спросила она глухо, уже глядя не на полицейских, а куда-то в пол.
— До конца завтрашнего дня, — твёрдо сказал Максим. — Чтобы в воскресенье мы могли начать жить нормально.
Прапорщик кивнул, как бы подтверждая этот срок.
— Завтра к вечеру квартира должна быть освобождена. Добровольно. Чтобы не усложнять процедуру. Всё понятно?
Виктор Петрович что-то буркнул и, отвернувшись, пошёл в гостиную.
Тамара Ивановна ещё секунду постояла, глядя на нас с Максимом взглядом, полным такой лютой ненависти, что мне стало холодно. Но в этом взгляде уже не было власти. Было поражение.
— Всё понятно, — прошипела она и, не глядя на полицейских, поплёлась за мужем.
Прапорщик взял у нас объяснения, расписался в нашем экземпляре заявления.
— Обычно после такого они уходят. Если что — звоните сразу. Удачи.
Когда дверь закрылась за ними, в квартире повисла тишина. Но на этот раз это была другая тишина. Не тяжёлая и гнетущая, а лёгкая, звенящая, полная надежды.
Мы с Максимом стояли в прихожей, не в силах пошевелиться. Потом он обнял меня. Крепко-крепко, прижимая к себе, и я почувствовала, как дрожит всё его тело.
— Всё, — прошептал он мне в волосы. — Всё, Аля. Скоро всё закончится.
Из гостиной не доносилось ни звука. Там, за закрытой дверью, два человека, которые думали, что им всё позволено, наконец-то столкнулись с реальностью. И эта реальность показала им дверь.
Оставшиеся сутки прошли в звенящей, зловещей тишине. Свекры заперлись в гостиной, лишь изредка выходя на кухню за водой или в туалет. Они не разговаривали с нами, не смотрели в нашу сторону. Их молчание было гуще и тяжелее любых криков — в нём чувствовалась кипящая, беспомощная злоба.
Мы с Максимом и Катей провели субботу у моих родителей. Нужно было дать всем передышку и вывести дочь из этой гнетущей атмосферы. Моя мама, выслушав вкратце историю, лишь покачала головой и крепко обняла меня.
— Молодцы, что не сломались. Теперь берегите себя. И девочку.
Возвращались мы ближе к вечеру, с замиранием сердца приближаясь к своей двери. Что мы увидим? Исполнят ли они ультиматум? Я мысленно уже готовилась к новому витку войны, к звонку в полицию, к вызову участкового для составления протокола.
Но когда Максим вставил ключ в замок, мы услышали изнутри звуки — не телевизора, а шагов и глухого шуршания. Он медленно открыл дверь.
В прихожей стояли их сумки, уже упакованные. Гостиная была пуста. Диван разобран, одеяла сложены. Виктор Петрович, увидев нас, молча, с налитым кровью лицом, взял чемодан и выкатил его в коридор. Тамара Ивановна вышла из спальни, куда, видимо, ходила за последними мелочами. На ней было то самое пальто, в котором она приехала месяц назад. Её взгляд скользнул по нам, не задерживаясь, полный ледяного презрения.
Ни слова. Ни попытки в последний раз уколоть или сыграть на чувстве вимости. Только тяжёлое, насыщенное ненавистью молчание. Это было даже страшнее любой истерики.
Максим, бледный, сделал шаг вперёд.
— Мама, давай я помогу…
— Не надо, — отрезала она, и её голос звучал хрипло и глухо, как будто она простудила его криком. — Ты нам не сын. У тебя новая семья. Живи с ней.
Она взяла свою сумку и, неловко переваливаясь, потащила её к двери. Виктор Петрович уже ждал её на площадке. Мы стояли и смотрели, как они, эти два внезапно постаревших и съёжившихся человека, покидают нашу квартиру. Максим сжал кулаки, и я видела, как у него дрожит подбородок. Это было больно. Даже после всего. Потому что это был окончательный, бесповоротный разрыв. Сожжение мостов.
Дверь закрылась за ними с негромким, но финальным щелчком. И наступила тишина. Настоящая. Не та, что была последние сутки, а другая — глубокая, просторная, принадлежащая только нам.
Мы долго стояли так, не двигаясь. Катя прижалась к моей ноге, широко раскрытыми глазами глядя на закрытую дверь.
— Они… ушли? — тихо прошептала она, будто боялась спугнуть эту новую реальность.
— Ушли, солнышко, — я присела и обняла её, ощущая, как её маленькое тельце постепенно расслабляется. — Ушли навсегда.
Максим первым пришёл в себя. Он прошёл в гостиную, включил свет. Затем на кухню. Он открывал шкафы, как будто проверяя, не осталось ли следов чужаков. Потом вернулся в прихожую, опустился на ту самую скамейку, которую так презрительно окинула взглядом его мать в первый вечер, и закрыл лицо руками. Его плечи затряслись.
Я подошла, села рядом, положила руку ему на спину. Не говорила ни слова. Просто была рядом.
Он плакал тихо, беззвучно, выплакивая всё накопившееся за этот месяц: унижение, ярость, предательство и страшную горечь от того, что самые близкие люди оказались чужими и жестокими.
Потом ссоры прекратились. Он вытер лицо ладонями, вздохнул — долгим, неровным вздохом.
— Прости, — сказал он хрипло.
— За что?
— За всё. За то, что не защитил тебя и Катю сразу. За то, что не видел очевидного. За свою слабость.
Я взяла его руку в свои. Она была холодной.
— Ты защитил, когда это стало по-настоящему важно. Ты встал между отцом и мной. Ты вызвал полицию. Ты сделал выбор. Нашего дома. Нашей семьи.
Он посмотрел на меня, и в его глазах, помимо боли, появилась благодарность.
— Без тебя я бы не справился. Я бы и дальше слушал её манипуляции. Ты была сильнее. Для всех нас.
Мы сидели так ещё несколько минут, слушая тишину. Потом я поднялась.
— А теперь давай выгоним их окончательно.
Мы с Катей начали с её комнаты. Убрали с полки некрасивого пластмассового клоуна, «подаренного» бабушкой. Сняли с двери какую-то яркую, кричащую картинку. Максим пошёл на кухню и с грохотом вернул на место все банки с крупами, переставленные по «правильной» системе. Он выбросил в мусор пачку самого дешёвого чая, который купила Тамара Ивановна, и пачку сигарет отца, забытую на балконе.
Мы проветривали квартиру, хотя на улице было прохладно. Нам нужно было выветрить не только запах табака, но и ощущение чужеродного присутствия, тяжёлый дух захвата.
Вечером мы заказали пиццу — ту самую, которую любила Катя и которую свекровь называла «вредной дрянью». Включили мультики. Негромко. Мы сидели на диване втроём, под одним пледом, и это было так непривычно и так блаженно — быть просто семьёй, без постоянного фонового напряжения.
Прошла неделя. Потом ещё одна. Жизнь медленно возвращалась в привычное русло. Но шрамы остались.
Катя постепенно, день за днём, становилась прежней. Заикание не прошло мгновенно, но стало заметно реже. Она снова начала смеяться громко, без оглядки на дверь. Мы водили её к детскому психологу, и эти визиты помогали.
С Максимом мы много говорили по ночам. О его детстве, о том, как его воспитывали, о том, какую роль в его семье всегда играли манипуляции и чувство долга. Это были трудные, но целительные разговоры. Мы заново учились доверять друг другу.
От его родителей не было никаких вестей. Ни звонков, ни сообщений. Мы видели по «СберСпасибо», что они снимают квартиру в соседнем районе — видимо, на те самые деньги от аренды своей. Жизнь шла своим чередом. Для них. И для нас.
Однажды вечером, месяц спустя, мы с Максимом мыли посуду вместе. Катя спала. В квартире пахло корицей от только что испечённого мной пирога — просто потому, что я захотела.
— Знаешь, — сказал Максим, вытирая тарелку. — Иногда «семья» — это не те, кто тебя родил. А те, кого ты защищаешь и кто защищает тебя.
Я посмотрела на него, на его спокойное, уставшее, но светлое лицо. И положила мокрую руку ему на щёку.
— Да. Именно так.
Мы победили. Но победа эта не была сладкой. Она была горьковатой, как крепкое лекарство. Мы отстояли свой дом, но потеряли иллюзию большой, дружной семьи. Мы спасли свою дочь, но навсегда разорвали связь с его родителями. Однако, глядя на него, на наш чистый, наполненный только нами дом, на дверь детской, за которой спала наша, больше никого не боящаяся дочь, я понимала — мы сделали правильный выбор. Самый трудный и самый верный. Иногда для счастья недостаточно просто любить. Иногда нужно найти в себе силы сказать «нет». Даже тем, кого когда-то называли родными. Потому что настоящая семья — это там, где есть уважение, границы и тишина. Та самая, сладкая, звенящая тишина, в которой наконец-то можно услышать биение своего собственного сердца.