Это началось не с крика в ночи и не с кровавых надписей на стене. Все началось с обычной, даже скучной квартиры в старом, но солидном доме в центре Петербурга. Ее снял Андрей, молодой архитектор, ценивший высокие потолки, лепнину и тишину. Главной находкой он считал огромное, от пола до потолка, венецианское зеркало в тяжелой потемневшей раме из черного дерева. Оно занимало почти всю стену в спальне, напротив кровати. Продавщица мебели, хитрая старушка, многозначительно заметила: «Старинная вещь. С характером. Не всем подходит». Андрей расценил это как попытку взвинтить цену и лишь снисходительно улыбнулся.
Первые ночи были спокойны. Он засыпал, глядя на смутные очертания собственного тела под одеялом, отражавшиеся в глубине стекла. Но постепенно сон стал меняться. Он не превращался в кошмар, нет. Он становился… зеркальным. Андрею снилось, будто он просыпается в той же комнате, но все в ней было отражено: часы на тумбочке шли справа налево, шрам на его правой руке в мире снов красовался на левой. И самое странное — он видел спящего себя со спины, лежащего на кровати. Просыпался он всегда с тяжелой головой и стойким чувством, что за ночь не отдохнул, а проделал какую-то черную, изматывающую работу.
Потом пришли звуки. Тихие, едва уловимые. Не скрип половиц — дом был старый, скрип был его естественным состоянием. Это был шепот. Неразборчивый, словно множество голосов переговаривается за плотной завесой из воды и стекла. Источником казался зеркальный шкаф в прихожей, но однажды ночью, пробудившись от леденящего чувства чужого присутствия, Андрей понял: шепот доносится из большого зеркала. Он не звучал в комнате. Он звучал внутри его черепа. Это был гул чужих мыслей.
Он начал исследовать историю дома и зеркала. В пыльных городских архивах, в общении с пожилыми соседями, рождалась жуткая мозаика. В 1920-х здесь жила балерина Мариинки, Лилиан. Красивая, талантливая, но с репутацией «странной». Она обожала это зеркало, говорила, что оно ее «второе я», часами перед ним репетировала. Потом ее стали замечать в городе в странное время, ночью, хотя соседи клялись, что слышали ее шаги и плач за стеной в эти же часы. Она таяла на глазах, жалуясь на бессонницу и «двойников» в окнах. В одну из морозных декабрьских ночей Лилиан исчезла. Ее нашли в спальне, но… найти-то нашли, а понять — не смогли.
Официальное заключение гласило: смерть от истощения и нервного срыва. Но старый дворник, дед которого работал в доме, шепотом передавал другую историю. Ее нашли сидящей на полу перед зеркалом, в изодранном в клочья ночном белье. Лицо было искажено немым криком, а глаза… Глаза были широко открыты и пусты. Но не в смысле отсутствия жизни. Они были пусты, как чистый лист бумаги. Без радужки, без зрачка, просто матовые белые шары. И на груди у нее, будто выведенные ее же окровавленным ногтем, были слова: «ОНА ВЗЯЛА МЕНЯ НА ПРОСМОТР».
Андрей пытался смеяться над этой байкой, но смех застревал в горле. Потому что «просмотры» стали частью его реальности. Однажды утром, бреясь перед небольшим зеркальцем в ванной, он заметил, что его отражение задержалось. Он опустил бритву, а в зеркале его двойник на долю секунды продолжал движение, проводя лезвием по несуществующей щеке. Холодный пот выступил на спине. Он стал замечать мелочи: предметы в отражении большого зеркала иногда располагались не так, как в реальности.
И тогда он понял главное: зеркало не просто отражает. Оно запоминает. Оно впитывает все, что видит: тени, свет, движения, эмоции. Страх, боль, отчаяние Лилиан за многие часы ее бессонного стояния перед ним напитали его, как губку. Но зеркало — не живое. Это инструмент, дверь. И дверь эта открывается в обе стороны. Когда вы бодрствуете, вы смотрите в свой мир, лишь опрокинутый. Но когда вы спите напротив него, ваше сознание, ваша душа, отдаляясь от тела, становятся уязвимы. Вы не просто спите. Вы «показываете» себя тому, что живет по ту сторону стекла. А по ту сторону — не пустота. Там накапливаются все отражения, все когда-либо пойманные зеркалом тени, все обрывки забытых личностей, все страхи, которые оно впитало. Они там, в этой серебряной глубине, в этом «зазеркалье». Они — словно стая падальщиков в мутной воде. И они голодны. Голодны не плотью, а вниманием, энергией, самой тканью чужой души.
Сон — это их приглашение. Их сеанс.
В ту ночь, последнюю ночь, Андрей решил не ложиться. Он выпил кофе, включил все лампы, сел спиной к зеркалу, уставившись в дверь. Но усталость, копившаяся неделями, сморила его. Глаза сами собой закрылись. Он не спал, он проваливался в тяжелую, липкую дрему. И в этой дреме он услышал не шепот, а скрежет. Медленный, протяжный, будто что-то тяжелое и негнущееся тащили по стеклу изнутри.
Он заставил себя открыть глаза. Комната была ярко освещена. Его тело одеревенело от ужаса. В зеркале, прямо напротив, он видел свою кровать. И на ней — он сам, спящий. Но это был не он. То существо лежало в неестественной, сломанной позе, лицо было повернуто к нему, Андрею, бодрствующему, и глаза… глаза были теми же матовыми, пустыми, белыми шарами, что и у Лилиан. А рядом с кроватью, в отражении комнаты, стояла тень. Высокая, бесформенная, сотканная из движущегося сумрака. Она не отражалась в реальности. Она была только там. И она медленно, очень медленно склонялась над спящим двойником, будто впитывая что-то из его открытого рта.
Андрей попытался вскочить, закричать, но не смог пошевелить ни одной мышцей. Сонный паралич сковал его железными тисками. Он мог только смотреть. Тень в зеркале подняла «голову» и обратила к нему некое подобие лица. Он не видел черт, но почувствовал на себе тяжелый, оценивающий взгляд. Просмотр. Его просматривали. И он понимал — это не монстр из сказки. Это нечто более древнее и безличное. Это сам принцип Отражения, оживший и обретший голод. Оно пожирало Лилиан, и теперь, через годы, через отражение ее отражения, тянулось к нему.
В зеркале спящий двойник начал меняться. Его черты поплыли, как на воде, на которую упала капля масла. Они стирались, становясь гладкой, безликой маской. А тень при этом становилась плотнее, обретала смутные контуры… контуры самого Андрея.
С диким, внутренним рыком, разрывая паралич силой чистого животного ужаса, Андрей свалился с кресла на пол. Он не смотрел больше в зеркало. Он пополз к двери, чувствуя, как холодный поток льется из зеркала в комнату, замораживая воздух. Его пальцы вцепились в косяк, он выкатился в коридор и, обезумев, захлопнул дверь в спальню. Всю ночь он просидел на кухне, дрожа, прижавшись спиной к стене, впиваясь взглядом в закрытую дверь.
Утром, с первыми лучами солнца, он вошел в спальню с газовым баллончиком и молотком в руках. Комната была пуста и безмолвна. Зеркало холодно и равнодушно отражало беспорядок. Собрав всю волю, Андрей подошел и заглянул в него. Он увидел свое бледное, изможденное лицо, свои испуганные глаза. Свое. Настоящее. Он выдохнул. Кошмар отступил с тьмой. Он решил, что это был жуткий, невероятно реалистичный приступ сонного паралича, помноженный на самовнушение.
Он даже усмехнулся своей трусости. Решил заказать плотную штору, чтобы закрывать зеркало на ночь, и забыть эту историю. Он повернулся, чтобы выйти из комнаты, и в последний момент мельком взглянул в зеркало еще раз.
И замер.
В отражении его спина была к нему. Он видел себя со спины, уходящего из комнаты. Но он-то стоял лицом к зеркалу и смотрел.
Маленькая, почти незаметная деталь. Сбой. Глитч в реальности.
В отражении его отраженная спина на мгновение повернула голову назад, через плечо. И улыбнулась. Улыбкой, которой он никогда не улыбался — широкой, неестественной, полной тихого, леденящего торжества.
Сейчас Андрей живет в той же квартире. Он повесил на зеркало тяжелый бархатный занавес, который никогда не отодвигает. Он спит на раскладушке в гостиной. Иногда по ночам он слышит тихие шаги за спальней. Иногда ему кажется, что занавес чуть колышется, будто от дыхания. Он не смотрит больше ни в какие зеркала. Потому что боится не увидеть в них своего отражения.
Он боится увидеть что-то другое. Или увидеть себя, но с пустыми белыми глазами, смотрящими на него из глубины, из «зазеркалья», куда он однажды так и не вернулся. Он думает, что спасся тогда, в ту ужасную ночь. Но он не уверен. Абсолютно не уверен.
Потому что самое страшное в зеркале, стоящем напротив спящего, — это не то, что кто-то может выйти из него. А то, что вы можете не вернуться из своего сна. И ваше место займет тихая, холодная тень, в которой навсегда застыл ваш последний, запечатленный в стекле, испуганный взгляд. А вы останетесь там, по ту сторону, в вечном просмотре, среди шепота других потерянных душ, наблюдая, как что-то, носившее ваше лицо, живет вашей жизнью.
И ждет следующего зрителя, который ляжет спать напротив темного стекла.