Новая жизнь Виктора Анатольевича, вопреки прогнозам, началась не с полёта, а с жесткой посадки. Квартира Виолетты оказалась студией в новостройке на окраине, где слышимость была такая, что когда сосед сверху чихал, Виктору хотелось сказать: «Будь здоров».
Но главным испытанием стала еда.
Виолетта, как выяснилось, исповедовала принцип «мы едим, чтобы жить, а не живем, чтобы есть». На ужин в первый вечер она подала смузи из сельдерея и пророщенной пшеницы.
— Витюша, это детокс, — проворковала она, ставя перед ним стакан с зеленой жижей. — Тебе надо очистить карму и кишечник. Ты зашлакован!
Виктор, привыкший к котлетам, от которых ломился стол, и пюрешке на сливочном масле, грустно посмотрел на жижу. Выпил. Желудок буркнул что-то нецензурное.
— А мяса... не будет? — робко спросил он.
— Мясо — это агрессия! — Виолетта сделала страшные глаза. — Мы переходим на светлые вибрации.
К концу второй недели «светлые вибрации» довели Виктора до того, что он тайком, как преступник, покупал в ларьке у работы беляши. Жирные, жареные в масле, которое не меняли со времен перестройки. Он ел их за углом, обжигаясь, и по подбородку тек сок. Это было самое вкусное, что он ел за последнее время. А потом мучился изжогой, потому что «Мезим» остался у Елены, а попросить денег у Виолетты на лекарства он стеснялся.
Денег катастрофически не хватало. Виолетта привыкла жить широко (видимо, за счет предыдущих «орлов»).
— Витя, мне нужны новые патчи и курс массажа лица, — заявляла она утром. — Скинь мне пятёрку на карту.
— Виолочка, — потел Виктор. — До зарплаты еще неделя... У меня только на бензин осталось.
— Ты же мужчина! — губки Виолетты складывались в капризную гузку. — Придумай что-нибудь! Займи, укради, продай почку!
Виктор начал занимать. У коллег, у друзей (которые ржали над ним в открытую), даже пытался взять микрозайм, но ему отказали из-за плохой кредитной истории (прошлый кредит на телевизор они с Леной брали на её имя, слава богу).
А еще был быт. Виолетта была творческой личностью не только в душе, но и в уборке. Её трусики сушились на люстре («Это по фен-шую, Витя, для привлечения денег!»), в раковине гора посуды покрывалась новой цивилизацией плесени, а кот Виолетты, лысый сфинкс по кличке Рамзес, смотрел на Виктора как на еду и периодически гадил ему в тапки.
В один из вечеров, когда Виолетта ушла на «женский круг силы» (вход 5000 рублей, Виктор оплатил с кредитки), он сидел на жестком модном диване, смотрел на стену, выкрашенную в депрессивный серый цвет, и вдруг отчетливо вспомнил Ленины пирожки с капустой. С хрустящей корочкой. Горячие.
В глазах защипало.
— Дурак, — сказал он Рамзесу.
Кот согласно мяукнул и начал драть когтями единственные приличные брюки Виктора.
Глава 5. Ремонт как психотерапия
Пока Виктор познавал прелести «свободной любви» и голодания, Елена Сергеевна развернула бурную деятельность.
Обои она выбрала не просто бежевые, а цвета «шампань». Роскошные, виниловые, моющиеся. Клеить наняла соседа, Сергея Петровича, вдовца и мастера на все руки.
Сергей Петрович, мужчина крепкий, молчаливый и пахнущий не перегаром, а древесной стружкой, работал споро.
— Елена Сергеевна, у вас тут розетка искрит, — заметил он, стоя на стремянке. — Непорядок. Муж-то куда смотрел?
— Муж смотрел в сторону молодых горизонтов, — хмыкнула Елена, подавая ему отвертку.
— Бывает, — философски заметил Петрович. — Горизонты — дело такое. Иногда миражом оказываются. А проводку я вам поменяю. Бесплатно. По-соседски.
Елена впервые за долгое время почувствовала себя... женщиной. Не рабочей лошадью, не «подай-принеси», а женщиной, о которой заботятся. Петрович не ныл. Он просто брал и делал. Кран перестал капать через пять минут после его прихода. Полка в прихожей, висевшая криво три года, выровнялась по струнке.
Вечерами, когда ремонт затихал, Елена садилась в обновленной кухне (новые шторы, скатерть без пятен, вазочка с живыми цветами — сама себе купила!) и подводила баланс.
Денег было много. Прямо неприлично много. Она купила себе абонемент в бассейн. Записалась на массаж спины. И, страшно сказать, купила робот-пылесос. Назвала его «Жорик». Жорик был идеальным мужчиной: не болтал, собирал мусор и тихо уезжал на базу, когда уставал.
Дочь Ира, приехавшая в гости, ахнула:
— Мам, ты помолодела! Прямо светишься!
— А то, — Елена покрутилась перед зеркалом в новом платье. — Оказывается, Ирочка, вампиры существуют. И когда одного изгоняешь из дома, силы возвращаются.
Глава 6. Возвращение блудного попугая
Октябрь выдался промозглым. Дожди лили не переставая, смывая с улиц остатки летней пыли и романтических иллюзий.
Звонок в дверь раздался в восемь вечера. Елена как раз пила чай с Петровичем — они обсуждали замену плитки в ванной. Ну, и не только плитку, честно говоря. Петрович принес домашнюю наливку и смотрел на Елену с явным интересом.
Елена открыла дверь.
На пороге стояло Нечто. Мокрое, ссутулившееся, в той самой куртке, которая теперь казалась на два размера больше. С клетчатой сумкой в руках.
Это был Виктор. Но какой-то... уменьшенный. Сдувшийся.
— Лена... — прохрипел он. Голос дрожал. — Пусти. Замерз, сил нет.
За его спиной виднелся мокрый подъезд. Из сумки торчал рулон той самой туалетной бумаги — уже початый и размокший. Символ краха новой жизни.
Елена молча посторонилась. Виктор вошел, оставляя грязные следы на новом ламинате. Увидел в коридоре чужие мужские ботинки — добротные, чистые, 43-го размера. Замер.
Потом перевел взгляд на кухню. Оттуда пахло мясом по-французски и слышался низкий мужской смех.
— У тебя... кто-то есть? — спросил Виктор с ужасом. — Так быстро?
— А ты думал, я тут в черном платке у окна сижу и «Жди меня» пою? — спокойно спросила Елена. — Проходи, Витя. Но ненадолго. У меня гости.
Виктор прошел на кухню. Увидел Петровича, который невозмутимо накалывал на вилку грибочек. Увидел новые обои. Робот-пылесос Жорик выехал из-за угла, деловито ткнулся Виктору в ногу, словно говоря: «А ну, подвинься, грязь принес».
— Лена, — Виктор рухнул на табурет (ножки которого Петрович уже подклеил, и он больше не шатался). — Я вернулся. Прости. Бес попутал. Эта Виолетта... она сумасшедшая! Она меня выгнала! Сказала, что я не вписываюсь в её энергетический поток! А я ей последние деньги на айфон отдал... Лена, мне жрать нечего. У меня язва открылась.
Он смотрел на жену глазами побитой собаки. Раньше этот взгляд работал безотказно. Елена всегда вздыхала, доставала кастрюли, лечила, жалела.
Но сейчас Елена смотрела на него и видела чужого, неприятного старика. Который предал её не ради большой любви, а ради глупости. Ради иллюзии, что он еще «ого-го».
— Витя, — сказала она мягко, как говорят с больным ребенком. — Поешь. Вон, котлеты в холодильнике. Разогрей себе. И чай попей.
— Спасибо, родная! — Виктор просиял, хватаясь за вилку. — Я знал! Я знал, что ты простишь! Мы же семья! Тридцать лет не выкинешь! Завтра я вещи распакую, дрель принес, кстати...
— Нет, — голос Елены прозвучал тихо, но так твердо, что Виктор поперхнулся котлетой. — Ты не понял. Поешь — и уходи.
— Куда?! — взвыл он. — На улицу? В дождь? Я же муж твой!
— Бывший, Витя. Бывший. Ты свой выбор сделал. Ты сказал: «Терпеть не собираюсь». Помнишь?
— Я сгоряча!
— А я — с холодна. Я остыла, Витя. Всё. Перегорело. Я на тебя смотрю — и ничего не чувствую. Пусто.
Петрович деликатно кашлянул:
— Анатолич, ты бы не скандалил. Женщина решение приняла. Имей гордость.
— Да ты кто такой вообще?! — взвился Виктор, пытаясь встать в позу хозяина, но с котлетой во рту это выглядело жалко.
— Сосед твой. И мастер. И вообще, — Петрович встал во весь рост. Он был на голову выше Виктора и в плечах шире. — Доедай и давай, провожу. Такси вызову.
Финал. Свободное плавание
Сборы были короткими. Виктор пытался давить на жалость, хватался за сердце, напоминал про дочь (которая, кстати, по телефону сказала: «Пап, решай сам, я к вам не лезу»), но наткнулся на глухую стену спокойного равнодушия.
Елена вручила ему пакет с пирожками на дорожку.
— К маме поезжай, Витя. В деревню. Там воздух свежий, картошка своя. Подлечишься. Подумаешь о вечном. А здесь... здесь тебе места больше нет.
Она закрыла за ним дверь. В этот раз — с легким сердцем. Не было ни злости, ни обиды. Только облегчение, будто выкинула старый чемодан без ручки, который тащила тридцать лет, боясь уронить.
— Ушел? — спросил Петрович, выглядывая в коридор.
— Ушел, — кивнула Елена.
— Ну и ладненько. Лен, там по телевизору «Любовь и голуби» начинаются. Будем смотреть?
— Будем, Сережа. Только чайку свежего заварю.
Она подошла к окну. Внизу, под дождем, маленькая фигурка с большой клетчатой сумкой семенила к остановке. Фигурка поскользнулась в луже, чертыхнулась (Елена почти услышала это привычное «Твою ж мать!») и побрела дальше.
Елена задернула новые шторы цвета шампань.
В квартире было тепло. Пахло пирогами и немного мужским одеколоном — хорошим, ненавязчивым.
«Людк, а Людк! — вспомнила она фразу Гурченко. — Тьфу, деревня!».
Она улыбнулась своему отражению в зеркале прихожей. Пятьдесят пять. Жизнь, оказывается, в этом возрасте не заканчивается. Она только начинается. Просто для этого иногда нужно, чтобы кто-то вовремя сказал: «Больше я тебя терпеть не собираюсь».
— Спасибо, Витя, — шепнула она закрытой двери. — За то, что освободил место для счастья.
И пошла на кухню, где её ждали чай, «Наполеон» и мужчина, который умел чинить краны.
Утро начиналось обманчиво мирно, хотя Елена Сергеевна, женщина опытная и битая жизнью, уже тогда почувствовала неладное. Примета была верная: у Виктора Анатольевича, её законного супруга вот уже тридцать лет и три года (как в сказке, только без золотой рыбки, зато с разбитым корытом в перспективе), с самого утра было слишком одухотворенное лицо. Обычно по субботам лицо у Виктора было помятым, немного отёкшим после пятничного «пивка под футбол» и выражало лишь одно желание — чтобы мир оставил его в покое до обеда. А тут — глаза горят, седой чубчик прилизан, и даже майка-алкоголичка, казалось, сияет какой-то торжественной белизной.
Елена стояла у плиты, помешивая зажарку. Лук шкворчал на сковороде, наполняя кухню запахом, который в любой нормальной семье означает уют, а в семье Кузнецовых означал просто, что мать снова встала в семь утра, пока остальные дрыхнут. Лук нынче подешевел, слава богу, тридцать пять рублей в «Магните» по акции, а вот морковь — та еще стерва, грязная, кривая, а стоит, как будто её эльфы в Средиземье выращивали.
— Лен, — голос мужа прозвучал из коридора, но как-то странно, с театральной паузой. — Ты дома?
— Нет, Витя, я голограмма, — отозвалась Елена, не оборачиваясь. Она как раз закладывала в бульон капусту. — Видишь, фантом ножом орудует. Чего хотел-то? Если носки ищешь, то они на батарее, где ты их вчера бросил. Если пульт — то под твоей же подушкой.
Виктор вошел в кухню. Он был не просто причесан. Он был надушен. Запах «Шипра» вперемешку с каким-то новым, сладковатым одеколоном, ударил Елене в нос, перебивая аромат говяжьего бульона. Она повернулась, вытирая руки о вафельное полотенце с петухами (подарок сватьи на прошлый Новый год, страшное, но выкинуть жалко — впитывает хорошо).
— Я серьезно, Лена, — сказал Виктор. Он стоял в дверном проеме, картинно прислонившись к косяку. Косяк этот, кстати, давно надо было подклеить — обои там отошли еще в мае, когда Виктор пытался пронести стремянку и зацепил угол. — Нам надо поговорить. Серьезно.
Елена вздохнула. «Серьезно» у Виктора обычно означало две вещи: либо он опять поцарапал бампер на их многострадальном «Логане» и теперь ищет, как бы деликатно сообщить, что на ремонт нужно пять тысяч из «заначки на зубы», либо у него опять открылась язва, и он хочет, чтобы его жалели.
— Вить, давай договорим, когда борщ доварится? — предложила она мирно. — У меня сейчас свекла перестоит, цвет уйдет, будешь потом ныть, что я тебе бурду серую налила. Ты же любишь, чтоб «как рубин» было. Я, кстати, говядину взяла на рынке, у того мужика в кепке, помнишь? Шестьсот пятьдесят рублей килограмм, с ума сойти можно. Но косточка сахарная, мозговая.
Она вернулась к плите, уверенная, что упоминание о мозговой косточке, как обычно, переключит внимание мужа на желудочный сок. Виктор был рабом своего желудка. Вся их семейная жизнь, по сути, строилась вокруг его пищеварительного тракта. Гастрит Виктора диктовал меню, его изжога определяла настроение вечера, а удачный стул по утрам гарантировал спокойные выходные.
Но в этот раз схема дала сбой.
— К черту борщ! — вдруг рявкнул Виктор. Да так громко, что дремавший на холодильнике кот Барсик, старый и циничный британец, приоткрыл один желтый глаз: мол, чего орешь, убогий?
Елена медленно положила поварешку на подставку. Выключила газ. Повернулась к мужу всем корпусом. Руки в боки — поза, которую боится даже начальница ЖЭКа, не то что собственный муж.
— Так, — сказала она тихо, но веско. — Ты чего продуктами разбрасываешься? «К черту борщ»? Там мяса на полтысячи, овощей еще на двести, и моего труда час. Ты у нас что, олигарх стал? Или в лотерею выиграл?
— Я выиграл свободу! — патетически провозгласил Виктор, отлипая от косяка и делая шаг вперед. Грудь его вздымалась. — Я, Лена, ухожу от тебя. Всё. Баста. Карапузики кончились.
В кухне повисла тишина. Только холодильник «Атлант» утробно зажужжал, включаясь в работу, словно пытаясь заполнить неловкую паузу. Елена смотрела на мужа, пытаясь понять: это белая горячка или просто старческий маразм постучался раньше времени? Вроде не пил вчера много... Две банки «Балтики» девятки — для него это как слону дробина.
— Куда это ты собрался? — спросила она буднично, будто он сказал, что идет за хлебом. — В гараж к Петровичу? Так у него там печка не топится, замерзнешь.
— При чем тут Петрович?! — взвизгнул Виктор, и голос его дал петуха. — Ты меня вообще слышишь? Я тебя бросаю! Развод! Ухожу к другой женщине!
Елена моргнула. Еще раз моргнула. Подошла к столу, отодвинула табуретку и села. Ноги вдруг стали ватными.
— К какой еще женщине, Витя? — переспросила она, чувствуя, как в груди начинает разгораться не боль, нет, а какое-то злое, холодное изумление. — Тебе пятьдесят восемь лет. У тебя радикулит, простатит в начальной стадии и три кредита. Кому ты нужен, кроме меня и военкомата, да и то вряд ли?
— А вот и нужен! — Виктор торжествующе выпятил подбородок. — Виолетта меня ценит! Она видит во мне Мужчину, а не «подай-принеси-почини кран». Она — личность творческая, тонкая. Мы с ней на одной волне.
— Виолетта... — Елена покатала имя на языке. — Это та, что ли, из салона сотовой связи, где ты стекло на телефон клеил три часа? С ресницами до бровей?
— Она администратор в салоне красоты «Афродита»! — обиделся Виктор. — И ей тридцать два года. Да, она молодая. И что? Любви все возрасты покорны, слышала такое? Пушкин сказал, между прочим.
— Пушкин такого не говорил, это из оперы, — машинально поправила Елена. В голове крутились цифры. Тридцать два. Ему пятьдесят восемь. Разница двадцать шесть лет. Она ровесница их дочери Ирки. Господи, какой срам. — Витя, ты в зеркало смотрел сегодня? У тебя седые волосы из ушей растут, если я их не подстригу. Ты храпишь так, что соседи по батарее стучат. Какая Виолетта? Ей от тебя что надо? Прописка?
— Не смей! — Виктор покраснел. — У нас чувства! Она сказала, что я... импозантный. Что у меня глаза с грустинкой. Что я нераскрытый потенциал. А ты меня заела! Ты из меня всю душу вытрясла своим бытом! «Купи картошку», «вынеси мусор», «почему мало получил». Я задыхаюсь здесь, Лена! Я орел, а ты меня в курятнике держишь!
Елена посмотрела на «орла». Орел был в трениках с оттянутыми коленками (новые, купленные на «Вайлдберриз» за 800 рублей, он берег для особых случаев, видимо, для Виолетты и берег, паразит) и в той самой майке.
— Значит, заела? — тихо переспросила она. — Бытом задушила? А кто этот быт на себе тащит, Витя? Кто вчера ползал с тряпкой, пока ты футбол смотрел? Кто кредиты платит? Твоей зарплаты завскладом хватает аккурат на бензин, сигареты и твои вечные «мелкие расходы», о которых я знать не должна. Мы же на мою зарплату живем и на премию квартальную.
— Попрекаешь? — горько усмехнулся Виктор. — Вот! В этом ты вся! Деньги, деньги, деньги. Меркантильная ты баба, Ленка. А Виолетта... она сказала: «Витя, мне от тебя ничего не надо, только твое тепло».
— Ну, если ей нужно тепло, пусть грелку купит, — фыркнула Елена. — Ладно. Сценарий понятен. «Седина в бороду». И когда ты планируешь... отбыть в новую жизнь?
— Прямо сейчас! — Виктор решительно шагнул в спальню. — Я вещи соберу и адью. Больше я тебя терпеть не собираюсь. Хватит с меня твоей кислой мины и вечных претензий.
Елена осталась сидеть на кухне. Она слышала, как муж гремит дверцами шкафа-купе. Шкаф этот они заказывали пять лет назад, «Командор», дорогой, с зеркалами. Елена тогда всю премию угрохала, хотела, чтобы красиво было, чтобы вещи аккуратно висели. И вот теперь Виктор выгребает оттуда свои пожитки.
Вставать и останавливать его не хотелось. Хотелось одного — понять, где она пропустила этот момент? Когда он успел снюхаться с этой Виолеттой?
Хотя... Вспомнила. Месяца два назад начал задерживаться. «На складе инвентаризация», «отгрузка поздняя». Приходил веселый, глаза бегают, пахнет жвачкой мятной (чтобы запах перебить?). Телефон стал экраном вниз класть. Пароль поставил — 1234, конспиратор хренов. Елена тогда подумала — может, сюрприз готовит? Юбилей скоро, тридцать лет совместной жизни. Ждала сережки или хоть мультиварку новую.
Дождалась. Сюрприз удался.
Елена встала, подошла к кастрюле с остывающим бульоном. Включила газ.
— Ну уж нет, — сказала она вслух. — Война войной, а обед по расписанию. Я этот борщ сварю. И съем. Сама. Со сметаной. И чесноком закушу, мне теперь целоваться не с кем...
Сборы Виктора напоминали ограбление, совершаемое очень суетливым и жадным вором. Елена, доварив-таки борщ и выключив плиту, прислонилась к косяку двери спальни, наблюдая за процессом скрестив руки на груди. Ей было даже интересно.
Виктор метался. На кровати уже громоздилась гора одежды.
— Эту рубашку не бери, — спокойно прокомментировала Елена, когда он схватился за голубую в клетку. — У неё воротник перетерт, я её на дачу отвезти хотела, огород пугать. Перед Виолеттой неудобно будет, скажет, жена за мужем не следила.
Виктор отшвырнул рубашку, как будто она была заразной.
— Не учи меня! Я сам знаю, что мне надо! Где мой выходной костюм? Серый?
— В химчистке, Витя. Ты его на свадьбе племянницы залил вином, забыл? Квитанция в прихожей, на трюмо. Заберешь сам, там полторы тысячи доплатить надо за выведение пятен.
Виктор замер. Полторы тысячи — это удар по бюджету свободной личности.
— Ладно, — буркнул он. — Обойдусь. Джинсы где? Те, «Левайс»?
— На тебе, Витя. Ты в них стоишь. Только это не «Левайс», это турецкий самострок с рынка «Садовод», я тебе бирку перешила, чтоб ты важным себя чувствовал.
Он посмотрел на свои ноги с ужасом.
— Ты... Ты врала мне? Даже в этом врала?!
— Я берегла твою самооценку, дурень, — вздохнула Елена. — Оригинальный «Левайс» сейчас стоит, как крыло от самолета. А ты их протираешь за сезон между ног, потому что ходишь вразвалку.
Виктор засопел, запихивая в огромную спортивную сумку (с которой он якобы ходил в спортзал, а на деле носил в ней банки с соленьями от тещи) свитера.
— Инструменты! — спохватился он. — Я забираю свои инструменты! Это мое!
Он ринулся в кладовку. Послышался грохот падающих коробок, звон чего-то металлического и сдавленное чертыхание.
— Пылесос не трожь! — крикнула Елена. — Он на мои деньги куплен, чек есть! И дрель «Бош» тоже я дарила на юбилей!
Виктор вывалился из кладовки, прижимая к груди ящик с отвертками и тот самый шуруповерт, который он использовал раз в полгода, чтобы подкрутить разболтавшуюся ручку в туалете.
— Это мужское! — заявил он. — Мужчине без инструмента нельзя. Я в новом доме хозяином буду. Полки повешу, картины...
— Ага, картины, — кивнула Елена. — Ты сначала дюбель в стену забей так, чтобы штукатурка не посыпалась. Помнишь, как ты гардину вешал? У нас теперь там дырка, картиной «Утро в сосновом лесу» прикрытая.
Он нагребал все подряд. Забрал старый ноутбук, который тормозил так, что открыть почту можно было только после прочтения "Отче наш". Забрал коллекцию зажигалок (половина не работала). Забрал — о боги! — начатый блок туалетной бумаги из туалета.
Елена не выдержала и расхохоталась.
— Витя! Ты серьезно? Бумагу? У твоей музы что, с гигиеной проблемы? Или ты боишься, что в «новой жизни» всё так гладко пойдет, что бумага не понадобится, а тут — на всякий случай?
— Смейся-смейся, — зло бросил он, запихивая рулон в боковой карман сумки. — Хозяйственный человек должен всё предусмотреть. Это «Зева», между прочим, трехслойная. Деньги плачены.
— Мною плачены, — напомнила Елена. — Ладно, бери. Жопе, говорят, все равно, какая бумага, а вот совести — нет.
Сумка раздулась до невероятных размеров. Виктор надел куртку, хотя на улице было плюс двадцать. Видимо, чтобы не тащить в руках. Посмотрел на жену. В глазах мелькнуло что-то... Неуверенность? Страх? Или просто одышка от беготни?
— Ну, Ленка... — сказал он, переминаясь с ноги на ногу. — Не поминай лихом. Квартиру я делить не буду... пока. Живи. Я благородный.
— Спасибо, кормилец, — поклонилась Елена в пояс, не скрывая сарказма. — Благодетель. А машину?
— Машину заберу. Мне ездить надо. Я теперь человек мобильный.
— «Логан»? Мобильный? — Елена хмыкнула. — Вить, там страховка заканчивается через неделю. И масло менять пора. И резина лысая, как твоя коленка. Ты уверен, что твоя Виолетта готова спонсировать ремонт французского автопрома?
— Разберемся! — отмахнулся он. — Ключи давай запасные.
Елена сняла с крючка ключи. Подержала их в руке. Металл был холодным. Тридцать лет... Вот так просто. Собрал носки, отвертки, туалетную бумагу — и ушел. Как будто мусор вынести.
— Держи, — она бросила ключи ему в ладонь. — Иди, Витя. Иди с богом. Только одно условие.
— Какое? — насторожился он.
— Назад не просись. Когда она тебя выставит — а она выставит, как только узнает, что ты храпишь и не умеешь чинить розетки, — сюда не приходи. Я замки завтра же сменю.
— Не выставит! — гордо заявил Виктор. — У нас любовь!
Он развернулся, зацепил сумкой косяк (опять этот чертов косяк!), чертыхнулся и вышел. Дверь хлопнула. Звук был сухим и окончательным, как выстрел.
Елена осталась одна в коридоре. Тишина навалилась сразу, плотная, ватная. Запах «Шипра» еще висел в воздухе, раздражая ноздри.
Она медленно сползла по стенке на пуфик. Сидела, смотрела на пустую вешалку, где еще минуту назад висела его куртка.
«Надо бы поплакать, — подумала она отстраненно. — Положено ведь. Муж ушел. Трагедия. Жизнь рухнула».
Попробовала выдавить слезу. Не получилось. Вместо слез в голове крутилась мысль: «Надо купить новый замок. Личинку поменять. Это рублей восемьсот, плюс мастер. И купить себе торт. „Наполеон“. Целый. И сожрать его ложкой».
Она встала, пошла на кухню. Налила себе борща. Красного, огненного, идеального. Добавила сметаны. Отрезала кусок черного хлеба, натерла корочку чесноком.
Первая ложка обожгла рот, но вкус был божественный.
— А знаешь, Барсик, — сказала она коту, который наконец-то спустился с холодильника и терся о её ноги, выпрашивая мясо. — А может, оно и к лучшему. Котлет теперь на два дня больше хватит.
Кот мяукнул согласно. Он мужчин в доме тоже не особо жаловал — конкуренты.
Первая ночь прошла на удивление спокойно. Елена ожидала, что будет ворочаться, смотреть на пустую подушку, вспоминать, как Витя сопел. Ничего подобного. Она распласталась на двуспальной кровати «звездочкой», заняв всё пространство. Никто не тянул одеяло. Никто не толкал локтем. Никто не дышал перегаром в лицо.
Утром она проснулась от звонка телефона. Звонила Людка, «лучшая подруга» со школьной скамьи. Людка была женщиной активной, сплетницей международного масштаба и обладательницей мужа-подкаблучника.
— Ленка! — заорала Людка в трубку так, что Елена отодвинула телефон от уха. — Ты чего молчишь?! Весь город уже гудит! Твой-то, говорят, с молодухой съехался! Правда, что ли?
— Правда, Люда, правда, — спокойно ответила Елена, потягиваясь. — С добрым утром тебя тоже.
— Какое доброе утро?! У тебя горе! Мужик ушел! Кормилец! Как ты теперь? Плачешь поди? Я сейчас приеду, валидола привезу, коньячку возьму. Будем горе топить.
— Не надо приезжать, Люда. И валидола не надо. У меня сердце бьется ровно, как швейцарские часы.
— Ты чего, в шоке? — понизила голос подруга. — Лен, это ж позор какой! На старости лет брошенкой остаться. Что люди скажут? «Не удержала мужика». Значит, плохо кормила, или в постели... ну, ты понимаешь.
Елену передернуло. Вот она, «женская солидарность». Первым делом обвинить бабу.
— Люда, — сказала она ледяным тоном. — Люди могут говорить что угодно. А я тебе так скажу: я не брошенка. Я — освобожденная женщина Востока. Ты хоть представляешь, сколько он жрал?
— Ну, мужик должен кушать... — неуверенно протянула Людка.
— Он жрал не только еду, он жрал мои нервы и деньги! — отрезала Елена. — Я вчера села, посчитала. Минус сигареты — шесть тысяч в месяц. Минус бензин для его корыта — еще пятерка. Минус пиво, закуски, лекарства, которые он покупал и не пил... Люда, я богатая вдова при живом муже! Я себе шубу могу в кредит взять и выплатить за год, не напрягаясь!
— Да ну тебя, — обиделась Людка. — Я к ней с сочувствием, а она калькулятором машет. А как же любовь? Тридцать лет!
— Любовь, Люда, закончилась, когда он мне заявил, что я его «терпеть не собираюсь». Знаешь, есть предел. Я вот сейчас кофе пью. Зерновой. Сварила в турке. И никто не орет: «Где мой чай, почему не сладкий?!». Это ли не счастье?
Людка помолчала, переваривая информацию.
— Слушай, — сказала она вдруг заговорщицким тоном. — А Виолетта эта... Я её знаю. Ну, видела. Она ж дура. У неё ж кроме ног и губ ничего нет. Она ж готовить не умеет. Моя невестка к ней на маникюр ходила, говорит, у той руки из задницы, всё криво напилила. Как она ему носки стирать будет?
— А это, Людочка, уже не моя половая драма, — рассмеялась Елена. — Пусть хоть языком вылизывает. Я пас.
Положив трубку, Елена почувствовала прилив энергии. Разговор с Людкой, который должен был вогнать её в депрессию, возымел обратный эффект. Захотелось действовать.
Она оглядела квартиру. Старые обои в цветочек, которые клеили десять лет назад. Диван продавленный, на котором Витя вылежал яму в форме своего тела. Ковер на стене (Витя не давал снять, говорил — «шумоизоляция и уют», а по факту — пылесборник).
— Так, — сказала Елена вслух. — Ребрендинг. Полный ребрендинг.
В этот день она совершила подвиг. Она свернула ковер. Тяжелый, пыльный, вонючий. Выволокла его на балкон. Комната сразу стала больше и звонче. Сняла со стены портрет Виктора в молодости (он висел в рамочке, как икона). Убрала его кружку с надписью «Царь, просто Царь» в самый дальний ящик.
Вечером позвонила дочь, Ира.
— Мам, папа звонил, — голос у Иры был виноватый. — Просил денег занять. Говорит, карточку забыл дома. А ему на бензин надо.
— Не давай, — жестко сказала Елена. — Карточку он не забыл. Она пустая. Я проверила онлайн-банк, там триста рублей оставалось.
— Мам, ну жалко же... Он говорит, они с Виолеттой в ресторан поехали отмечать начало новой жизни, а расплатиться нечем.
Елена так и села. В ресторан! На последние!
— Ира, слушай меня внимательно. Если ты дашь ему хоть копейку, ты спонсируешь разврат и глупость. Пусть Виолетта платит. Она же муза. Пусть вдохновит официанта на бесплатный ужин. Или посуду помоют вместе — романтика!
— Ты жестокая, — вздохнула дочь.
— Я справедливая. Ира, он ушел. Сам. Взрослый мальчик. Пусть учится жить. Кстати, ты когда ко мне приедешь? Я тут ковер сняла, надо бы обои переклеить. Светлые хочу. Бежевые. Или фисташковые.
— Обои? — удивилась Ира. — Мам, ты что, ремонт затеяла? Сейчас?
— Именно сейчас. Самое время выметать старую пыль...
Новая жизнь Виктора Анатольевича, вопреки прогнозам, началась не с полёта, а с жесткой посадки. Квартира Виолетты оказалась студией в новостройке на окраине, где слышимость была такая, что когда сосед сверху чихал, Виктору хотелось сказать: «Будь здоров».
Но главным испытанием стала еда.
Виолетта, как выяснилось, исповедовала принцип «мы едим, чтобы жить, а не живем, чтобы есть». На ужин в первый вечер она подала смузи из сельдерея и пророщенной пшеницы.
— Витюша, это детокс, — проворковала она, ставя перед ним стакан с зеленой жижей. — Тебе надо очистить карму и кишечник. Ты зашлакован!
Виктор, привыкший к котлетам, от которых ломился стол, и пюрешке на сливочном масле, грустно посмотрел на жижу. Выпил. Желудок буркнул что-то нецензурное.
— А мяса... не будет? — робко спросил он.
— Мясо — это агрессия! — Виолетта сделала страшные глаза. — Мы переходим на светлые вибрации.
К концу второй недели «светлые вибрации» довели Виктора до того, что он тайком, как преступник, покупал в ларьке у работы беляши. Жирные, жареные в масле, которое не меняли со времен перестройки. Он ел их за углом, обжигаясь, и по подбородку тек сок. Это было самое вкусное, что он ел за последнее время. А потом мучился изжогой, потому что «Мезим» остался у Елены, а попросить денег у Виолетты на лекарства он стеснялся.
Денег катастрофически не хватало. Виолетта привыкла жить широко (видимо, за счет предыдущих «орлов»).
— Витя, мне нужны новые патчи и курс массажа лица, — заявляла она утром. — Скинь мне пятёрку на карту.
— Виолочка, — потел Виктор. — До зарплаты еще неделя... У меня только на бензин осталось.
— Ты же мужчина! — губки Виолетты складывались в капризную гузку. — Придумай что-нибудь! Займи, укради, продай почку!
Виктор начал занимать. У коллег, у друзей (которые ржали над ним в открытую), даже пытался взять микрозайм, но ему отказали из-за плохой кредитной истории (прошлый кредит на телевизор они с Леной брали на её имя, слава богу).
А еще был быт. Виолетта была творческой личностью не только в душе, но и в уборке. Её трусики сушились на люстре («Это по фен-шую, Витя, для привлечения денег!»), в раковине гора посуды покрывалась новой цивилизацией плесени, а кот Виолетты, лысый сфинкс по кличке Рамзес, смотрел на Виктора как на еду и периодически гадил ему в тапки.
В один из вечеров, когда Виолетта ушла на «женский круг силы» (вход 5000 рублей, Виктор оплатил с кредитки), он сидел на жестком модном диване, смотрел на стену, выкрашенную в депрессивный серый цвет, и вдруг отчетливо вспомнил Ленины пирожки с капустой. С хрустящей корочкой. Горячие.
В глазах защипало.
— Дурак, — сказал он Рамзесу.
Кот согласно мяукнул и начал драть когтями единственные приличные брюки Виктора.
Пока Виктор познавал прелести «свободной любви» и голодания, Елена Сергеевна развернула бурную деятельность.
Обои она выбрала не просто бежевые, а цвета «шампань». Роскошные, виниловые, моющиеся. Клеить наняла соседа, Сергея Петровича, вдовца и мастера на все руки.
Сергей Петрович, мужчина крепкий, молчаливый и пахнущий не перегаром, а древесной стружкой, работал споро.
— Елена Сергеевна, у вас тут розетка искрит, — заметил он, стоя на стремянке. — Непорядок. Муж-то куда смотрел?
— Муж смотрел в сторону молодых горизонтов, — хмыкнула Елена, подавая ему отвертку.
— Бывает, — философски заметил Петрович. — Горизонты — дело такое. Иногда миражом оказываются. А проводку я вам поменяю. Бесплатно. По-соседски.
Елена впервые за долгое время почувствовала себя... женщиной. Не рабочей лошадью, не «подай-принеси», а женщиной, о которой заботятся. Петрович не ныл. Он просто брал и делал. Кран перестал капать через пять минут после его прихода. Полка в прихожей, висевшая криво три года, выровнялась по струнке.
Вечерами, когда ремонт затихал, Елена садилась в обновленной кухне (новые шторы, скатерть без пятен, вазочка с живыми цветами — сама себе купила!) и подводила баланс.
Денег было много. Прямо неприлично много. Она купила себе абонемент в бассейн. Записалась на массаж спины. И, страшно сказать, купила робот-пылесос. Назвала его «Жорик». Жорик был идеальным мужчиной: не болтал, собирал мусор и тихо уезжал на базу, когда уставал.
Дочь Ира, приехавшая в гости, ахнула:
— Мам, ты помолодела! Прямо светишься!
— А то, — Елена покрутилась перед зеркалом в новом платье. — Оказывается, Ирочка, вампиры существуют. И когда одного изгоняешь из дома, силы возвращаются.
Октябрь выдался промозглым. Дожди лили не переставая, смывая с улиц остатки летней пыли и романтических иллюзий.
Звонок в дверь раздался в восемь вечера. Елена как раз пила чай с Петровичем — они обсуждали замену плитки в ванной. Ну, и не только плитку, честно говоря. Петрович принес домашнюю наливку и смотрел на Елену с явным интересом.
Елена открыла дверь.
На пороге стояло Нечто. Мокрое, ссутулившееся, в той самой куртке, которая теперь казалась на два размера больше. С клетчатой сумкой в руках.
Это был Виктор. Но какой-то... уменьшенный. Сдувшийся.
— Лена... — прохрипел он. Голос дрожал. — Пусти. Замерз, сил нет.
За его спиной виднелся мокрый подъезд. Из сумки торчал рулон той самой туалетной бумаги — уже початый и размокший. Символ краха новой жизни.
Елена молча посторонилась. Виктор вошел, оставляя грязные следы на новом ламинате. Увидел в коридоре чужие мужские ботинки — добротные, чистые, 43-го размера. Замер.
Потом перевел взгляд на кухню. Оттуда пахло мясом по-французски и слышался низкий мужской смех.
— У тебя... кто-то есть? — спросил Виктор с ужасом. — Так быстро?
— А ты думал, я тут в черном платке у окна сижу и «Жди меня» пою? — спокойно спросила Елена. — Проходи, Витя. Но ненадолго. У меня гости.
Виктор прошел на кухню. Увидел Петровича, который невозмутимо накалывал на вилку грибочек. Увидел новые обои. Робот-пылесос Жорик выехал из-за угла, деловито ткнулся Виктору в ногу, словно говоря: «А ну, подвинься, грязь принес».
— Лена, — Виктор рухнул на табурет (ножки которого Петрович уже подклеил, и он больше не шатался). — Я вернулся. Прости. Бес попутал. Эта Виолетта... она сумасшедшая! Она меня выгнала! Сказала, что я не вписываюсь в её энергетический поток! А я ей последние деньги на айфон отдал... Лена, мне жрать нечего. У меня язва открылась.
Он смотрел на жену глазами побитой собаки. Раньше этот взгляд работал безотказно. Елена всегда вздыхала, доставала кастрюли, лечила, жалела.
Но сейчас Елена смотрела на него и видела чужого, неприятного старика. Который предал её не ради большой любви, а ради глупости. Ради иллюзии, что он еще «ого-го».
— Витя, — сказала она мягко, как говорят с больным ребенком. — Поешь. Вон, котлеты в холодильнике. Разогрей себе. И чай попей.
— Спасибо, родная! — Виктор просиял, хватаясь за вилку. — Я знал! Я знал, что ты простишь! Мы же семья! Тридцать лет не выкинешь! Завтра я вещи распакую, дрель принес, кстати...
— Нет, — голос Елены прозвучал тихо, но так твердо, что Виктор поперхнулся котлетой. — Ты не понял. Поешь — и уходи.
— Куда?! — взвыл он. — На улицу? В дождь? Я же муж твой!
— Бывший, Витя. Бывший. Ты свой выбор сделал. Ты сказал: «Терпеть не собираюсь». Помнишь?
— Я сгоряча!
— А я — с холодна. Я остыла, Витя. Всё. Перегорело. Я на тебя смотрю — и ничего не чувствую. Пусто.
Петрович деликатно кашлянул:
— Анатолич, ты бы не скандалил. Женщина решение приняла. Имей гордость.
— Да ты кто такой вообще?! — взвился Виктор, пытаясь встать в позу хозяина, но с котлетой во рту это выглядело жалко.
— Сосед твой. И мастер. И вообще, — Петрович встал во весь рост. Он был на голову выше Виктора и в плечах шире. — Доедай и давай, провожу. Такси вызову.
Финал. Свободное плавание
Сборы были короткими. Виктор пытался давить на жалость, хватался за сердце, напоминал про дочь (которая, кстати, по телефону сказала: «Пап, решай сам, я к вам не лезу»), но наткнулся на глухую стену спокойного равнодушия.
Елена вручила ему пакет с пирожками на дорожку.
— К маме поезжай, Витя. В деревню. Там воздух свежий, картошка своя. Подлечишься. Подумаешь о вечном. А здесь... здесь тебе места больше нет.
Она закрыла за ним дверь. В этот раз — с легким сердцем. Не было ни злости, ни обиды. Только облегчение, будто выкинула старый чемодан без ручки, который тащила тридцать лет, боясь уронить.
— Ушел? — спросил Петрович, выглядывая в коридор.
— Ушел, — кивнула Елена.
— Ну и ладненько. Лен, там по телевизору «Любовь и голуби» начинаются. Будем смотреть?
— Будем, Сережа. Только чайку свежего заварю.
Она подошла к окну. Внизу, под дождем, маленькая фигурка с большой клетчатой сумкой семенила к остановке. Фигурка поскользнулась в луже, чертыхнулась (Елена почти услышала это привычное «Твою ж мать!») и побрела дальше.
Елена задернула новые шторы цвета шампань.
В квартире было тепло. Пахло пирогами и немного мужским одеколоном — хорошим, ненавязчивым.
«Людк, а Людк! — вспомнила она фразу Гурченко. — Тьфу, деревня!».
Она улыбнулась своему отражению в зеркале прихожей. Пятьдесят пять. Жизнь, оказывается, в этом возрасте не заканчивается. Она только начинается. Просто для этого иногда нужно, чтобы кто-то вовремя сказал: «Больше я тебя терпеть не собираюсь».
— Спасибо, Витя, — шепнула она закрытой двери. — За то, что освободил место для счастья.
И пошла на кухню, где её ждали чай, «Наполеон» и мужчина, который умел чинить краны.