Инга Витальевна привыкла, что мир вращается вокруг её наманикюренного пальца. Владелица сети элитных клиник, она ехала лишать наследства единственную дочь, посмевшую выйти замуж за «нищеброда». Но судьба, как и гололед на трассе, плевать хотела на статус, связи и угрозы. Очнувшись в богом забытой избушке, железная леди поняла: здесь её платиновая карта — просто кусок пластика, а жизнь зависит от того, кого она раньше и за человека не считала.
***
— Уберите от меня свои грязные лапы! Вы хоть понимаете, сколько стоит эта шуба?! Это соболь, идиот!
Я орала так, что, казалось, лопнут барабанные перепонки. Или сосуды в глазах.
— Тише, барыня, тише. Соболь твой уже в крови, ему все равно, — прохрипел голос где-то над ухом.
Меня тащили. Буквально волокли по снегу, как мешок с картошкой. Левая нога горела огнем, словно в неё вбили раскаленный штырь.
— Отпусти! Я засужу тебя! Я тебя в порошок сотру! — визжала я, пытаясь ударить спасителя свободной рукой. — Где мой телефон? Где машина?!
— Машина твоя — в кювете, гармошкой. А телефон, поди, там же. Не дрыгайся, хуже будет.
Резкий рывок, скрип старой двери, и в лицо ударил запах. Запах бедности. Смесь дешевого табака, немытого тела, сушеных трав и печной гари. Меня бросили на что-то жесткое.
Темнота.
Я, Инга Витальевна Карецкая, женщина, чье имя открывает двери любых министерств, лежала на лавке, накрытая каким-то тулупом.
Голова раскалывалась. Последнее, что я помнила: звонок юристу. «Готовьте бумаги, Аркадий. Эта неблагодарная дрянь не получит ни копейки. Квартиру на Кутузовском переписываем на фирму. Да, прямо сейчас еду подписывать».
Потом — свет фар встречной фуры, визг тормозов моего новенького внедорожника и удар.
Я открыла глаза. Надо мной склонился старик. Борода всклокоченная, как пакля, лицо в глубоких бороздах, глаза колючие, серые.
— Живая, — констатировал он без радости. — Кость цела, связки порвала. Лежи.
— Ты кто такой? — я попыталась сесть, но мир крутанулся. — Где я? Это больница? Вызовите главврача! Немедленно!
Старик хмыкнул, повернулся спиной и начал греметь чем-то у печки.
— Алло! Я с кем разговариваю?! — мой командный тон, который заставлял рыдать администраторов, здесь звучал жалко. — Мне нужен врач! Вертолет! Санавиация!
— Санавиация, — передразнил он, не оборачиваясь. — До ближайшей вышки связи — сорок километров лесом. До трассы — пятнадцать. Метель такая, что носа не высунешь. Так что, Ваше Величество, заткнитесь и пейте отвар.
Он сунул мне под нос мятую алюминиевую кружку.
— Я не буду пить из этой дряни! — я выбила кружку из его руки.
Горячая жижа плеснула на пол.
Он медленно выпрямился. Посмотрел на лужу. Потом на меня.
— Ну и дура, — сказал он спокойно. — Другой воды до утра не будет.
***
Я дрожала. Не от холода — в избушке было натоплено до духоты, — а от бешенства.
— Как тебя зовут? — процедила я.
— Матвей.
— Слушай меня, Матвей. Сейчас ты одеваешься, идешь к трассе, ловишь машину и приводишь помощь. Я заплачу.
Я лихорадочно ощупала карманы джинсов. Пусто. Сумка осталась в машине.
— У меня нет налички, но я переведу. Сколько ты хочешь? Пятьдесят тысяч? Сто?
Матвей сидел за грубым столом и чистил картошку. Грязную, узловатую картошку.
— Ты глухой?! — заорала я. — Сто тысяч рублей за прогулку! Да ты такие деньги за год не видишь в своей дыре!
— Не пойду, — буркнул он. — Буран. Сдохну я там. И ты тут сдохнешь без дров.
— Да мне плевать на твои дрова! — я сорвалась на истерику. — У меня сделка завтра! У меня нотариус! У меня дочь...
Я осеклась. Дочь. Света. Наверное, она уже знает? Или нет? Если я пропала, кто хватится? Аркадий? Водитель, которого я, идиотка, отпустила в отгул, решив «проветрить голову» за рулем сама?
— Дочь, значит... — Матвей бросил картофелину в чугунок. — Переживает, небось?
— Не твое собачье дело! — огрызнулась я. — Она дрянь. Предательница. Променяла мать на какого-то фитнес-тренера. «Люблю», говорит. А на что они жить будут? На его протеиновые коктейли? Я ей жизнь строила! МГИМО оплатила, стажировку в Лондоне выбила! А она — пузо на нос и в ЗАГС с голодранцем!
Я говорила и не могла остановиться. Меня несло. Этот грязный старик был идеальной мишенью.
— Я её лишу всего! Пусть в хрущевке гниет! Приползет еще, в ногах валяться будет!
Матвей вдруг с грохотом опустил нож.
— А ты, я погляжу, добрая баба. Душевная.
— Я справедливая! Я заработала каждый рубль! Я пахала как лошадь в девяностые, пока такие как вы водку жрали!
— Жрали, говоришь... — он встал. Высокий, сутулый. — Ну, жри теперь ты.
Он поставил передо мной миску с вареной картошкой. Без масла. Без соли.
— Я не голодна.
— Как знаешь.
Он сел и начал есть сам. Руками. Ломая горячие клубни. Меня замутило.
— У тебя есть нормальная еда? Консервы? Хлеб?
— Мука есть. Хлеба нет. Замесишь — будет.
— Я?! Месить?! — я расхохоталась. Нервно, лающе. — Ты с ума сошел? Я маникюр делала вчера за двадцать тысяч!
— Ну, тогда грызи свой маникюр. Он, поди, калорийный.
***
К ночи нога отекла так, что джинсы врезались в кожу.
— Надо разрезать штанину, — сказал Матвей, подходя с ножницами.
— Это «Дольче», последняя коллекция! Не смей!
— Или штаны, или гангрена. Выбирай, «Дольче».
Он чиркнул лезвием, не дожидаясь ответа. Ткань лопнула. Я взвыла, когда он начал ощупывать лиловую лодыжку.
— Терпи. Сейчас мазью намажу.
— Какой мазью? Ты ветеринар? Это навоз?
— Барсучий жир и травы. Заткнись уже, голова от тебя пухнет.
Он грубо, но ловко забинтовал ногу какой-то тряпкой. Боль немного отступила, сменившись пульсирующим жаром. Началась лихорадка.
Меня колотило. Стены избы поплыли. В углу, где висели пучки трав, мне привиделась Света. Маленькая, с бантиками.
— Мамочка, посмотри, я нарисовала нам дом!
— Убери эту мазню, Света! У меня отчет! Иди к няне!
Потом Света взрослая. В свадебном платье.
— Мам, просто приди. Пожалуйста. Мне не нужны твои деньги, просто будь рядом.
— Если ты выйдешь за этого нищего, у тебя нет матери. Слышишь? Нет матери!
— Света... — шептала я, мечась по лавке. — Светка, дура... Зачем ты так...
Кто-то положил холодную ладонь мне на лоб.
— Мама? — спросила я в бреду.
— Спи, горемычная, — ответил мужской голос. — Никто тебя не любит, вот тебя и корежит. Злоба из тебя выходит. Гной это душевный, а не простуда.
— Я не злая... Я сильная... — прошептала я и провалилась в черноту.
***
Утро началось с тишины. Буран стих. В маленькое мутное оконце пробивался серый свет. Я попробовала пошевелиться. Тело болело, как будто меня били палками, но жар спал.
Матвей сидел у печи и читал книгу. Я прищурилась. Книга была старая, потрепанная.
— Что читаешь? «Сонник»? — прохрипела я. Горло саднило.
Он поднял голову. Очки. На носу у него были очки в тонкой золотой оправе, перемотанной синей изолентой.
— Чехов. «Палата номер шесть». Очень актуально в нашей ситуации.
Я поперхнулась воздухом.
— Ты... умеешь читать Чехова?
— Представь себе, барыня. А еще я умею отличать гипотермию от истерики.
Он встал, налил мне травяного чая.
— Кто ты? — спросила я уже без вчерашнего гонора. — Ты не похож на деревенского пьяницу.
— А я и не пьяница. Я, Инга Витальевна, в прошлой жизни был заведующим отделением нейрохирургии в областной больнице.
Я застыла с кружкой у рта.
— Врешь.
— Зачем мне врать? — он усмехнулся, но глаза остались грустными. — У меня тоже был «Мерседес». И жена-красавица. И сын. Я тоже всё время работал. Пахал. Деньги, конференции, статус. «Лучший врач года». А потом сын сел на мотоцикл. Пьяный. И разбился. Я оперировал. Своего сына.
В избе повисла звенящая тишина. Слышно было только, как трещат дрова.
— Я не спас, — тихо сказал Матвей. — Руки не дрогнули. Нет, руки помнили. Просто травмы были... несовместимые. Жена не простила. Сказала: «Ты бог в операционной, почему ты не спас нашего мальчика?». И ушла. А я... я запил. Потерял всё. Работу, квартиру, себя. Уехал сюда, в дом родителей. Живу вот. Людей лечу травами, если просят. А чаще — просто молчу.
Я смотрела на него и впервые видела не бомжа, а человека. Человека, у которого горе было больше, чем мой банковский счет.
— А вы, Инга Витальевна, — вдруг жестко сказал он, глядя мне прямо в глаза, — вы ведь счастливая. Дочь жива. Внук будет. А вы из-за бетона в Москве готовы родную кровь проклясть.
— Ты не понимаешь! — вспыхнула я, но уже без огня. — Она должна знать цену деньгам! Этот её муж бросит её при первых трудностях!
— А вы? Вы её не бросили? Вон, валяетесь в глуши, а думаете о нотариусе. Кто тут нищий-то? Я или вы?
***
К обеду мне приспичило. В туалет.
Это была катастрофа. Унижения такого уровня я не испытывала никогда.
— Ведро в углу, — кивнул Матвей. — Я выйду.
— Я не могу... в ведро! — у меня на глазах выступили слезы бессилия.
— Ну, можешь под себя. Твои «Дольче» все равно уже испорчены.
Когда он вышел, я рыдала. Сидела на этом проклятом ведре, в вонючей избе, с немытой головой, и рыдала от жалости к себе. Великая бизнес-леди. Хозяйка жизни. Сидит орлом над помойным ведром.
Матвей вернулся через десять минут с охапкой дров.
— Ну что, корона не упала? — спросил он буднично.
— Пошел ты... — беззлобно ответила я.
— Есть будешь? Щи сварил. Постные, правда.
— Буду.
Я ела эти пустые щи, и они казались мне божественными.
— Матвей, — сказала я, вытирая рот рукавом свитера (боже, я вытирала рот рукавом!). — А если меня не найдут?
— Найдут. Я утром, пока ты дрыхла, дошел до пригорка. Там связь ловит. Позвонил в МЧС. Сказали, трактор пробивается. К вечеру будут.
У меня внутри всё обмерло. Спасение.
— И... что ты им сказал?
— Что нашел бабу. Дура-дурой, но жить будет. Фамилию твою назвал. Они там аж в трубку засвистели. Видно, ищут тебя с собаками.
Я полезла в карман. Достала пачку влажных купюр, которые чудом остались там. Пять тысяч, еще пять... Всего тысяч сорок.
— Возьми.
Я протянула ему деньги.
Матвей посмотрел на них, как на мусор. Взял пачку. Подошел к печке. Открыл заслонку.
— Нет! — крикнула я.
Он швырнул деньги в огонь. Бумага вспыхнула мгновенно.
— Ты псих?! — я вскочила, забыв про больную ногу, и тут же рухнула обратно. — Это сорок тысяч!
— Тепло дают секунд пять, — констатировал он. — Березовые дрова лучше.
— Зачем?!
— Чтоб ты поняла, Инга. Здесь твои бумажки — пшик. Ты мне жизнь предлагала купить? А она не продается. И любовь дочери не купишь. И совесть.
Я смотрела на догорающие купюры. И мне вдруг стало страшно. По-настоящему страшно от того, насколько я была пустой.
***
Трактор приехал через три часа. С ним «буханка» скорой помощи и полицейский УАЗик.
В избу ввалились люди. Шум, рация, запах бензина.
— Инга Витальевна! Живая! Господи! — мой помощник Аркадий, в нелепой шапке-ушанке, бросился ко мне. — Мы с ума сошли! Вы как? Кто это сделал? Этот?
Он ткнул пальцем в Матвея, который спокойно сидел в углу и точил нож.
— Арестуйте его! Он вас удерживал? Вымогал деньги?
Полицейский шагнул к Матвею.
— Так, гражданин...
— Стоять! — рявкнула я своим прежним, командирским голосом.
Все замерли.
— Аркадий, закрой рот. Этот человек спас мне жизнь.
Я попыталась встать. Врач подскочил, подставил плечо.
— Инга Витальевна, носилки...
— Сама дойду.
Я доковыляла до Матвея. Он даже не поднял глаз.
— Спасибо, — сказала я.
— Иди, — сказал он. — Иди, Инга. И не возвращайся. Не твое это место.
— Я могу... я могу помочь? Деньгами? Лекарствами? Клинику тебе открыть?
Он наконец посмотрел на меня. Усмехнулся.
— Дочери позвони. Дура.
Я сняла с пальца кольцо. Белое золото, бриллиант в три карата. Положила на стол.
— Это не плата. Это... просто так. На дрова.
Он не ответил.
Меня вывели на улицу. Морозный воздух ударил в лицо. Вокруг суетились люди, меня укутывали в пледы, усаживали в теплую машину. Я была спасена. Я возвращалась в свой мир комфорта, горячей воды и подобострастия.
Но в кармане «Дольче» я сжимала краденую вещь. Пока Матвей не видел, я стащила со стола его старую книгу. Чехова.
***
Москва встретила меня пробками и грязью.
В частной палате моей клиники было идеально чисто. Белые стены, орхидеи в горшках, плазма на стене.
Аркадий стоял у кровати с папкой.
— Инга Витальевна, документы на лишение наследства готовы. Как вы и просили. Нужно только подписать. И мы подаем иск на дорожную службу, они ответят за аварию.
Я смотрела на него. Гладкий, прилизанный, готовый на всё. Он был похож на меня прежнюю.
— Дай сюда, — я протянула руку.
Взяла бумаги. Плотная, дорогая бумага. «Завещание». «Дарственная».
Я медленно, с наслаждением разорвала их пополам. Потом еще раз.
— Инга Витальевна? — у Аркадия отвисла челюсть. — У вас... сотрясение? Последствия стресса?
— У меня просветление, Аркадий. Пошел вон.
— Что?
— Вон пошел! И машину мне вызови. Не «Майбах». Такси. Эконом.
Когда он вышел, я взяла телефон. Руки дрожали, как тогда, в избе. Я набрала номер, который не набирала два года.
Гудки. Длинные, тягучие.
— Алло? — голос Светы был настороженным. Напуганным. — Мам? Мне Аркадий звонил, сказал, авария... Ты как?
У меня перехватило горло. Я хотела сказать ей что-то умное, важное. А вырвалось только:
— Света... Светочка... У тебя есть картошка?
— Что? — она явно решила, что я сошла с ума. — Какая картошка?
— Вареная. Я так хочу вареной картошки, доченька. И чаю. Можно я приеду? Прямо сейчас?
Пауза. Я слышала, как она дышит.
— Приезжай, мам, — тихо сказала она. — У нас и огурцы соленые есть. Дима сам солил.
Я заплакала. Впервые за двадцать лет я плакала не от злости, а от облегчения.
— Еду.
Я посмотрела на тумбочку. Там лежал томик Чехова.
«Палата номер шесть».
Я выжила. Я вышла из своей палаты.
А кольцо... Матвей его, наверное, выбросил. Или выменял на дрова. И правильно сделал. Березовые дрова греют лучше бриллиантов. Я проверяла.