Днем здесь пахнет цветами и антисептиком. Звонкие голоса молодых матерей, умиленное аханье родственников, где в голубых и розовых конвертах посапывают новорожденные. Роддом №4 место начала жизни, островок счастья, залитый солнцем.
Но те, кто работают в ночную смену, знают истинную природу этого места. Здесь, в предрассветные часы, когда город замирает, тонкая пленка, отделяющая мир живых от мира иного, становится проницаемой, как паутинка. И туда, где появляются новые души, неизбежно стягивается то, что души было лишено.
Анна проработала акушеркой в четвертом роддоме пятнадцать лет. Ее учила старая Варвара Степановна, прошедшая через войну и видевшая такое, от чего у молодых волосы дыбом вставали. Именно она передала Анне негласные, нигде не записанные Правила Ночной Смены.
«Дитя рождается — душа на пороге, — говорила Варвара Степановна, сидя с кружкой чая в ординаторской. — А на пороге всегда сквозняк. Из темноты тянет. Мы — привратницы. Наша задача — впустить новое и не дать это утащить.
---
Если ночью видишь в конце длинного зеленого коридора, в слабом свете аварийной лампы, медсестру в старом, советского образца халате и чепчике, которая бесшумно качает пустую люльку — немедленно отворачивайся и уходи. Не встречайся с ней глазами. Не подходи. Это Сестра Мария. Она пришла за тем, кто родился слишком слабым, чья душа еще не до конца привязалась к телу. Она укачивает пустоту, готовя колыбель для отходящей души. Если помешаешь ей — она разозлится и заберет вместо слабого крепкого, здорового малыша. А ты всю жизнь будешь винить себя.
При ночном обходе всегда сверяй количество новорожденных со списком в журнале. Если в палате или в кювезе окажется ребенок, которого нет в списках, — это кукушонок. Он похож на идеального младенца: не плачет, смотрит ясными, слишком понимающими глазами. Настоящий младенец, чье место он пытается занять, уже обречен. Его душа угасает где-то в темных переходах между мирами. Кукушонка нельзя трогать. Его нельзя забирать домой. Если его заберут, он будет расти, играть роль ребенка, но будет холодным, безэмоциональным, питающимся жизненной силой и радостью родителей, пока те не иссохнут, не превратятся в живые тени. Нужно просто ждать. К рассвету кукушонок исчезнет, как роса.
Анна жила по этим правилам. Видела Сестру Марию трижды. Один раз — когда умер недоношенный малыш весом в пятьсот грамм. Два других — дети выжили, но чудом. Анна тогда стояла, затаив дыхание, у ординаторской, слыша отдаленное, леденящее душу поскрипывание качающейся люльки. И ждала, пока тихие шаги не растворялись в тишине.
Все изменилось в одну страшную ночь под Новый год.
Была метель. Город парализовало. В отделении было только двое рожениц. Одна — молодая девушка Лиза, первородка. Вторая — женщина постарше, Ирина, которая ждала четвертого ребенка. С Анной на смене в эту ночь была только санитарка Тома, пожилая, суеверная женщина, знавшая все легенды роддома как свои пять пальцев.
Роды у Ирины прошли стремительно. Мальчик, три килограмма, здоровый, громко кричащий. Его обработали, положили матери на грудь и отвезли в палату новорожденных. Все было хорошо.
С Лизой было сложнее. Схватки шли долго и тяжело. Ребенок шел ножками. Врач, вызванный из дома, застрял в снежных заносах. Анна осталась один на один с молодой, испуганной матерью. Она делала все, что могла: поддерживала, руководила потугами, пыталась развернуть малыша. Но сердцебиение плода становилось все реже, едва уловимым.
И в самый критический момент, когда в окна бились хлопья снега, а потная Лиза кричала от боли и страха, в палате стало холодно. Холод шел не от сквозняка, а изнутри, леденящий кости. Свет на секунду мигнул. И Анна увидела ее.
В конце коридора, видимого через открытую дверь палаты, стояла она. Сестра Мария. Ее халат был цвета пожелтевшей марли, чепчик — безупречно белым и неестественно четким в полумраке. Она медленно, ритмично качала пустую люльку на колесиках и смотрела прямо на Анну. Ее лицо было бледным, почти восковым, с темными впадинами вместо глаз. Она ждала.
«Нет, — прошептала Анна, — не сейчас. Не этого ребенка».
Она нарушила первое правило. Вместо того чтобы опустить глаза, она встала между роженицей и дверью, бросив вызов тому, что стояло в коридоре. «Уходи!» — крикнула она внутренним голосом.
Призрак медсестры перестал качать люльку. Она отпустила ручку, и люлька замерла. Затем Сестра Мария медленно повернула голову в сторону палаты новорожденных, где в люлечке спал крепкий мальчик Ирины.
«Нет!» — вырвался у Анны настоящий крик.
В родовую вбежала Тома:
— Что ты? Белая как полотно!
— Она здесь… Мария. Я ей помешала. Она теперь смотрит на палату к Ириному сыну.
Лицо Томы стало землистым.
— Глупая! Что ты наделала! Теперь она заберет здорового! Бежим, надо вынести ребенка оттуда, спрятать… И в этот Лиза наконец-то разродилась. Раздался крик новорожденного, Лиза была измученной, но счастливо улыбалась, проведя все необходимые манипуляции с ребеночком и мамой, Тома с Анной, понеслись по коридору...
Они влетели в палату новорожденных. Два кювеза, две люльки. В одной спал мальчик Ирины. В другой… лежал второй младенец. Неизвестный. Тихий, с открытыми синими глазами. Он не спал, а просто лежал, уставившись в потолок. На его бирочке не было имени. В журнале на посту записан был только один новорожденный.
Ледяной ужас сковал Анну. Две угрозы одновременно. Сестра Мария, жаждущая забрать здоровую душу в отместку. И кукушонок, занявший чье-то место. Чье? Лизиного ребенка еще не было! Может, он уже…
— Что делаем? — прошептала Тома, крестясь.
В голове у Анны, сквозь панику, пронеслись слова Варвары Степановны: «Кукушонка нельзя трогать. Он исчезнет к утру». Но утра могли не дождаться. Сестра Мария уже в движении. Они слышали далекий, мерный скрип колес по линолеуму. Она шла по коридору. К ним.
И тогда в голове Анны созрел безумный, чудовищный план. Нарушение всех правил. Игра с самой смертью.
— Выноси здорового мальчика, — приказала она Томе. — Спрячь его в подсобку за стерилизационной. Запрись там. Не выходи, что бы ни слышала.
— А ты?
— Я… займусь подменой.
Анна подошла к люльке с кукушонком. Он повернул к ней свой идеальный лик. В его глазах не было младенческой наивности, лишь холодная, древняя пустота. Она взяла его на руки. Тельце было прохладным, пульса не чувствовалось. Она завернула его в пеленку, вынесла в коридор и поставила люльку с ним прямо на пути приближающейся фигуры.
Сестра Мария остановилась в метре от люльки. Ее безглазый взгляд упал на кукушонка. Анна замерла у двери, глотая воздух. Нарушительница правил, дерзнувшая предложить нежити подделку вместо живой души.
Призрак медленно протянул руки. Длинные, бледные пальцы коснулись кукушонка. Тот зашевелился и впервые издал звук — тонкий, визгливый, нечеловеческий писк, полный ярости и протеста. Он не был тем, за кем пришла Сестра.
Бледные пальцы сомкнулись вокруг тельца. Кукушонок затих, его форма стала расплываться, терять четкость, как дымка. Через мгновение люлька была пуста. Сестра Мария подняла голову. Ее лицо было теперь обращено прямо на Анну. В темных глазницах что-то вспыхнуло — понимание, гнев, холодное одобрение? Она медленно кивнула, один раз. Затем развернулась и пошла прочь, ее шаги растворились в тишине, а вместе с ними ушел и леденящий холод.
Анна прислонилась к стене, дрожа всем телом. Она спасла здорового мальчика. Но она обманула Хранительницу Порога. И использовала кукушонка как разменную монету. Цена такого нарушения…
Через пару часов, когда уже приехал врач, Анна сидела на посту, опустошенная. Тома молча ставила перед ней чай.
— Ты сделала то, что должна была, — хрипло сказала санитарка. — Правила писаны для обычных ночей. Эта была необычная.
Но Анна знала: правила существуют не просто так. Нарушение не проходит бесследно.
Прошло несколько месяцев. Анна пыталась жить обычной жизнью, но ночные кошмары не отпускали. Ей снилось лицо кукушонка, его пустой взгляд, и то, как он исчезал в руках у Марии. Снилось, что она сама стоит в конце коридора в старом халате и качает пустую люльку.
Однажды вечером Анна возвращалась домой со смены, на остановке она увидела молодую пару с коляской. Счастливые лица, умиленные взгляды на спящего младенца. Анна машинально улыбнулась и заглянула в коляску.
Ребенок спал. И был он удивительно красивым. С идеальными чертами лица, пухлыми губами. Но даже во сне его личико казалось не по-детски серьезным.
И тогда ребенок открыл глаза. Синие, ясные, слишком понимающие глаза. Он посмотрел прямо на неё. И слабо, едва заметно, улыбнулся. В той улыбке не было ничего младенческого. Только холодное узнавание и бездонная, ненасытная пустота.
Анна застыла. Леденящий ужас пронзил ее насквозь. Он не исчез. Он нашел выход. И теперь он здесь, в мире живых, в теплой коляске, рядом с ничего не подозревающими родителями, чью жизнь и радость он будет медленно, неумолимо высасывать.
Она нарушила равновесие. Она выбросила в наш мир то, что должно было раствориться в предрассветных сумерках. И теперь это стало ее виной. Ее крестом.
Анна медленно пошла прочь, оборачиваясь на удаляющуюся коляску. Она знала, что вернется в роддом на следующую ночную смену. И на следующую. Потому что теперь она была не просто акушеркой. Она была соучастницей. И единственным, кто помнил лицо тихого ужаса, начавшего свою долгую, медленную жизнь в мире людей.
Граница была тонка, и она, Анна, навсегда осталась стоять на ее пороге, слушая в ночной тишине далекий, назойливый скрип пустой люльки — вечный упрек за свою страшную, необходимую победу.