Долго я ждала, когда пелена с глаз сына спадет, когда он узрит истинное лицо своего билогического отца. Но вот ему уже тридцать, а он всё ещё пылает нездоровой любовью к этому Лёне, к этому запойному алкашу, который за всю свою никчемную жизнь не то что не помог, а скорее тянул его на дно.
С Лёней, первым мужем, я развелась, когда Костику едва исполнилось семь. Лёня всегда любил приложиться к бутылке, но что взять – такой уж у нас был городок, словно проклятый: пили все, как не в себя. На общем фоне Леонида еще можно было назвать вполне приличным человеком.
Он даже работал первое время, ездил на вахты, вкалывал за копейки, потому что в нашем Богом забытом местечке с зарплатами всегда была беда. Девяностые, лихие годы — завод, который кормил почти весь город, чах, словно увядший цветок.
Я же с сыном жила в родительской квартире, доставшейся по наследству после их скоропостижной кончины. Родила, сводила концы с концами, бралась за любую подработку, словно загнанный зверь, Лёня же ездил на вахты. Четыре года так мы и прозябали, пока он окончательно не спился, словно утонул в болоте. Вернулся однажды посреди вахты, словно побитая собака, выгнали его за то, что его трезвым на работе никто не видел. Ежели до того полоса в нашей жизни и была серой, то тут она стала черной, мрачной, беспросветной.
— Я за такие гроши горбатиться не намерен! — орал Лёня, стуча кулаком по старому кухонному столу, когда я, спустя полгода после его увольнения, предложила ему скромное место, куда его готовы были взять.
Я, право, никогда не понимала таких людей: почему для них предпочтительнее сидеть без гроша в кармане, чем пойти работать за небольшую зарплату? Я хваталась за любую соломинку, лишь бы платили, а Леонид выбирал, кобенился, словно барин, хотя его и так никто особо брать не хотел.
Зато откуда-то регулярно находил деньги на выпивку, на этот проклятый яд, который отравлял нашу жизнь. Иногда и у меня украдкой забирал последние деньги, но я столько не зарабатывала, сколько он промахивал. А не давать не могла — бил он меня.
Пока бил только меня, я почему-то еще всё терпела, искала какие-то нелепые оправдания: мол, все так живут, а вдруг завтра станет лучше, все наладится. Но потом Лёня стал поднимать руку и на сына, а этого я уже стерпеть не могла.
Развелась, выставила его из квартиры, словно грязного пса, и поставила новые замки, словно возвела неприступную крепость. Неделю он ходил, стучался, ломился, как зверь в клетке, а потом исчез, чему я была несказанно рада. Так мы с сыном и остались вдвоём, словно два одиноких островка в бурном море.
Заботой Костик от отца никогда не был окружен. В лучшем случае Лёня просто его игнорировал, будто того и вовсе не существовало, а мог и матом обложить, и звонкую оплеуху отвесить. А потом начал и вовсе избивать: сын ходил с разбитым носом и рассеченной губой, словно после боксерского поединка.
Да и сам сын отца сторонился, как черт ладана. А разве могло быть иначе? Он от родителя никогда не видел ничего, кроме тумаков да трехэтажного мата. Так что реакция сына была понятной и предсказуемой.
Артёма я встретила спустя три года после злополучного развода. Мы тогда как раз переехали в другой город, где для нас с сыном открывались новые горизонты и перспективы. Я устроилась на работу, а Артем трудился в том же здании.
Через год мы сыграли скромную свадьбу. Артём принял Костю как родного сына. Своих детей он по определенным причинам иметь не мог, так что в моего сына он вкладывал всю душу, всю свою нерастраченную любовь и искреннюю заботу.
Да и сын, вроде, хорошо к нему относился, конфликтов никогда не возникало. Батей его называл, но вот папой — ни разу, словно боялся предать память об отце, а батей — без проблем. Вечно они вдвоем что-то мастерили, куда-то ходили, чем-то были увлечены, словно не разлей вода.
Артём всегда ходил болеть за Костика на все соревнования, приезжал к нему в больницу после операции, словно ангел-хранитель, никогда не отказывал в помощи и поддержке. Знаете, далеко не все родные отцы так вовлечены в жизнь своего ребенка, как Артём.
Казалось, всё шло прекрасно, так продолжалось лет до восемнадцати. И вдруг Костика словно подменили. Что-то в его голове перемкнуло, и он внезапно решил, что хочет пообщаться со своим родным отцом. Специально сорвался, нашёл его по адресу бабушки, и они наконец встретились лицом к лицу.
Я не знаю, о чём таком интересном они могли общаться, ведь Лёня так и не перестал пить, продолжал вести свой маргинальный образ жизни. Пока его мать была жива, она еще его как-то в человеческом облике удерживала, а после ее смерти он из своей квартиры устроил настоящий притон, словно сборище отверженных.
А сын вдруг начал к нему ездить, словно одержимый: деньги Лёне возил, продукты покупал, квартиру в порядок приводил. На мой прямой, полный тревоги вопрос, что он там забыл, Костик отвечал, словно заученную мантру, что это его отец, и он не может его бросить, у человека тяжелая судьба, а его все бросили, никто не помог.
— Ты не дави на него, он еще молод, идеалист. Со временем сам всё поймёт. Сейчас ты ему ничего не докажешь, — успокаивал меня Артём, проявляя мудрость и терпение.
А мне было больно и обидно смотреть, сколько Костик делает для отца, который совершенно этого не заслуживает. С тех пор как сын съехал от нас, в нашем доме он появлялся реже, чем у этого Лёни, хотя мы с сыном живем в одном городе.
Биологическому отцу он возил деньги, продукты, а нас с Артёмом порой даже с праздниками не поздравлял, не то что лично, а хотя бы по телефону. И как ему ни позвонишь, все его разговоры так или иначе сводятся к отцу, будто Лёня — центр его вселенной.
Я всё ждала, когда сын наконец поймёт, в какую ловушку угодил, но Костику уже тридцать, а не три годика. Так что, наверное, просто нужно смириться с тем, что сына у меня больше нет. Возможно, я сама виновата, что-то упустила в воспитании.
Но Костик не может не помнить, как отец поднимал на него руку, как бил. У него до сих пор над губой шрам красуется как напоминание об этом темном времени. Но отца сын боготворит, готов для него на всё, а мы так, какие-то бесполезные люди, о которых можно и не вспоминать.