Тот вторник, которому суждено было разломить мою жизнь на две неравные половины, начинался до тошноты обыденно. Октябрь в этом году выдался промозглым, серым, вытягивающим все соки. Я, Елена Викторовна Смирнова, сорока пяти лет от роду, шла домой с работы привычным маршрутом: офис — магазин — дом.
Сумки оттягивали руки. В левой звякал кефир и банка зеленого горошка «по акции», в правой лежала охлажденная курица, которой предстояло стать ужином, и килограмм картошки. Спина ныла. Это была знакомая, родная боль в пояснице — результат двадцати лет сидения над бухгалтерскими отчетами.
В подъезде, как всегда, пахло жареной рыбой и чьей-то безысходностью. Лифт не работал. Я вздохнула, поправила лямку сумки и начала восхождение на пятый этаж. На каждой площадке я делала передышку, уговаривая себя: «Ничего, Лена. Сейчас придешь, снимешь эти чертовы сапоги, наденешь мягкие тапочки. Сережа, наверное, уже дома. Пожарим картошечки с луком, как он любит, откроем соленья. И все будет хорошо».
Мы прожили с Сергеем двадцать два года. Срок, за который страсть превращается в привычку, а любовь — в родственную привязанность. Мы были как два старых, потертых, но удобных тапка: не всегда красивых, зато знающих каждую мозоль друг друга. Мы вместе пережили дефолт девяносто восьмого, когда ели одни макароны. Вместе радовались рождению сына Артема. Вместе хоронили моих родителей. Мне казалось, мы срослись позвоночниками.
Я открыла дверь своим ключом.
В квартире было тихо. Слишком тихо для вечера вторника. Обычно в девятнадцать пятнадцать квартиру наполнял бубнеж телевизора — Сергей смотрел новости или очередной криминальный сериал, комментируя происходящее на экране. Но сегодня телевизор молчал.
— Сереж, ты дома? — крикнула я, проходя в кухню и с наслаждением сбрасывая тяжелые пакеты на пол. — Я курицу взяла, сейчас запеку с чесночком. Ты голодный?
Ответа не последовало. Я включила свет в коридоре и замерла.
Из спальни вышел Сергей. И сразу, с первого взгляда, я поняла: случилось что-то непоправимое.
Он был одет не в свои привычные треники с вытянутыми коленками. На нем были парадные черные брюки, которые мы покупали на выпускной сына, и белоснежная рубашка. Та самая, которую я с таким трудом отбеливала и крахмалила для особых случаев. Он был гладко выбрит, причесан, а в воздухе витал густой, сладковатый запах его одеколона «Консул», который он берег как зеницу ока.
— Нам надо поговорить, Лена, — сказал он. Голос его звучал странно — глухо, с какой-то дребезжащей, истеричной ноткой, словно он репетировал эту фразу перед зеркалом битый час.
Он прошел на кухню и сел за наш маленький обеденный стол, накрытый клеенкой в подсолнухах. Я медленно, не снимая пальто, опустилась на табурет напротив. Между нами стояла сахарница с отбитым краем и солонка в виде гномика. Эти вещи казались мне символами нашей стабильности.
— Что случилось, Сережа? — спросила я, чувствуя, как внутри, где-то в районе солнечного сплетения, разливается липкий, тошный холод. — Машину разбил? С работы уволили? Или кредит тайком взял? Говори как есть, разберемся.
Сергей поморщился, словно от зубной боли. Он ненавидел решать проблемы. Всю нашу жизнь проблемы решала я.
— Ну почему у тебя все мысли только о бытовухе? — с пафосом воскликнул он. — Машина, работа, кредиты… Ты мыслишь узко, Лена. Приземленно. Ты зарылась в эти кастрюли и отчеты. А я… я задыхаюсь здесь.
Он обвел рукой нашу кухню. Шесть квадратных метров. Старенький гарнитур, который мы мечтали поменять последние пять лет.
— Я ухожу, — выпалил он, глядя поверх моей головы на настенный календарь с котятами. — Я встретил женщину. Настоящую Женщину. С большой буквы.
Я моргнула. Смысл слов доходил туго, словно сквозь вату.
— Настоящую? — переспросила я тихо. — А я, значит, какая? Искусственная? Пробная версия? Двадцать лет, Сережа. Сыну двадцать один год. Мы с тобой пуд соли съели. Ты в своем уме? Это кризис среднего возраста?
— Не начинай! — он ударил ладонью по столу, солонка подпрыгнула. — Я знал, что ты начнешь давить на жалость и прошлое. Сын вырос, у него своя жизнь в Питере. А у меня — своя. И она проходит мимо! Я не намерен тратить остаток дней, считая копейки от зарплаты до зарплаты, латая дыры в семейном бюджете и поедая твои бесконечные котлеты. Я достоин большего, Лена! У меня потенциал!
— Какой потенциал, Сережа? — я горько усмехнулась, расстегивая пальто. Стало невыносимо жарко. — Ты электрик в ЖЭКе. У тебя золотые руки, да, но ты ленив как панда. Кто тебя толкал учиться на инженера, когда была возможность? Я. Кто заставлял идти на курсы повышения квалификации? Я. Ты же ничего не хотел, кроме дивана и пива по пятницам.
— Потому что ты меня не вдохновляла! — выкрикнул он, и лицо его пошло красными пятнами. — Мужчине нужна муза! А ты — пила. «Почини кран», «вынеси мусор», «надо платить за дачу». Тьфу! Я художник в душе, Лена! А Изольда… Изольда увидела во мне творца.
— Изольда? — имя царапнуло слух. — Это та Изольда Марковна? Владелица сети пекарен «Сладкая жизнь»? К которой ты ходил месяц назад менять проводку в загородном доме?
Сергей гордо выпрямился, расправил плечи.
— Да. Изольда Марковна. Женщина высокого полета. Бизнес-леди. Она оценила меня по достоинству. Мы много разговаривали, пока я работал. О жизни, об искусстве, о судьбе. Оказывается, у нас родственные души. Она одинока, Лена. Богата, успешна, но глубоко одинока. Ей нужно крепкое мужское плечо. Хозяин в доме.
— Хозяин? — я не выдержала и рассмеялась. Смех получился лающим, страшным. — Сережа, очнись! Ей пятьдесят пять лет. Она акула бизнеса, она съела конкурентов и не поперхнулась. Зачем ей ты? Электрик с зарплатой в тридцать тысяч и старыми «Жигулями»? Ты думаешь, это любовь?
— Ты просто завидуешь! — взвизгнул он, вскакивая со стула. — Ты всегда мне завидовала! Моей харизме, моей легкости! Она предложила мне переехать к ней. В особняк. В элитный поселок «Сосновый бор». Там охрана, Лена, там бассейн с подогревом, там павлины во дворе ходят! Она сказала: «Сергей, бросай свою серую, унылую жизнь. Я дам тебе все. Машину, одежду, статус. Ты будешь жить как король».
Я смотрела на него и не узнавала. Передо мной сидел не мой муж, с которым мы клеили обои в этой самой кухне, перемазавшись клеем и целуясь. Передо мной сидел алчный, глупый ребенок, которому пообещали гору леденцов, если он предаст маму.
— И ты поверил, — это был не вопрос. — Ты поверил, что богатая вдова просто так возьмет тебя на полное обеспечение?
— Не на обеспечение, а в партнеры! — обиделся он. — Ладно, мне некогда тут с тобой лясы точить. Меня ждут. За мной прислали машину.
Он метнулся в коридор. Там уже стояла его спортивная сумка. Видимо, он собрался заранее, пока я была на работе. Это ранило сильнее всего. Он планировал. Он выбирал рубашки, складывал носки, пока я сводила дебет с кредитом, чтобы купить ему новые ботинки на зиму.
— Я взял только самое необходимое, — бросил он, лихорадочно обуваясь. — Инструменты свои тоже забрал, те, что в чемоданчике. Изольда сказала, что купит мне новые, немецкие, профессиональные, но я к своим привык. А остальное… Можешь выбросить или раздать бедным. Мне это тряпье больше не нужно. Изольда обещала полностью обновить мой гардероб в Милане.
— В Милане? — эхом отозвалась я, прислонившись к косяку кухни. — А как же наша поездка на Волгу? Мы же договаривались, путевки забронировали…
— Сама езжай на свою Волгу! Комаров кормить! — он уже открыл дверь. — Я теперь буду отдыхать на Мальдивах. Прощай, Лена. Не поминай лихом. И на развод подай сама, мне некогда по судам бегать, у меня теперь другой уровень жизни.
Он шагнул за порог. Я не удержалась и подошла к окну кухни.
Внизу, у подъезда, стоял огромный черный внедорожник, сверкающий хромом в свете уличного фонаря. Рядом с ним наша старая «Лада», припаркованная у бордюра, выглядела как ржавое ведро с болтами. Я увидела, как Сергей выбегает из подъезда. Дверь джипа распахнулась. За рулем угадывался силуэт крупной женщины в шляпе. Сергей, забыв о гордости, сел не назад, а на переднее сиденье, подобострастно наклонившись к водителю.
Машина плавно тронулась и, мягко шурша шинами, исчезла за поворотом, увозя моего мужа в сказку про Мальдивы и павлинов.
Я осталась одна. В квартире было тихо. Только капала вода из крана, который он обещал починить еще неделю назад. Я медленно сползла на пол, прямо возле пакета с размораживающейся курицей. Слез не было. Было ощущение, что меня выпотрошили, вынули все внутренности и набили вместо них старыми газетами.
«Ну что ж, Сергей, — прошептала я в пустоту. — Посмотрим, сколько стоит твой потенциал».
Первая неделя прошла как в тумане. Я существовала в режиме автопилота. Вставала в шесть утра по привычке, хотя готовить завтрак мужу больше не надо было. Варила кофе — одну чашку вместо двух. Шла на работу, сидела над цифрами, возвращалась в пустую квартиру.
Самым сложным было пережить взгляды. Соседки, эти вездесущие гарпии нашего двора, всё знали уже на следующее утро. Баба Клава, бессменный страж у подъезда, встретила меня сочувственным, но жадным до подробностей причмокиванием.
— Что, Леночка, упорхнул твой орел? — спросила она, буравя меня маленькими глазками. — Видели, видели. На такой машине укатил, что аж асфальт треснул. К богачке подался?
— На повышение пошел, Клавдия Петровна, — сухо ответила я, стараясь держать спину прямой, хотя хотелось сжаться в комок. — В новую жизнь.
— Ох, девка, не горюй, — вдруг сказала она по-доброму, положив морщинистую руку мне на рукав. — Вернется. Такие всегда возвращаются. Помыкается, поймет, что не по Сеньке шапка, и приползет. Только нужен ли он тебе будет — вот вопрос. Ты баба видная, работящая. Зачем тебе предатель?
Я тогда только отмахнулась, сдерживая слезы.
На работе было не легче. Женский коллектив бухгалтерии гудел, как растревоженный улей. Кто-то жалел («Бедная Лена, в 45 лет одной остаться!»), кто-то злорадствовал («Небось, сама довела мужика, вот он и сбежал»), а кто-то прагматично советовал делить имущество.
— Ты главное дачу не отдавай! — наставляла меня главбухша, Мария Ивановна. — Она на тебе записана? Вот и славно. Пусть он со своей миллионершей замки строит, а огурцы свои тебе оставь.
Но время шло, и туман в голове начал рассеиваться. Через две недели я вдруг поняла странную вещь: без Сергея жить… проще. И, как ни парадоксально, богаче.
Исчезли бесконечные мелкие траты, которые раньше сжирали бюджет, как термиты. Сигареты («Лен, дай стольник»), пиво по вечерам («Футбол же сегодня, святое дело!»), запчасти для вечно ломающейся машины, мясные деликатесы, которые он требовал к ужину. Исчезли горы грязной посуды. Исчезли разбросанные носки, которые я собирала по углам двадцать лет.
В первую зарплату после его ухода я с удивлением обнаружила, что у меня остались деньги. Я пошла в торговый центр и купила себе пальто. Дорогое, кашемировое, цвета верблюжьей шерсти. То самое, на которое я смотрела три года, но жалела денег, потому что надо было менять радиатор в машине мужа или покупать ему новую зимнюю резину. Я надела его и посмотрела в зеркало. Из отражения на меня глядела красивая, статная женщина, а не замученная бытом домохозяйка.
Вечером я позвонила сыну. Артем учился в магистратуре в Санкт-Петербурге. Я долго не решалась ему сказать, но шила в мешке не утаишь.
— Пап, конечно, учудил, — сказал Артем после долгой паузы. В его голосе звучала не детская обида, а жесткое мужское осуждение. — Мам, ты как? Хочешь, я приеду? Возьму академ, помогу.
— Не надо, Тема, — я улыбнулась в трубку, чувствуя гордость за сына. — Я справлюсь. Учись. У отца теперь своя жизнь, у нас — своя. Не суди его. Он просто слабый человек.
— Слабый? Он предатель, мам. Он мне звонил вчера. Хвастался, что живет во дворце. Звал в гости, говорит: «Приезжай, сын, я тебе жизнь покажу, познакомлю с нужными людьми». Я его послал. Сказал, что у меня одна мать, и предателей я знать не хочу.
Я положила трубку и заплакала. Впервые за все это время. Это были слезы облегчения. Я не одна. У меня есть сын, который вырос настоящим мужчиной. В отличие от отца.
Однако город у нас маленький. Земля слухами полнится, особенно когда дело касается скандальных мезальянсов. Моя подруга Таня работала администратором в элитном спа-салоне «Афродита», куда Изольда Марковна ходила регулярно наводить красоту.
В одну из пятниц Таня пришла ко мне с бутылкой вина и тортом. Глаза у неё горели огнем сплетницы, которая несет сенсацию.
— Ленка, ты сидишь? Если стоишь — сядь! — начала она с порога. — Я сегодня твоего «олигарха» видела!
— И как он? — я разлила вино по бокалам. — Весь в брендах? Пахнет Миланом и деньгами?
— Ага, щас! — злорадно хохотнула Таня. — Слушай сюда. Приезжает Изольда на своем танке. Как всегда — фурия, всем разнос устроила: чай не той температуры, полотенца жесткие, музыка громкая. А твой Сережа… он за рулем был. В кепочке! Представляешь? В такой дурацкой фуражке, как у шофера из черно-белого кино!
— Шофер? — я поперхнулась вином. — Он же говорил «партнер»…
— Да какой там партнер! Он выскочил, дверь ей открыл, ручку подал, согнулся в три погибели. Она вышла, даже не взглянула на него, и говорит сквозь зубы, так, что весь холл слышал: «Серж, пока я на процедурах, сгоняй в химчистку, забери мои пледы для собак. И смотри, чтобы без складок! И машину помой, ты вчера плохо диски протер». А он стоит, голову в плечи вжал, красный весь как рак, и кивает: «Да, Изольдочка, конечно, зайка, все сделаю».
Я представила эту картину. Мой гордый Сергей, который дома скандал закатывал, если я просила мусор вынести во время футбольного матча, теперь бегал на цыпочках перед капризной барыней.
— И это еще не все, — понизила голос Таня, накладывая торт. — Наши девочки шептались с её личной маникюршей. Изольда, оказывается, всех разогнала. Садовника уволила, водителя уволила. Говорит: «Зачем платить дармоедам, если в доме мужик есть? Пусть отрабатывает свой хлеб и красивую жизнь». Так что твой Сережа там теперь и за рулем, и газон косит, и бассейн чистит. А еще у неё три огромных дога. Ты знаешь, сколько эти лошади едят и сколько… кхм… производят отходов?
— Знаю, — усмехнулась я. Сергей ненавидел собак. Он даже кошку завести не разрешал, говорил — шерсть.
— Вот именно. Он там у неё вместо разнорабочего. Только бесплатно. За еду и крышу над головой. Маникюрша говорит, он похудел сильно, осунулся. Вид у него затравленный, дерганый. Не похож он на короля жизни, Лен. Ох, не похож. Скорее на побитую собаку.
В тот вечер я приняла решение. Я достала с антресолей наш старый, огромный чемодан на колесиках. Тот самый, с которым мы ездили в Анапу десять лет назад. Он пах пылью и прошлым.
Я открыла шкаф. Половина полок была пуста, но много вещей все же осталось. Я начала методично складывать туда все, что напоминало о муже.
Старый растянутый свитер, в котором он любил ходить на рыбалку. Джинсы с пятном от машинного масла. Зимняя куртка, которую он забыл в спешке. Ящики с гвоздями, шурупами и плоскогубцами, которые он гордо именовал «мастерской». Спиннинг, стоявший в углу на балконе.
Я складывала вещи аккуратно, стопочка к стопочке. Это был ритуал. Ритуал очищения. С каждой вещью, улетающей в чемодан, я освобождалась от обиды. Я вычищала свою жизнь, как вычищают квартиру перед капитальным ремонтом. Я не хотела мести. Я хотела закрыть гештальт.
Я положила сверху пару теплых шерстяных носков, которые сама связала ему прошлой зимой. И, подумав, завернула в фольгу несколько бутербродов — хлеб с колбасой. Почему-то мне показалось это важным. Если он вернется, то вернется голодным.
Я застегнула молнию, с трудом навалившись на крышку всем весом. Чемодан получился тяжелым, неподъемным, как наши двадцать лет брака. Я выкатила его в прихожую и поставила у самой двери.
— Жди, — сказала я чемодану. — Твой хозяин скоро придет.
Я не знала точно, когда это случится. Но я знала одно: долго в этом «раю» мой ленивый, свободолюбивый Сережа не выдержит. Или он взбунтуется, или Изольда вышвырнет его, как использованную батарейку, когда он надорвется.
Октябрь вступил в свои права жестко, без прелюдий. Небо затянуло свинцовыми тучами, зарядили бесконечные, нудные дожди, превратившие город в одну большую серую лужу. Вечер четверга, ровно через месяц и три дня после побега мужа, был особенно промозглым. Ветер завывал в вентиляции, капли барабанили по жестяному подоконнику, словно кто-то настойчиво стучал костяшками пальцев, требуя впустить.
Я сидела в кресле под торшером, читала детектив и пила чай с мятой. Дома было тепло, уютно и спокойно. Я вдруг поняла, что люблю эти вечера. Никто не бубнит, никто не требует переключить канал, никто не портит воздух своим недовольством. Я наслаждалась тишиной.
Внезапный звонок в дверь разрезал эту тишину, как нож масло. Настойчивый, длинный, потом серия коротких, нервных звонков. Так звонит человек, который в панике. Или в отчаянии.
Я посмотрела на часы: двадцать два пятнадцать. Гостей я не ждала. Сердце почему-то забилось не от страха, а от мрачного предчувствия. Я знала. Я просто знала, кто там.
Я встала, запахнула халат поплотнее и медленно пошла в прихожую. Посмотрела в глазок.
На лестничной площадке было темно — лампочка перегорела (опять ЖЭК не доглядел), и свет падал только с пролета ниже. Но силуэт я узнала мгновенно. Сгорбленный, мокрый, жалкий. Он прижимался лбом к косяку, словно у него не было сил стоять.
Я глубоко вздохнула, собираясь с духом. Щелкнула замком, но дверь открыла только на цепочку, оставив узкую щель.
— Кто? — спросила я холодно, хотя прекрасно видела кто.
— Лена… — голос из-за двери был хриплым, простуженным, сорванным. — Леночка, открой. Это я. Сережа.
В щель я увидела его лицо. Господи, что с ним стало за этот месяц! Под левым глазом наливался огромный фиолетовый синяк. Губа разбита и опухла. Та самая «модная» стрижка, которую ему, наверное, сделали в дорогом салоне по указке Изольды, превратилась в мокрую, грязную паклю. Он был в легкой ветровке, явно не по сезону, и она промокла насквозь. Его трясло крупной дрожью, зубы выбивали чечетку.
— Что тебе нужно? — спросила я, не делая попытки снять цепочку. — Ты что-то забыл?
— Я всё забыл! — он всхлипнул, размазывая по щекам грязь и слезы. — Я забыл, что ты — самое дорогое, что у меня есть. Прости меня! Бес попутал, правда! Я идиот, кретин! Лена, пусти, Христа ради!
Он вцепился побелевшими, грязными пальцами в край двери.
— Ты не представляешь, что там было, Лен… Это не женщина, это гестапо в юбке! Она издевалась надо мной! Заставляла работать по двадцать часов в сутки. «Сергей, переложи плитку на дорожке, мне цвет не нравится», «Сергей, вычеши собак», «Сергей, почему ты так громко дышишь?». Она меня за человека не считала! Штрафовала за каждое слово! Я там похудел на семь килограмм, она еду в холодильнике от меня запирала!
— Ну так ты же хотел похудеть, — безжалостно заметила я. — И работать хотел. Реализовывать потенциал.
— К черту потенциал! — взвыл он. — Я домой хочу! К тебе! Я сегодня не выдержал. Она велела мне лезть на крышу в этот ливень, водосток чистить, потому что там листва забилась. Ночью! Я сказал, что заболею, что это опасно. А она… она рассмеялась мне в лицо. Сказала: «Ты никто, приживалка. Не нравится — пошел вон». И велела охране вышвырнуть меня за ворота. Без вещей, без денег, без телефона! Я пешком шел, Лена! Десять километров под дождем, пока попутка не подобрала!
Он сполз по стене на колени, прямо в грязную лужу на бетоне.
— Леночка, я голодный. Я двое суток горячего не ел. Пусти, а? Я всё отработаю. Я ремонт сделаю, плитку в ванной положу, которую ты просила. Я пить брошу. Только не гони. Я же сдохну здесь!
Я смотрела на него сверху вниз. Жалкий. Униженный. Раздавленный. Двадцать лет я жалела его. Двадцать лет я оправдывала его лень его «тонкой натурой». Двадцать лет я была мамочкой для взрослого мужика. Я тянула этот брак на своих плечах.
Во мне шевельнулась жалость. Старая, привычная, въевшаяся в кровь привычка спасать. Захотелось открыть дверь, впустить, налить горячего чая, дать сухое полотенце. Сказать: «Ну что ж ты, дурачок».
Но тут я вспомнила его лицо месяц назад. Надменное, сытое, жестокое. Вспомнила его слова: «Ты просто завидуешь». «Ты серая мышь». «Сама плати свою ипотеку». «Я достоин большего».
Жалость умерла, так и не родившись. На её место пришло холодное, кристально чистое понимание: если я пущу его сейчас, я предам себя. Я снова стану удобной функцией. Я снова буду слушать храп и нюхать перегар, зная, что при первой же возможности, если какая-нибудь другая богатая дама поманит его пальцем, он снова предаст. Он вернулся не потому, что любит меня. Он вернулся, потому что там его выгнали. Он вернулся в свое теплое, безопасное стойло.
— Встань, Сергей, — сказала я твердо.
— Ты пустишь? — в его глазах вспыхнула надежда. Он начал подниматься, протягивая руки к щели. — Я знал! Я знал, что ты святая женщина, Ленка! У нас же семья! Двадцать лет! Разве можно все это перечеркнуть из-за одной ошибки?
— Отойди от двери, — скомандовала я.
Он поспешно отполз в сторону, освобождая проход, уже готовый влететь в тепло квартиры.
Я сняла цепочку. Распахнула дверь настежь. Теплый свет из прихожей упал на темную площадку.
Но вместо того, чтобы отойти и впустить его, я шагнула к стене и взялась за ручку огромного чемодана. Я с силой толкнула его вперед. Чемодан тяжело прокатился по линолеуму, громыхнул колесиками о порог и выкатился в подъезд, ударившись Сергею в колени.
— Вот, — сказала я. — Здесь твои вещи. Те, что ты оставил, когда уходил в «красивую жизнь». Куртка теплая, свитера, джинсы, ботинки сухие. Инструменты твои любимые. Спиннинг. Даже бутерброды я тебе положила, в фольге, ты же голодный. И деньги на билет.
Сергей ошарашенно смотрел на чемодан, потом на меня. Улыбка сползла с его лица, сменившись маской ужаса.
— Лен… Ты чего? Зачем мне вещи? Я домой зайти хочу. Я жить здесь хочу! С тобой!
— Нет у тебя здесь больше дома, Сережа, — мой голос звучал ровно, без злости и без слез. — Дом — это там, где живут люди, которые уважают друг друга. А ты свой выбор сделал месяц назад. Ты сжег мосты. А я не строительная бригада, чтобы их восстанавливать.
— Но мне некуда идти! — заорал он, осознавая происходящее. — На улице ночь! Ливень! Ты не можешь выгнать человека на улицу! Мы же венчанные! Ты же христианка!
— Я просто женщина, которая научилась уважать себя, — ответила я. — Иди, Сергей. Вокзал открыт круглосуточно. Деньги на билет до Саратова, к маме, лежат в боковом кармане чемодана. Это мой тебе прощальный подарок. Алименты за двадцать лет обслуживания.
— Стерва! — его лицо исказилось злобой, той самой, настоящей, черной злобой, которая пряталась под маской раскаяния. — Да кому ты нужна, старая вешалка! Ты одна сдохнешь в этой халупе! Ты пожалеешь! Я еще поднимусь, я еще всем покажу! Ты ко мне на коленях приползешь!
— Обязательно приползу, — улыбнулась я, чувствуя невероятную легкость. — Как только павлинов кормить научусь. Прощай.
Я потянула тяжелую металлическую дверь на себя.
— Лена! — он бросился вперед, пытаясь вставить ногу в проем, но я успела захлопнуть дверь перед его носом.
Замки щелкнули: один оборот, второй, третий.
С той стороны раздался глухой удар кулаком. Потом пинок по двери. Потом поток грязной брани. Он орал, проклинал меня, Изольду, правительство и погоду. Я стояла, прислонившись спиной к холодному металлу, и слушала. Я слушала, как умирает мое прошлое. И с каждым его грязным словом мне становилось все легче дышать.
Постепенно крики стихли. Послышалась возня, скрип молнии (видимо, доставал куртку), чавканье (нашел бутерброды?). Потом — звук колесиков чемодана, удаляющийся по ступеням вниз. Бум-бум-бум.
Тишина вернулась в подъезд.
Я прошла на кухню. Вылила остывший чай в раковину. Подошла к окну. Дождь барабанил по стеклу, смывая грязь с улиц. Внизу, под одиноким фонарем, я увидела маленькую фигурку с огромным чемоданом. Он брел в темноту, сгибаясь под ветром, таща за собой груз своих ошибок.
Мне не было грустно. Мне не было больно. Я чувствовала себя так, будто только что вынесла из дома гору старого хлама, который годами занимал место и мешал дышать. Я задернула новые бирюзовые шторы. В квартире было тепло. Впереди была целая жизнь. Моя жизнь. И она, черт возьми, только начиналась.
