Я живу, как все тут, в серой панельной высотке на окраине: тонкие стены, по вечерам слышно, как у соседа седьмой раз за день скрипит старый диван, как кто‑то стучит молотком то ли по батарее, то ли по судьбе. На лестничной площадке тянет кошачьим лотком, в лифте — чужими варёными щами. Я привык. После службы меня такими запахами не испугаешь.
С виду я обычный пенсионер: потёртая куртка, старенькая сумка через плечо, потрескавшиеся ботинки. На лавочке у подъезда старушки обсуждают цены и здоровье, и я для них просто Павел, бывший военный, который каждое утро идёт за хлебом и молоком. Никто не знает, что в соседнем районе уже много лет работает маленькая ремонтная мастерская, которую мы с однополчанином поднимали по кирпичику. Оформлено всё на него, но треть дохода тихо ложится мне на книжку. Я не шикуя живу, зато всегда мог помочь дочери.
Дочку мою зовут Аня. Когда она родилась, я носил её на руках по казарменному двору и думал, что никому не позволю её обидеть. Думал… А вышло так, что она сама однажды привела в дом того, кто медленно, по капле, выпил из неё и силу, и веру в себя.
Игорь. Мой зять. Высокий, словоохотливый, с шутками, от которых гостям поначалу весело, а потом как‑то тошно. Работать он никогда особенно не любил, зато любил красиво говорить о «мужском достоинстве», о том, что «настоящий глава семьи должен обеспечить жене всё лучшее». Обеспечивал в основном моими деньгами. Аня сначала пыталась возражать, потом устала, потом просто начала говорить его словами. И как‑то незаметно стала от него зависеть, будто прижилась к его тени.
Я переводил деньги — на ребёнка же, как иначе. Сначала понемногу: на кружок, на зимние ботинки, на лекарства. Потом суммы стали крупнее. Каждый раз Игорь уверял, что это в последний раз, что вот‑вот начнёт своё «дело», только немного не повезло… Я слушал, сжимал зубы и думал о том, как глупо взрослые мужчины умеют притворяться мальчиками.
Накануне вечером телефон зазвонил ближе к ночи, когда я уже собирался ложиться. На экране мигало имя Ани. Я взял трубку, но в ней — не её голос.
— Дед… — шёпот, еле слышный. — Это я… Тёма.
У меня внутри всё оборвалось.
— Что случилось, внучек? Где мама?
— Мама в комнате, лежит… плакала. — Он понизил голос до едва различимого. — Ты только ей не говори, ладно? У нас в холодильнике пусто. Совсем. Я сегодня только чай пил… голова кружится. Мама сказала, завтра что‑нибудь найдём… А Игорь опять орёт, что денег нет.
Я сел прямо на край кровати, свободной рукой сжав простыню так, что захрустели пальцы.
— Тёма, — сказал я тихо, стараясь, чтобы голос не дрогнул, — слушай меня. Сейчас ты пойдёшь к себе, ляжешь, а завтра утром я приеду. Понял?
— Не надо приезжать… — он испуганно зашептал. — Игорь злиться будет. Ты… ты можешь просто маме денег отправить? Немного. Она купит кашу, хлеб…
Он ещё что‑то говорил, но у меня в голове уже шумело. Пустой холодильник. Внук, который шепчет из темноты, чтобы отчим не услышал. Взрослый мужик в соседней комнате, которому «не везёт» с работой уже который год.
После разговора я долго сидел в темноте. В комнате пахло старыми книгами, на подоконнике тихо тикали часы. Я поднялся, достал с верхней полки пожелтевшую тетрадь с записями, пересчитал в уме, сколько у меня запасено «на чёрный день». Этот чёрный день, похоже, уже наступил.
Я перевёл Ане сто пятьдесят тысяч. Игорю я позвонил сразу же.
— Слушай внимательно, — сказал я, когда он взял трубку. На фоне слышался телевизор и его ленивое сопение. — Я отправил вам деньги. Большую сумму. Это на еду и лекарства. Слышишь? На еду и лекарства. Это последний раз, когда я помогаю вам так сильно. Если ещё раз мой внук будет шептать мне о пустом холодильнике — разговор у нас будет другой.
Он засуетился, заговорил масляным голосом.
— Пап, да вы что, я ж… Мы всё понимаем. Спасибо огромное, вы выручили! Я уже завтра же всё куплю, стол накроем, Тёму витаминами напичкаем. Не переживайте, вы ж знаете, я за семью горой…
Я положил трубку. Ночью я почти не спал: то вставал к окну, то садился к столу, раскладывал в голове возможные разговоры, как когда‑то, на службе, раскладывал на карте варианты наступления и отхода.
Утром я решил: поеду без предупреждения.
Подъезд Аниного дома встретил меня запахом сырости и мокрой одежды. Сверху кто‑то громко включил музыку, по лестнице эхом покатился детский смех. Я поднялся на нужный этаж пешком — лифт давно скрипел так, что я ему не доверял.
Дверь долго не открывали. За тонкой фанерой шебуршали шаги, раздался тихий шёпот, потом щёлкнул замок. На пороге появилась Аня — бледная, с кругами под глазами, в растянутой футболке. От неё пахло дешевым шампунем и недосыпом.
— Папа… Ты почему не позвонил? — она попыталась улыбнуться, но губы дрогнули.
Я уже хотел ответить, как за её спиной, в глубине квартиры, послышался глухой стук. Тяжёлый, неправильный.
Я шагнул в коридор, обошёл Аню и почти бегом прошёл на кухню.
Тёма стоял у открытого шкафчика, держась рукой за дверцу, и медленно оседал вниз. Ложка с грохотом упала на пол. Его лицо было серым, под глазами — тёмные круги. На плите — две пустые кастрюли, дно блестит голым металлом. На подоконнике грязная кружка с засохшими чайными потёками. Холодильник приоткрыт — внутри уныло светилась одна баночка с горчицей да наполовину пустая бутылка воды.
— Тёма! — крик вырвался сам.
Я успел подхватить его у самой плитки, почувствовал, как лёгкое тело обмякло у меня в руках. Кожа горячая, дыхание частое, но поверхностное. От него пахло пустым желудком — сухой кислинкой, которую я однажды уже чувствовал в далёком гарнизоне, когда новобранец упал на плацу от голода.
— Папа, он просто не позавтракал… — растерянный голос Ани за спиной.
— Замолчи, — тихо сказал я, не глядя на неё. — Воду. Быстро.
Я уложил Тёму на старый диван у стены, приподнял голову, похлопал по щекам. Он чуть шевельнул веками, губы прошептали что‑то невнятное. Я краем глаза увидел кухонный стол — аккуратно разложенные бумаги, сверху жирными буквами название договора. Договор купли машины на имя Анны Павловны. Рядом — блестящие ключи с новомодным брелоком.
У меня в груди будто что‑то хрустнуло.
Из комнаты вышел Игорь. В домашней одежде, с кружкой в руке, со вчерашней небритостью и самодовольной ухмылкой. От него пахло сладким чаем и душком табака, который он скрывал мятными конфетами.
— О, пап, вы уже тут, — он даже не посмотрел на лежащего внука. — А мы как раз собирались вам звонить.
— Собирались? — я медленно поднялся. — Это что?
Я кивнул на бумаги на столе.
— А, это… — Он гордо поддел пачкой договоров. — Машину Аньке купили. Ну как купили… доплатили. Вы же вчера деньги перевели, вот я и подумал: чего добру пропадать? Женщине надо ездить на приличной машине, не на той старой корыте. Тем более, это же ваше благословение, можно сказать.
— Я вчера перевёл деньги на еду, — каждое слово я будто выковывал изнутри. — На еду и лекарства. Внук у меня сейчас в обморок падает от голода, а ты… машину.
Он пожал плечами, сделал глоток из кружки.
— Да не драматизируйте вы. Мальчишка просто перенервничал, подрастёт — крепче будет. А машина — это вложение. Семья на колёсах, всё такое. Вы же сами говорили, что о близких надо заботиться. Вот я и забочусь. — Он хмыкнул и вдруг, словно вспомнив, вытянул вперёд руку с ключами. — Кстати, пап, раз уж вы так в нас верите… Нам бы ещё столько же. На бензин, на оформление. Ну вы понимаете. Я ж не на себя прошу, на Аньку, на внука. Без моей мужской руки они ж пропадут.
Он звякнул ключами у меня перед лицом, так, будто дразнил дворового пса. Аня вжалась в дверной косяк, глаза её были полны немого страха. Она даже не пыталась вмешаться — только смотрела то на меня, то на Игоря, как человек, который уже разучился выбирать.
В ту секунду во мне всё стало каким‑то кристально ясным и холодным. Будто я снова стоял на учебном плацу много лет назад, когда инструктор показывал, как одним точным движением остановить любую наглость.
Я сделал шаг вперёд. Игорь беспечно отступил на полшага, всё ещё ухмыляясь.
— Ты прав, — сказал я ровно. — Без мужской руки они пропадут. Но не без твоей.
Он не успел даже удивиться. Рука сама нашла нужную траекторию — короткий, выверенный удар. Не сильнее, чем нужно, но и не слабее. Костяшки с сухим щелчком встретились с его скуластым лицом. Кружка вылетела из пальцев, ударилась о плитку, чай брызнул по полу. Игорь, распахнув глаза, нелепо присел, а потом повалился набок, с глухим стуком ударившись плечом о шкаф.
В квартире повисла тишина. Только тикали часы на стене да тихо постанывал приходящий в себя Тёма.
— Папа… — прошептала Аня, прижимая ладони к губам.
Я впервые за долгие годы не почувствовал ни капли вины за то, что сделал. Только странное освобождение. Как будто многолетний тугой узел в груди наконец‑то перерезали.
Я подошёл к телефону на стене и набрал номер скорой помощи. Голос на том конце спросил адрес, я спокойно ответил:
— Ребёнок. Потеря сознания. Длительное отсутствие нормальной еды. Да, дышит. Адрес такой‑то.
Повесив трубку, я вернулся в коридор. Открыл дверцу шкафа, где Аня всегда аккуратно держала документы в старой коробке из‑под обуви.
— Принеси сюда ваши паспорта, свидетельство на квартиру и договор на машину, — сказал я дочери, не повышая голоса.
— Папа, зачем?.. — Она сглотнула. — Игорь… он же…
— Принеси, Аня, — я посмотрел ей прямо в глаза. — Сейчас не время спорить.
Она дрожащими руками достала из коробки папку, вытянула нужные бумаги. Я аккуратно забрал их, сложил в свою потёртую папку, которую приносил с собой на всякий случай, словно заранее знал, чем всё кончится.
— Папа, ты пугаешь меня, — прошептала она.
— Пугаться тебе стоило раньше, когда ребёнок первый раз лёг спать голодным, — ответил я. — Запомни: с этой минуты я больше не позволю кормить чужое тщеславие голодом моего внука. Ни одной копейки на машины, телефоны и прочие игрушки. Только на Тёму. Всё остальное я забираю под свой контроль.
Игорь стонал на полу, держась за щёку. В его взгляде уже не было уверенности — только злость и растерянность.
— Ты ещё пожалеешь… — процедил он.
— Пожалеть ты можешь только о том, что довёл до такого, — ответил я ему. — Привыкай, Игорь. Прежняя жизнь в этой квартире закончилась. Вместе с тем ударом.
В коридоре уже послышались быстрые шаги и голоса — приехала скорая. Я помог санитарам перенести Тёму на носилки, коротко объяснил, что случилось, не вдаваясь в подробности. Аня металась между сыном и лежащим на полу мужем, как птица между двумя провалами.
На пороге я обернулся.
— Аня, вечером я позвоню. Подпишешь все, что нужно. Мы больше не будем жить по правилам, которые удобны только ему. — Я кивнул в сторону Игоря. — Я разберусь. Как именно — это уже мои заботы.
Я вышел на лестничную площадку, дверь за моей спиной щёлкнула, отрезав запах пустой кухни и чужой наглости. В подъезде было прохладно, пахло сырой штукатуркой и чем‑то металлическим. Я медленно спустился на один пролёт, сел на ступеньку и сжал в руках папку с документами.
В голове уже выстраивался план. Не вспышка, не месть на эмоциях, а холодная, поэтапная операция, в которой у Игоря не останется ни одного рычага давления на мою дочь и внука. Я понимал: впереди долгая война. Но другого выхода у меня больше не было.
Я тогда спустился на первый пролёт, сел на холодную ступеньку, прижал к груди папку и сидел, пока пальцы не онемели. В голове уже не шумела злость, только глухое, тяжёлое решение.
На следующий день я достал старую потёртую записную книжку. Телефоны сослуживцев, которые казались уже почти забытыми, вдруг стали как спасательный круг. Один работал в отделе, где занимались машинами, другой — в отделе по экономическим преступлениям, третий ушёл в какую‑то общественную организацию, помогавшую семьям в беде.
Мы встретились в столовой возле вокзала. Пахло котлетами, свежим хлебом и дешёвым чаем. Я разложил на столе бумаги.
— Смотри, — сказал первый, листая договор на машину. — Формально собственник ваша Аня. Но тут мелким шрифтом… — он придвинул очки. — Оплату растянули на много лет, и если деньги перестанут поступать, её просто заберут. А подписи вот эти… — он постучал пальцем. — Совсем не похожи на её руку.
Второй товарищ, худой, с усталыми глазами, полистал другие листы.
— А вот это уже хуже, — пробормотал он. — Несколько договоров на получение денег, всё на имя Ани. Паспортные данные её, а подпись явно не женская. И ещё вот: залог на телевизор, на стиральную машину… — он поднял на меня взгляд. — Ты уверен, что дочь обо всём этом знала?
Я почувствовал, как под ложечкой холодеет.
— Нет, — ответил я. — Уверен, что нет.
Я вспомнил, как ещё в тот первый вечер, входя в их квартиру, по старой привычке щёлкнул маленьким записывающим прибором в кармане. Когда работаешь всю жизнь среди людей, которым верить нельзя, рука сама тянется фиксировать разговоры. Тогда это казалось излишней подстраховкой, а теперь становилось частью большой мозаики.
Мы составили план. Один товарищ помог написать заявления в банки и эти конторы, где Игорь брал деньги под чужой паспорт. Другой — правильно оформить обращения в полицию и к участковому. Третий позвонил знакомому руководителю небольшого предприятия на окраине города:
— Слушай, есть женщина, ответственная, бухгалтерский техникум, ребёнок на руках, муж… скажем мягко, проблемный. Возьмёшь в отдел расчётов? Я за неё ручаюсь.
Через неделю Аня уже сидела за старым столом под лампой с зелёным абажуром, в кабинете с запахом бумаги и металла, училась заполнять таблицы и считать чужие деньги. Вечером её пальцы были чёрными от чернил, но в глазах впервые за долгое время появилось что‑то живое.
Игорь поначалу вёл себя так, будто тот мой удар — просто внезапная вспышка стариковского характера. Ходил по двору, щёлкал брелоком от машины, рассказывал соседям, какой он добытчик. Ночами куда‑то исчезал, а днём спал до полудня. К Ане относился снисходительно, как к прислуге.
Иногда звонил мне. Голос наглый, растянуто‑самоуверенный:
— Павел Петрович, вы же не хотите, чтобы ваш внук остался без отца? Давайте лучше договоримся по‑хорошему. Машина — это вложение, потом перепродам, всем легче станет. Подкиньте ещё денег, Ане же нужно на горючее.
Я слушал молча, крепко сжимая трубку. В какой‑то момент он позволил себе больше.
— А не дадите — заберу Тёму. И будете потом по судам бегать, доказывать, кто лучше. Вы же знаете, у меня язык подвешен.
Я только сказал:
— Говори, говори. Главное — не забывай, что всё сказанное тобой может пригодиться.
Я положил трубку и сразу же, пока руки ещё дрожали, переписал по свежей памяти каждое его слово, дату, время. Записал и спрятал в ту же папку, где лежала распечатка моего перевода — сто пятьдесят тысяч с пометкой: «На еду для внука Артёма».
Постепенно вокруг Игоря действительно начал захлопываться капкан. Вначале пришли письма из организаций, где он брал деньги: требовали вернуть всю сумму сразу, потому что подписи не совпадали, а получатель заявила, что ничего не подписывала. Потом вызвали его в отдел, где разбирались с подложными бумагами. Участковый зашёл к Ане, долго сидел за кухонным столом, слушал запись с моего карманного прибора, смотрел на переписку в её старом телефоне, на фотографии Тёмы — бледного, с провалившимися глазами.
— Это уже не просто семейный скандал, — сказал он, утирая лоб. — Тут можно говорить о доведении ребёнка до истощения.
А потом наступил тот день, который я до сих пор помню по звукам.
С утра в подъезде звенели шаги, скрипели тяжёлые папки, кто‑то бренчал связкой металлических ключей. Судебный пристав — сухой мужчина с ровным голосом — поднялся на наш этаж с помощником. На площадке пахло пылью и чужими обедами.
Я пришёл вместе с Аней и Тёмой. Внук держал меня за руку, прижимаясь, как маленький зверёк, который боялся, что его снова оставят голодным.
В квартире уже было многолюдно: пристав, представитель той самой организации, что оформила на Аню машину, участковый, какая‑то женщина из службы, защищающей детей. Игорь метался по комнате, красный, вспотевший.
— Да вы не имеете права! — кричал он, когда пристав начал перечислять имущество. — Это моё! Машину купил я!
— По бумагам собственник — гражданка Анна Игоревна, — спокойно ответил пристав. — Оплата прекращена, долг не погашен. Организация требует вернуть имущество. Кроме того, суд рассматривает материалы о незаконном оформлении на неё иных обязательств.
На улице зазвенели цепями. Я подошёл к окну и увидел, как эвакуатор медленно подтягивает блестящую машину, как когда‑то мечту Игоря, а теперь — холодный клочок железа. Колёса жалобно поскрипывали по платформе.
— Папа, — тихо прошептала Аня. — Мне страшно.
— Сейчас, — сказал я. — Сейчас будет не страшно, а ясно.
Мы зашли в комнату. Я положил на стол папку, достал сверху листок с печатью банка, где был мой перевод.
— Помните, Игорь, — начал я ровно, — те сто пятьдесят тысяч, которые я отправил вчера, когда Тёма упал в обморок от голода?
Я поднял лист так, чтобы все увидели строку назначения платежа. Чёткие буквы: «на еду для внука Артёма».
— А теперь, — сказал я и нажал на кнопки небольшого прибора, — послушаем, что вы с этой едой сделали.
Комната наполнилась нашим прошлым. Сначала — мой напряжённый голос, потом наглый смешок Игоря и его фраза, от которой у меня тогда кровь ударила в голову:
«Я маме на машину добавил, это важнее еды».
Тема стоял рядом, прижимаясь к моей ноге. Я почувствовал, как он вздрогнул, услышав эти слова, узнавая голос отчима.
Пристав поднял брови. Женщина из службы по защите детей крепче сжала ручку. Участковый тяжело вздохнул.
— Этой записи достаточно, — сказал он. — В сочетании с медицинским заключением о состоянии ребёнка и показаниями матери.
Суд прошёл через несколько недель, но на самом деле решение родилось уже в тот день, когда под окнами увозили машину. Судья в чёрной мантии долго листал бумаги, иногда морщился, иногда задавал короткие вопросы. Я сидел в зале рядом с Аней и Тёмой, ощущая запах старого лака, потёртых деревянных скамеек и дешёвого одеколона от кого‑то из присутствующих.
Игорь сначала пытался говорить громко, уверенно, но чем дальше, тем больше путался, заговаривался, огрызался не к месту. Когда зазвучала запись с его словами про «машину, важнее еды», он опустил глаза.
В итоге суд ограничил его в праве распоряжаться совместным имуществом и временно — в родительских правах. Тёма оставался с матерью. Любое решение по крупным покупкам теперь должно было проходить через опеку и наши с Аней подписи.
Игорь вышел из зала бледный, словно на нём висели не годы, а свинцовые гири. Через некоторое время я узнал от знакомых: он уехал в свой провинциальный город, к родителям. Устроился подсобным рабочим на стройку. Целыми днями таскал доски, мешки с цементом, к вечеру валился с ног. Машины у него больше не было. Не было и привычной роли хозяина, который раздаёт указания и живёт за чужой счёт.
Иногда я ловил себя на том, что представляю: он засыпает на жёсткой койке в коммунальной комнате, поворачивается на бок — и в темноте вспыхивает память о том моём ударе и ещё одном взгляде, гораздо более тяжёлом, чем кулак, — моём холодном взгляде, когда я сказал: «Прежняя жизнь закончилась».
А у нас началась другая.
Через год мы с Аней и Тёмой переехали в новую квартиру. Небольшая, но своя, сухая, светлая. Я оформил её на них двоих, себе оставил только право дожить там свои дни. По утрам на кухне пахло кашей и жареными яйцами, а не пустотой. Я вставал рано, ставил чайник, будил Тёму.
— Подъём, боец, — шептал я, распахивая шторы. — У нас завтрак, а завтрак пропускать нельзя.
Он ворчал, натягивал одеяло на голову, но через минуту уже сидел за столом, зевая, и тянулся за вторым куском хлеба. Я смотрел на его тарелку и каждый раз испытывал почти детскую радость: внук ест досыта. Не объедается, не ворует еду из чужих тарелок, а просто знает, что сегодня, завтра, через год у него будет завтрак.
Мы с Аней прошли через развод. Я ходил с ней по инстанциям, сидел на скамейках под облупленными стенами, держал за руку, когда она ставила подписи. Потом нашёл ей хорошего психолога, и она потихоньку научилась не вздрагивать, услышав во дворе звук похожего мотора.
Годы шли. Тёма вырос, вытянулся, перестал быть тем худым мальчишкой с огромными глазами. Пошёл в медицинский, до ночи засиживался над учебниками. Говорил:
— Дед, я хочу, чтобы люди не падали, как я тогда, посреди кухни.
Он окончил учёбу и устроился врачом скорой помощи. Я гордился им так, что иногда даже страшно становилось: не сглазить бы.
А потом произошла та история, о которой он мне рассказал уже взрослым голосом, вечером, на нашей старой кухне.
— Дед, — начал он, наливая себе чай, — у нас сегодня вызов был. На стройку. Мужчина упал, потерял сознание от истощения. Ничего не ел толком несколько дней, работал на жаре. Приезжаем — лежит, бледный, губы сухие, руки в мозолях. Я к нему наклоняюсь, начинаю проверять пульс, и тут… узнаю лицо.
Он замолчал, посмотрел в окно. Я почувствовал, как внутри всё сжалось.
— И кто это был? — тихо спросил я, хотя уже знал ответ.
— Игорь, — сказал он. — Тот самый. Постаревший, осунувшийся, но он. Глаза открыл, смотрит на меня мутно. Узнал меня не сразу. А потом шепчет: «Тёма?..» И пытается рукой лицо прикрыть.
Тёма сделал глоток чая, поставил чашку так, что блюдце тихо звякнуло.
— На секунду, — признался он, — мне захотелось развернуться и уйти. Оставить его там, чтобы почувствовал, как это — когда твой организм просто сдаётся. Но… — он пожал плечами. — Я же врач. Я не могу.
Он рассказал, как поставил ему капельницу в машине, как следил за дыханием, как оформлял бумаги в приёмном покое. Игорь почти всё время молчал, только один раз прошептал:
— Ты тогда маленький был… я… не думал.
— А я помнил, — сказал ему Тёма. — Помнил, как падал на кухне.
Но потом добавил:
— Сейчас не время вспоминать. Сейчас время вас спасать.
Когда он закончил рассказывать, на кухне было так тихо, что слышно, как за стеной кто‑то включил воду. Запах чая смешался с запахом ночного города, просачивающимся из окна.
— Ты правильно сделал, — сказал я наконец. — Не ради него. Ради себя.
Тёма кивнул.
— Я понял сегодня одну вещь, дед, — сказал он. — Что самое страшное, что он сделал со мной тогда, — это не голод. А попытка научить меня, что железка важнее человека. Машина, вещь, удобство. А я вот сегодня выбрал по‑другому.
Я посмотрел на него — взрослого мужчину с усталым, но открытым лицом, и вдруг ясно понял: мой главный план удался не там, где я его изначально строил. Не в кабинетах, не в коридорах суда, не в бумагах с печатями и даже не в том единственном ударе.
Он удался вот здесь, на нашей тесной кухне, где мой внук, когда‑то лежавший на холодном полу от голода, вырос человеком, для которого чужая жизнь важнее любой машины. И та точка, в которой он упал тогда, стала не дном, а отправной линией, с которой наш род наконец‑то вырвался из круга унижения и нищеты.
— Спи, дед, — сказал Тёма, вставая. — Завтра у меня ранняя смена.
Когда за ним закрылась дверь в комнату, я ещё долго сидел в полутьме. Слышал, как на плите потрескивает остывающий чайник, как за окном проезжают редкие машины. В груди было спокойно.
Я вспомнил лицо Игоря, его наглую ухмылку в тот день и его бледное, растерянное лицо на больничной койке. И понял: жизнь сама дала ему урок, куда сильнее моего кулака. А я… я сделал главное — не дал этому уроку переломать душу моего внука.
Я встал, заглянул в комнату. Тёма спал, раскинувшись на кровати, как в детстве, только теперь ноги свисали, упираясь в тумбочку. На стуле висел его белый халат.
Я потянулся, поправил на столе тарелку с хлебом на утро. Просто чтобы быть уверенным: он не проснётся голодным.