Запах дорогих духов «Шанель» ворвался в нашу маленькую прихожую раньше, чем сама Галина Петровна переступила порог. Она всегда входила так, словно это не двухкомнатная квартира в спальном районе, взятая в ипотеку на двадцать лет, а гримерка перед выходом на сцену.
— Фу, чем это у вас пахнет? Вареной капустой? — поморщилась свекровь, даже не поздоровавшись. Она скинула норковую шубку (третью за последние пять лет) прямо на руки моему мужу, Сергею.
— Привет, мам, — устало выдохнул Сережа, вешая мех на плечики. — Это брокколи для близнецов. Алине некогда готовить разносолы, ты же знаешь.
Я вышла из кухни, вытирая руки о полотенце. Вид у меня был, мягко говоря, не парадный: растянутая футболка, темные круги под глазами и пучок на голове, который держался на честном слове и одной шпильке. Близнецам, Мише и Маше, исполнилось полтора года. Это был тот самый возраст, когда дети превращаются в стихийное бедствие, а мать — в зомби.
— Здравствуй, Галина Петровна, — я попыталась улыбнуться, но губы дрогнули. — Проходите, чайник только вскипел.
Свекровь окинула меня критическим взглядом, задержавшись на моих стоптанных тапочках. Сама она выглядела безупречно: укладка волосок к волоску, свежий маникюр цвета спелой вишни, идеально подобранный костюм, подчеркивающий фигуру, которую она блюла строже, чем государственную тайну. В свои шестьдесят она выглядела на ухоженные пятьдесят, и очень этим гордилась.
Мы сели за стол. На кухне было тесновато, особенно когда там воцарялась Галина Петровна со своим необъятным эго.
— Ну, рассказывайте, как вы тут выживаете в своей каморке? — спросила она, отхлебывая чай и брезгливо отодвигая тарелку с детским печеньем.
Сережа переглянулся со мной. Мы репетировали этот разговор неделю. Ситуация была критическая: моя компания объявила о сокращении штата, но мне, как ценному сотруднику, предложили выйти из декрета досрочно на полставки с сохранением места. Это был единственный шанс не потерять работу и хоть как-то закрыть дыры в бюджете, которые прогрызла ипотека и растущие цены. Зарплаты мужа катастрофически не хватало.
— Мам, мы собственно поэтому тебя и позвали, — начал Сергей, нервно крутя в руках чайную ложку. — У нас к тебе просьба. Очень важная.
Галина Петровна напряглась. Её лицо, разглаженное ботоксом, приобрело выражение настороженной светской львицы.
— Денег не дам, — отрезала она сразу. — Я только что забронировала тур в Эмираты. Мне нужен отдых, у меня нервы.
— Нет, не денег, — поспешно вмешалась я. — Нам нужна помощь с детьми. Всего на полдня, три раза в неделю. Мне нужно выйти на работу, иначе мы просто не потянем ипотеку. Ясельной группы пока нет, няню мы не потянем...
Повисла тишина. Слышно было, как в соседней комнате ворочаются проснувшиеся дети. Галина Петровна медленно поставила чашку на блюдце. Звон фарфора прозвучал как приговор.
— Ты хочешь, чтобы я сидела с вашими детьми? — переспросила она, словно ей предложили пойти мыть полы в подъезде.
— Мам, это же твои внуки, — тихо сказал Сергей. — Мы не просим тебя переезжать. Просто посидеть с ними с 9 до 13 часов. Погулять, покормить.
Галина Петровна рассмеялась. Это был не теплый бабушкин смех, а холодный, колючий смешок женщины, которая знает себе цену.
— Милые мои, — она откинулась на спинку стула, глядя на нас как на неразумных котят. — Вы, кажется, что-то перепутали. Я своего сына вырастила. Я ночей не спала, пеленки стирала, во всем себе отказывала. А теперь, когда я наконец-то свободна, когда я могу пожить для себя, вы хотите снова надеть на меня это ярмо?
— Ярмо? — переспросила я, чувствуя, как к горлу подкатывает ком. — Это же Миша и Маша. Они вас любят.
— Любовь любовью, а жизнь у меня одна! — голос свекрови стал жестким. — Я не буду нянчить твоих детей, Алина. Я еще молодая! Посмотри на меня. Мне нужны театры, выставки, путешествия, мужчины, в конце концов! А не горшки и сопливые носы.
— Мама, нам правда тяжело, — попытался надавить на жалость Сергей. — Мы едим макароны, я хожу в одних ботинках третий сезон. Если Алина не выйдет на работу, нам придется занимать.
— Так занимайте! — всплеснула руками Галина Петровна. — Или ищи вторую работу, Сережа. Ты мужчина, ты должен обеспечивать семью. А вешать своих детей на мать, у которой только началась вторая молодость — это эгоизм. Чистейшей воды эгоизм!
Меня захлестнула обида. Эгоизм? Мы просили о помощи, чтобы просто выжить, в то время как она меняла курорты раз в квартал, живя на хорошую пенсию покойного мужа-военного и доходы от сдачи второй квартиры.
— Галина Петровна, но ведь когда-то и вам помогали, — не выдержала я. — Сережа рассказывал, что его бабушка сидела с ним все лето, пока вы ездили на море с подругами.
Глаза свекрови сузились.
— Не смей считать, кто и что мне делал! — взвизгнула она. — Это было другое время! Я заслужила свой отдых. И вообще, рожали вы для себя. Надо было думать головой, прежде чем плодить двойню в ипотечной квартире.
Она резко встала, поправила безупречный жакет.
— В общем так. Разговор окончен. Я улетаю в Дубай через три дня, мне нужно собирать чемоданы, а не выслушивать ваше нытье. Не справляетесь — продавайте квартиру, переезжайте в коммуналку. Но меня в бабки-няньки не записывайте. Я женщина в расцвете сил!
Сергей сидел, опустив голову. Ему было стыдно. Стыдно за мать, стыдно перед женой. Он молча подал ей шубу.
— И не звоните мне, пока я на отдыхе, не портите настроение, — бросила она уже в дверях. — Разбирайтесь сами. Вы взрослые люди.
Дверь захлопнулась. Запах «Шанель» все еще висел в воздухе, смешиваясь с запахом безнадежности.
В тот вечер мы долго молчали. Потом я пошла укладывать детей, которые снова расплакались, словно чувствуя напряжение в доме. Сергей сидел на кухне в темноте. Когда я вернулась, он сказал:
— Прости меня, Алин.
— Ты не виноват, что у тебя такая мать, — ответила я, обнимая его за плечи. — Мы справимся. Сами.
И мы справились. Это было адово время. Я работала по ночам, когда дети спали, брала фриланс, писала тексты, пока Сережа укачивал близнецов. Мы спали по четыре часа в сутки. Мы экономили на всем. Я забыла, что такое парикмахерская и новая одежда. Мои руки огрубели от бесконечной уборки и готовки.
А Галина Петровна жила. О, как она жила! Её социальные сети пестрели фотографиями: вот она на пляже в Шарм-эль-Шейхе, вот в ресторане с подругами, вот на премьере в Большом. «Жизнь только начинается!» — гласили подписи под фото, где она с бокалом шампанского улыбалась во все тридцать два винира.
Она изредка звонила. Не спросить, как внуки, а похвастаться.
— Купила себе новые сапоги, итальянские, кожа — сказка! — щебетала она в трубку, пока я пыталась оттереть фломастер с обоев, зажав телефон плечом. — А вы всё там же? Ну-ну.
Однажды, когда близнецы сильно заболели и нам нужны были дорогие лекарства, Сережа, переступив через гордость, попросил у нее в долг пять тысяч.
— Ой, Сереженька, ты не вовремя, — вздохнула она. — Я записалась на курс мезотерапии, всё до копейки расписано. Ну вы же справитесь, попейте чай с малиной, раньше так лечились и ничего.
Мы выкарабкались и тогда. Но что-то внутри нас сломалось окончательно. Та тонкая нить, которая еще связывала нас с ней, превратилась в стальную проволоку обиды. Мы перестали ждать. Перестали просить. Мы просто вычеркнули её из уравнения нашей жизни, оставив только вежливые поздравления с праздниками.
Мы не знали, что жизнь готовит нам новый поворот. И что «вторая молодость» Галины Петровны закончится гораздо резче и трагичнее, чем она могла себе представить.
Прошло три года. Это время пролетело как один бесконечный марафон. Близнецы пошли в сад, я вернулась на полную ставку, а Сережа получил повышение. Ипотека всё еще висела дамокловым мечом, но дышать стало легче. Мы даже смогли позволить себе скромную поездку на турбазу на выходные.
Галина Петровна за эти годы в нашем доме появилась всего пару раз. На дни рождения внуков она присылала курьера с какими-то нелепыми, дорогими, но совершенно не нужными игрушками — фарфоровыми куклами для Маши, которыми нельзя играть, и коллекционной машинкой для Миши, которую страшно было доставать из коробки. Сама она не приезжала: «У меня йога», «У меня свидание», «Я улетаю в Турцию».
Внуки бабушку не знали. Для них она была красивой тётенькой с фотографии в телефоне папы, которая пахнет духами и никогда не улыбается им по видеосвязи, потому что «связь плохая, и вообще я занята».
Всё изменилось в один промозглый ноябрьский вторник.
За пару недель до этого Галина Петровна неожиданно позвонила Сергею. Разговор был странным и неприятным.
— Сережа, я тут узнала, — её голос звучал требовательно, — что ты получил должность начальника отдела. Зарплата, небось, хорошая?
— Нормальная, мам. На жизнь хватает, — осторожно ответил муж.
— Вот именно. На жизнь. А мать у тебя, между прочим, не молодеет. Цены растут, пенсия — слезы. Я тут подумала... По закону дети обязаны содержать нетрудоспособных родителей.
Сергей чуть телефон не выронил.
— Мам, ты о чем? Ты работаешь риелтором неофициально, сдаешь квартиру, получаешь папину пенсию. Ты живешь лучше нас!
— Это неважно! — перебила она. — Я тебя вырастила! Я в тебя вложила лучшие годы! Ты обязан мне помогать. Я хочу ежемесячно фиксированную сумму. Алименты, если хочешь, называй так. Иначе я подам в суд. У меня есть знакомый адвокат, он сказал, что дело выигрышное.
Муж пришел домой черный от злости.
— Она требует алименты, Алин. Представляешь? Говорит, ей на массажи и витамины не хватает.
Я только покачала головой. Жадность и эгоизм этой женщины не имели границ. Мы решили проигнорировать угрозу, надеясь, что это очередной каприз. Но осадок остался тяжелый, как ил на дне реки.
А потом случился тот самый вторник.
Звонок раздался в три часа ночи. Звонили с незнакомого номера. Сергей взял трубку, и я увидела, как его лицо в свете уличного фонаря мгновенно посерело.
— В какой больнице? Да... Да, я понял. Сейчас буду.
Он положил телефон и посмотрел на меня пустым взглядом.
— У матери инсульт. Обширный. Она в реанимации.
Мы сорвались среди ночи, оставив детей с моей мамой, которая, к счастью, приехала погостить (вот она, настоящая бабушка, которая всегда готова была помочь, несмотря на больной артрит).
В больнице пахло хлоркой и бедой. Врач, уставший мужчина с красными глазами, вышел к нам через час.
— Состояние тяжелое, но стабильное. Жизни угрозы нет, но... — он сделал паузу. — Последствия серьезные. Левая сторона парализована. Речь нарушена, но понимание сохранено. Ей потребуется длительный уход, реабилитация. Сама она жить не сможет.
Мы вошли в палату, когда её перевели из реанимации. Галина Петровна лежала на высокой кровати, опутанная трубками. Куда делась та блистательная светская львица? На подушке лежала маленькая, сморщенная старушка с перекошенным ртом и испуганными глазами.
Увидев Сергея, она замычала и попыталась поднять здоровую руку. Из уголка губ потекла слюна.
Первые дни мы бегали по аптекам, покупали пеленки, специальные мази, кормили её с ложечки. Сергей был сам не свой. Несмотря на все обиды, это была его мать. Жалость перекрывала гнев.
Но как только Галина Петровна немного пришла в себя и к ней вернулась речь (хоть и невнятная, кашеобразная), вернулся и её характер.
— Почему... так... долго? — хрипела она, когда я задерживалась с переменой белья на пять минут. — Я... мать... Я требую... уход!
Через две недели встал вопрос о выписке. Врач вызвал нас в кабинет.
— Ей нужен круглосуточный присмотр. Варианта два: либо вы забираете её домой и кто-то постоянно находится рядом, либо нанимаете сиделку с проживанием, либо оформляете в специализированный пансионат.
Мы вернулись в палату, чтобы обсудить это. Галина Петровна сидела, опираясь на подушки, и смотрела на нас с тем же императорским выражением, которое не смог стереть даже инсульт.
— Мам, нам нужно решить, как быть дальше, — начал Сергей. — Врач говорит...
— Домой! — перебила она, с трудом ворочая языком. — К вам! В ту... комнату... где дети. Детей... к себе в спальню. А я... буду там.
Я онемела. Она предлагала выселить внуков, которых не хотела знать, в нашу с мужем спальню (а нам куда? на кухню?), чтобы занять их комнату.
— Галина Петровна, это невозможно, — твердо сказала я. — У нас двушка. Детям нужно пространство, им в школу скоро. Мы не можем жить впятером в таком режиме.
Её здоровый глаз злобно сверкнул.
— Я... больная! Я... мать! — она попыталась стукнуть кулаком по одеялу. — Сыновий... долг! Ты, — она ткнула пальцем в Сергея, — обязан! Бросишь работу... будешь сидеть! Или она... — палец переместился на меня. — Пусть увольняется... и ухаживает. Я не буду... с чужими!
Она требовала, чтобы мы сломали свою жизнь, которую с таким трудом строили. Чтобы я бросила работу, которую едва сохранила. Чтобы мы пожертвовали комфортом и психикой наших детей ради того, чтобы она могла капризничать в комфорте.
— Мам, Алина не может уволиться. У нас ипотека, которую мы платим. И дети, которых нужно кормить, — Сергей пытался говорить спокойно, но я видела, как ходят желваки на его скулах.
— Плевать... на ипотеку! — прошипела она. — Продайте... мою квартиру... деньги мне на лечение... А я буду жить у вас. Вы обязаны! Где... твой стакан воды, а? Вот он! Подавай!
Она манипулировала самым святым. Она давила на вину. Она была уверена, что мы прогнемся. Ведь мы «хорошие», «правильные». А она — несчастная жертва обстоятельств.
— А как же «я еще молодая»? — тихо спросила я. — Как же «жизнь для себя»?
— Заткнись! — взвизгнула она неожиданно громко. — Ты... никто! Сережа! Скажи ей! Забирай меня! Сейчас же!
Сергей смотрел на мать. В его глазах боролись долг, жалость и... память. Память о том вечере три года назад. О её отказе. О её турах в Дубай, когда мы считали копейки на лекарства. О том, что она хотела подать на него в суд на алименты, будучи здоровой кобылой.
Он медленно выдохнул и взял меня за руку. Его ладонь была горячей и твердой.
— Нет, мам, — сказал он. И в этом «нет» было больше стали, чем во всех конструкциях нашего дома.
В палате повисла такая тишина, что было слышно, как гудит люминесцентная лампа под потолком. Галина Петровна замерла с открытым ртом, её лицо исказила гримаса неподдельного шока. Она не привыкла слышать отказы. Тем более от сына, которого всю жизнь считала своей собственностью.
— Что... ты... сказал? — просипела она, пытаясь приподняться, но слабое тело предательски сползло обратно на подушки.
— Я сказал «нет», мама, — Сергей говорил ровно, но я чувствовала, как дрожит его рука в моей. — Мы не заберем тебя к себе. Это физически невозможно и морально... неправильно.
— Неправильно? — взвизгнула она, брызгая слюной. — Бросить мать... умирать? Предатель! Иуда! Я тебя рожала... я ночей не спала!
— Ты спала, мам, — грустно усмехнулся Сергей. — Тебе помогала бабушка. А когда помощь понадобилась нам, ты сказала, что у тебя «вторая молодость» и ты не собираешься тратить её на нас. Помнишь? «Я не буду нянчить твоих детей».
— Это... другое! — задыхаясь от возмущения, прохрипела она. — Я была здорова! А сейчас... я инвалид! Вы обязаны по закону!
— Вот именно, по закону, — вмешалась я. Мне было страшно, но я понимала: если мы сейчас прогнемся, она сожрет нашу семью. Она уничтожит наш брак, психику наших детей и наше будущее. Она превратит нашу квартиру в филиал ада, где все будут плясать под её дудку. — По закону дети обязаны обеспечить уход. И мы его обеспечим.
— Я не поеду... в богадельню! — заорала она так, что в палату заглянула медсестра, но, увидев семейную сцену, деликатно прикрыла дверь.
— Это не богадельня, — твердо сказал Сергей. — Мы нашли хороший частный пансионат. Там медицинский уход, реабилитация, пятиразовое питание. Там профессиональные сиделки, которые знают, как поднимать лежачих, как делать массаж.
— За какие шиши? — злобно прищурилась она. — У вас же... ипотека.
— За твои, мам, — ответил Сергей. И это был шах и мат. — Мы сдадим твою трехкомнатную квартиру. Плюс твоя пенсия. Этого как раз хватит на оплату хорошего пансионата. А мы будем навещать.
Лицо Галины Петровны пошло красными пятнами.
— Мою... квартиру? Сдавать? Там же... мой ремонт! Моя мебель! Чужие люди... засрут!
Даже на грани беспомощности она думала о вещах, а не о людях. О своем драгоценном паркете она беспокоилась больше, чем о том, что её внукам негде будет делать уроки, если она переедет к нам.
— Выбор у тебя простой, — жестко сказал Сергей. — Или пансионат с профессиональным уходом за счет сдачи квартиры. Или ты возвращаешься к себе домой, и мы нанимаем приходящую сиделку на те часы, на которые хватит твоей пенсии. Но мы с Алиной работать сиделками не будем. У нас тоже жизнь одна. И мы, знаешь ли, тоже еще молодые. Нам детей поднимать надо.
Она смотрела на него с ненавистью. В этом взгляде не было ни капли материнской любви, только уязвленное самолюбие эгоистки, у которой отобрали игрушку.
— Будьте вы... прокляты, — прошипела она, отворачиваясь к стене. — Вырастила... змееныша.
Мы вышли из больницы на свежий воздух. Падал мокрый снег. Меня трясло.
— Ты как? — спросил Сергей, обнимая меня.
— Жутко, — честно призналась я. — Чувствую себя чудовищем.
— Ты не чудовище, Алин. И я не чудовище. Мы просто защищаем свою семью. Если бы она хоть раз... хоть раз за эти годы показала, что мы для неё важны... Если бы она помогла тогда, я бы сейчас, может быть, и сам лег костьми. Но игра в одни ворота закончилась.
Оформление документов заняло неделю. Галина Петровна устроила еще несколько истерик, пыталась звонить каким-то дальним родственникам, жалуясь, что «дети выгнали мать на улицу». Родственники звонили нам, стыдили. Но когда Сергей предлагал им забрать маму к себе и ухаживать за ней, энтузиазм защитников мгновенно улетучивался.
«У нас свои проблемы», «площадь не позволяет», «работа» — говорили они и исчезали.
Мы перевезли её в пансионат. Место было действительно хорошее: сосновый бор, чистые комнаты, вежливый персонал. Это стоило дорого, но аренда её элитной «трешки» в центре покрывала расходы.
Первое время мы приезжали каждую неделю. Привозили фрукты, чистую одежду, рисунки внуков. Галина Петровна брала передачи молча, с лицом оскорбленной королевы в изгнании. Она демонстративно не разговаривала со мной, а Сергею цедила сквозь зубы жалобы на то, что «каша недостаточно сладкая» и «сиделка грубая».
Хотя сиделки там были ангелами. Просто они не позволяли ей капризничать так, как она привыкла.
Прошел год.
Мы сидели на кухне. Близнецы уже спали. Ипотека была почти закрыта — Сергей получил премию, я тоже хорошо заработала на проекте. Мы планировали отпуск. Настоящий, на море, всей семьей.
— Звонили из пансионата, — сказал Сергей, глядя в чашку с чаем. — Мать начала ходить с ходунками. Речь почти восстановилась.
— Это хорошая новость, — кивнула я.
— Да. Она просится домой. Говорит, что всё осознала, что хочет к внукам.
Сердце пропустило удар.
— И что ты ответил?
Сергей поднял на меня глаза. В них не было сомнений.
— Я сказал, что врач пока не рекомендует. И что договор аренды её квартиры заключен еще на год.
— Ты думаешь, она изменилась?
— Нет, Алин. Люди не меняются в шестьдесят лет, даже после инсульта. Она просто хочет вернуть комфорт и контроль. Если мы заберем её сейчас, через месяц она снова станет той же Галиной Петровной, только еще более озлобленной и требовательной. Она съест нас.
Он был прав. Она получила тот самый «стакан воды», о котором так любила говорить. Мы не бросили её умирать от жажды. Мы обеспечили ей воду, еду, уход и лечение. Мы выполнили свой долг.
Но тепло, любовь и близость — это не вода из-под крана. Их нельзя потребовать по закону. Их нельзя отсудить как алименты. Их можно только заслужить.
Галина Петровна выбрала «жить для себя». Она получила именно то, что хотела: жизнь, в которой всё вертится вокруг неё, где за ней ухаживают профессионалы, и где никто не мешает ей своими проблемами. Только вот в этой жизни она осталась совершенно одна среди казенных стен, несмотря на наличие сына и внуков.
А мы... Мы наконец-то начали жить. Не для неё. А для себя и наших детей. И, кажется, это и есть настоящая справедливость.
Прошло еще полгода.
Жизнь как-то незаметно вошла в более спокойное русло: ипотека стремительно таяла, дети выросли и превратились в нескончаемый поток вопросов и кружков, я выбила повышение, а Сережа, казалось, впервые за много лет начал по-настоящему высыпаться.
О Галине Петровне мы вспоминали редко, в основном по пятницам — в этот день были переводы на счет пансионата и на коммуналку её квартиры, которую снимала спокойная молодая пара с грудным ребенком. Иногда Сергей ездил к матери один, иногда мы выбирались все вместе. Дети относились к этим поездкам как к странной, немного неприятной обязанности: «к той бабушке, которая никогда не улыбается».
Однажды вечером, когда я раскладывала по папкам отчеты, а дети в соседней комнате рисовали, в дверь позвонили. На пороге стоял мужчина в строгом сером костюме с портфелем.
— Алина Сергеевна? — уточнил он, чуть склонив голову.
— Да, — настороженно ответила я.
— Повестка в суд. Вам и вашему супругу необходимо явиться тогда-то и тогда-то. Истец — Галина Петровна…
Дальше я не слушала. Голос ушел куда-то в вату, слова плавали. Суд. Мать на сына. Вселенная, кажется, решила, что наш сериал еще не достиг нужной точки кипения.
Сережа вернулся через час — мрачный, будто на похоронах был.
— Ну что? — спросила я, хотя уже догадывалась.
— Всё серьезно, — он бросил повестку на стол. — Она подала иск о взыскании дополнительных алиментов и... об обязании нас забрать её к себе. Адвоката нашла.
— Откуда у неё адвокат? — вырвалось у меня. — Она же еле ходит.
— В пансионате, говорят, её навещала какая-то подруга, тащила газеты, рассказы о «ужасных детях, бросающих матерей». Видимо, через неё и нашла.
Он потер лицо ладонями.
— Там такое написано, Алин. «Сын, который выгнал больную мать из дома». «Невестка, настроившая его против родной крови». Читаешь — и самому мерзко становится, будто правда сделал что-то чудовищное.
Мы сидели на кухне до глубокой ночи.
Сережа ходил кругами, как зверь в клетке, то садился, то вставал.
Мне было обидно до слез. Не за себя даже — за него.
— Ты понимаешь, — тихо сказала я, — что в зале суда она будет играть жертву лучше любой актрисы. Парализованная, несчастная, «брошенная детьми».
— Знаю, — горько усмехнулся он. — И ещё прекрасно понимаю, что наше «выживание на макаронах», её туры, отказ помогать — никого особенно не заинтересуют. Закон на её стороне. Общество тоже.
Мы нашли адвоката, собрали бумаги, договор аренды её квартиры, чеки из пансионата, справки о наших доходах, выписки по ипотеке. Я откопала в телефоне её сообщения с угрозами про алименты «на вторую молодость». Впервые за долгое время захотелось, чтобы у нас была запись того самого разговора на кухне три года назад, когда она отказалась «сидеть с чужими детьми».
В день суда я дрожала, как на собственной защите диплома.
Судебный кабинет оказался небольшим, душным. Вдоль стен — лавки, на которых жались к стене такие же, как мы, люди со своими историями.
Галину Петровну привезли на каталке.
На ней был тот самый деловой костюм, в котором она когда-то приходила к нам «на чай», аккуратный макияж, на шее — крупные бусы. Даже в роли жертвы она умудрялась выглядеть демонстративно достойно.
Увидев нас, она скривила губы. В её взгляде не было ни боли, ни раскаяния — только холодная, обиженная злость.
— А вот и мои... убийцы, — громко бросила она, так, чтобы слышали все.
Сердце у меня ухнуло куда-то в живот.
Судья, женщина лет пятидесяти с усталым, но не злым лицом, прикрыла папку, посмотрела на нас поверх очков.
— Давайте по существу, — спокойно сказала она, выслушав сначала слезливую речь адвоката Галины Петровны о «страшной неблагодарности нынешней молодежи». — Истец требует увеличить размер алиментов и об обязании ответчиков забрать её к себе на совместное проживание, так?
— Да, — важно кивнул адвокат. — Моя доверительница, будучи тяжелобольным человеком, вынуждена находиться в учреждении, где её врачи... — он выразительно посмотрел на нас, — фактически сдали, избавившись от ответственности.
Сергей поднялся.
— Уважаемый суд, — начал он, и голос его дрогнул. — Я не отказываюсь содержать мать. Более того, все эти годы я полностью оплачиваю её пребывание в частном пансионате и коммунальные платежи за её квартиру. Мы не бросали её и не оставляли. Мы выбрали профессиональный уход, потому что не можем физически и материально организовать дома необходимые условия. У нас двое малолетних детей и ипотека.
Адвокат матери попытался перебить:
— Сын просто хочет жить в комфорте и не желает приносить жертвы ради родительницы!
Сережа резко повернулся к нему.
— А вы спросите, какие жертвы приносила моя мать ради нашей семьи, когда была здорова, — холодно сказал он. — Она отказалась сидеть с внуками, мотивируя тем, что «слишком молода для этого», и в то время, как мы считали копейки на лекарства детям, летала по курортам. А когда я получил повышение, потребовала ежемесячные «алименты на вторую молодость» и угрожала судом.
В зале кто‑то хмыкнул. Судья подняла брови.
— У вас есть доказательства ваших слов?
— Сохранилась переписка, — кивнул он. — И платежные документы по пансионату, и договор аренды её квартиры. До копейки.
Пока адвокат раскладывал бумаги, я смотрела на Галину Петровну.
Она не слушала.
Она смотрела в одну точку, упрямо зажав губы.
В какой‑то момент наши взгляды пересеклись, и я увидела в её глазах не столько боль, сколько яростное, детское «вы мне должны».
Суд длился почти три часа.
Слушали врачей, представителей пансионата, рассматривая фотографии условий: светлые палаты, тренажеры для реабилитации, ухоженная территория. Представитель пансионата уверенно заявлял, что «пациентка получает весь необходимый уход, но часто отказывается выполнять рекомендации, ссылаясь на усталость».
— Меня... там... держат! — вдруг заорала Галина Петровна, когда её попросили высказаться. — Эта... — она ткнула пальцем в мою сторону, — ведьма... увезла меня туда, чтобы жить на мою квартиру! Я хочу домой! Внуки... без бабушки...
В горле у меня запершило.
Внуки, которых она не знала по именам до четырех лет.
Внуки, которых видела три раза в год.
Судья смотрела то на неё, то на нас.
В её взгляде не было ни осуждения, ни сочувствия — только тяжелая, взвешивающая тишина.
Решение объявили через неделю.
Мы сидели в том же душном кабинете, сжимая руки друг друга.
— Суд учитывает, что истец действительно является нетрудоспособным лицом и нуждается в уходе, — ровно зачитала судья. — Вместе с тем установлено, что ответчики оплачивают её проживание в специализированном учреждении, обеспечивающем необходимый уход, за счет имущества самой истицы, не лишая её жилья. Обязать ответчиков забрать истицу к себе на совместное проживание суд не находит возможным и целесообразным...
Я выдохнула так громко, что несколько человек оглянулись.
— Размер ежемесячной материальной помощи со стороны ответчиков увеличить на символическую сумму... — продолжала судья. — Исковые требования в остальной части отклонить.
Проще говоря, суд признал: мы выполняем свой «сыновний долг».
Официально.
Чёрным по белому.
На выходе из зала Галина Петровна посмотрела на нас так, будто мы только что отняли у нее жизнь.
— Вы... еще пожалеете, — прошипела она. — Бог вам судья.
Сережа устало улыбнулся.
— Мам, мы уже в суде были. И, знаешь, оказалось, что не всё так однозначно.
Она отвернулась к стене, словно надеясь провалиться в нее и выйти другой — той, которой все должны и никто не перечит.
А я вдруг поняла, что самое страшное уже произошло: в моем сердце не осталось ни ненависти, ни ярости. Только пустота и тихая усталость.
И очень хорошая память.
После суда что‑то в нашей жизни щелкнуло, как выключатель.
Страх перед осуждением родни, соседей, «людей в интернете» будто растворился.
Мы больше не оправдывались — ни перед собой, ни перед другими.
Но жизнь, как назло, не собиралась оставлять нас в покое.
Сначала позвонила двоюродная тетя Сергея, тетя Лида — та самая, что на суд не явилась, но потом всем рассказывала, как «страдала за Галочку душой».
— Сереженька, ну как же так? — причитала она в трубку. — Родную мать по домам престарелых! Уж я бы так никогда!
— Лидия Павловна, — спокойно ответил он, — вы всегда можете забрать её к себе. Мы договор аренды расторгнем, деньги отдадим вам, сиделку поможем найти...
На том конце сделалась долгая пауза, потом послышалось смущенное:
— Ну что ты, милый, у нас же свои проблемы... квартира маленькая... да и со здоровьем не очень...
Разговор быстро сошел на погоду.
После этого звонки от «возмущенной родни» прекратились, как отрезало.
Потом начались сюрпризы из пансионата.
В один из дней мне позвонила заведующая — спокойная женщина с усталым, но доброжелательным голосом.
— Алина Сергеевна, нужно с вами поговорить, — сказала она. — Лучше приехать лично.
Мы с Сережей явились в тот же день.
Галина Петровна сидела в общем холле у окна, вязаная накидка на плечах, взгляд устремлен куда‑то в парк.
Сиделка кормила соседку по палате супом, телевизор бубнил новости.
В кабинете заведующей нас ждали.
— Ваша мама в последнее время сильно конфликтует с персоналом, — аккуратно начала она. — Отказывается от процедур, кричит на сиделок, пару раз пыталась... уйти.
— В смысле «уйти»? — подался вперед Сергей.
— Сбежать, — прямо сказала женщина. — Открывает двери вслед за посетителями, просит подвести её «домой, к сыну». Мы, конечно, за этим следим, но ситуация непростая.
Я закрыла глаза.
Перед внутренним взором тут же встала картина: Галина Петровна, ковыляющая по дороге с ходунками, ловящая машины, с жалобной историей о «злых детях».
— Мы пробовали с ней разговаривать, — продолжила заведующая. — Объясняли, что вы её навещаете, оплачиваете всё вовремя. Но она упорно говорит, что вы «выкинули её сюда, чтобы жить на её деньги». Остальных подстрекает: «Смотрите, вот так с нами поступают».
— И что вы предлагаете? — хрипло спросил Сережа.
— Подключить психолога. И... может быть, вам самим с ней поговорить в присутствии специалиста. Чтобы она услышала вас не как «предателей», а как людей, у которых тоже есть границы.
Мы согласились.
Честно говоря, я не верила, что психолог сможет пробиться через бетонное убеждение Галины Петровны в собственной правоте. Но попробовать стоило.
На следующей неделе мы приехали в пансионат втроем: я, Сергей и молодая женщина лет тридцати пяти с мягкими глазами — тот самый психолог.
Галину Петровну посадили в небольшом кабинете.
Она встретила нас с видимой важностью, словно это мы к ней на прием.
— Ну, что вам еще надо? — через губу спросила она, поправляя накидку. — Денег больше вы из меня уже не выжмете, суд был.
Психолог представилась, спокойно объяснила, что хочет помочь «всем участникам ситуации».
Мать демонстративно закатила глаза.
— Помочь им, — кивнула она в нашу сторону. — Меня‑то за что лечить? Я жертва.
Я невольно усмехнулась.
Вот уж с самооценкой у нее всегда был полный порядок.
— Галина Петровна, — мягко сказала психолог, — а вы помните тот момент, когда ваш сын просил вас помочь с внуками?
Та дернулась, как от пощечины.
— Опять за свое! — вспыхнула она. — Да, помню! И что? Я им тогда сразу сказала: я своё отнянчила. Я не обязана своей жизнью жертвовать только потому, что они решили плодиться в ипотеке!
— А вы тогда думали, — продолжала психолог, не повышая голоса, — что придет день, когда вы сами окажетесь в беспомощном состоянии и будете просить у них помощи?
— Не думала! — отрезала свекровь. — Я тогда вообще... не думала, что так будет. Я же... ухаживала за собой, чтобы не стать обузой!
На секунду в её голосе прозвучала растерянность.
Как будто мир, где красота и деньги — защита от старости и болезней, вдруг дал трещину.
— Но это случилось, — спокойно сказала психолог. — И посмотрите: ваш сын обеспечил вам хороший уход. Вам есть где жить, есть что кушать, у вас лечение. Он выполняет свой долг. А вы всё равно чувствуете себя брошенной. Почему?
Галина Петровна замолчала.
Она уставилась на свои руки — ухоженные, с тонкими пальцами.
Я впервые увидела в них дрожь.
— Потому что... — прошептала она, — я здесь одна. Они там, а я... тут. Это как... в детдоме. Нас тогда тоже... матери поздавали.
Я вздрогнула.
Про детдом она никогда не говорила.
Сережа поднял на нее глаза.
— Мам, какой детдом? Ты же говорила, что с бабушкой росла.
Она дернулась, словно пойманная на чем‑то.
— А что, нельзя и там, и там? — огрызнулась, но глаза у нее заблестели. — Мать моя... ушла к мужику. Оставила меня на полгода. Сказала, что «устала от соплей». А потом забрала. И всегда говорила: «Я тебе ничем не обязана, поняла? Живем, как получается».
Комната поплыла перед глазами.
Вот она, корневая боль.
Откуда растут эти вечные «я никому ничего не должна» и «мне все должны».
— Вам было больно, — тихо сказала психолог. — И вы решили, что никогда не будете жертвовать собой ради других, чтобы не оказаться снова использованной. Но, защищая себя, вы стали похожи на ту самую мать. Только в другой обертке.
— Я... не такая! — вспыхнула свекровь. — Я Сережу любила! Всё для него делала!
Сережа тихо хмыкнул.
— Всё — это что, мам? — мягко спросил он. — Одежду покупала? В лагерь отправляла, чтобы самой по санаториям ездить? Или когда я болел, бабушка ночами у кровати сидела, а ты на свидания бежала?
Она посмотрела на него с ненавистью.
Но вместе с тем — со страхом.
— Ты... всё помнишь, — шепнула она.
— Да, мам, — выдохнул он. — У меня тоже память хорошая.
Мы сидели ещё минут сорок.
Психолог пыталась осторожно подводить её к мысли, что «сыновний долг» — это не рабство, а двустороннее движение.
Что близость нельзя требовать по суду.
Что уважение не рождается из страха.
Галина Петровна то взрывалась криками, то замолкала, закрываясь, как раковина.
В какой‑то момент она устало откинулась на спинку кресла.
— Ладно, — глухо сказала она. — Живите, как хотите. Я вас освобождаю. Только... не приходите тогда, когда я буду умирать. Не хочу, чтобы вы видели, как я... слаба.
У меня защемило грудь.
В её голосе впервые за все годы прозвучало что‑то, похожее на стыд.
Но не раскаяние.
Скорее, желание сохранить последнюю маску — маску сильной женщины, которой «никто не нужен».
— Мам, — тихо сказал Сергей. — Мы будем приходить, пока ты жива. Потому что так правильно. Но впускать тебя в наш дом — это уже наш выбор. И мы имеем на него право.
Она отвернулась к окну.
Разговор был закончен.
Дорогу домой мы проехали молча.
Только у подъезда Сергей вдруг сказал:
— Знаешь, что страшнее всего?
— Что?
— Я посмотрел на неё, когда она говорила про детдом, и понял: если бы мы тогда прогнулись и взяли её к себе, через пару лет наши дети так же сидели бы у психолога и рассказывали, что мама с папой всё детство бегали вокруг бабушки и «жертвовали собой». А они — росли, как придется.
И тогда я впервые ясно увидела, что иногда самая большая любовь к родителям — это поставить им границы.
Чтобы не повторять их же ошибки.
Через год после той встречи в пансионате раздался ночной звонок.
Тот самый, от которого хочется спрятаться под одеяло и сделать вид, что тебя нет.
— Ваша мама в реанимации, — сказал усталый женский голос. — Повторный инсульт. Приезжайте, если хотите успеть.
Мы приехали.
Всё было до боли похоже на тот первый раз: запах хлорки, бледный свет ламп, непонимающий взгляд через кислородную маску.
Только теперь Галина Петровна выглядела не просто старой — хрупкой, как пожелтевшая бумага.
Врач честно сказал:
— Шансы есть, но минимальные. Если выживет — будет еще слабее, чем раньше. Вопрос об объеме реанимационных мероприятий за вами.
Эта фраза повисла между нами, как петля.
— Делайте всё возможное, — глухо сказал Сергей. — Пока есть шанс — боритесь.
Он целую ночь просидел на стуле в коридоре.
Я ездила домой к детям, потом обратно, привозила ему еду, чистые вещи.
Утром врач вышел, вздохнул и развел руками.
— Переводим в паллиатив, — кратко сообщил он. — Час — день — неделя. Готовьтесь.
В палате паллиативного отделения было тихо.
Галина Петровна лежала с закрытыми глазами, но по легкому движению ресниц я поняла: она всё слышит.
Сережа сел рядом, взял её за руку.
Долго молчал.
Потом заговорил — спокойно, без пафоса.
— Мам, — сказал он, — помнишь, ты всё говорила про «стакан воды»? Что дети должны подать его в старости.
Её веки дрогнули.
— Вот он, — кивнул он на капельницу. — И лекарства, и врачи, и сиделки — всё это и есть тот самый стакан. Мы его подали. Может, не так, как ты мечтала. Не в нашей квартире, не вокруг твоего дивана с пледом. Но мы сделали, что могли.
Он перевел дух.
— А вот любви, тепла, семьи... этого у нас уже давно нет. И знаешь, почему? Не потому что мы злые. А потому что ты сама от этого когда‑то отказалась. Когда сказала, что внуки тебе не нужны, что у тебя «вторая молодость».
По щеке Галины Петровны скатилась слеза.
Впервые за многие годы она выглядела по‑настоящему беззащитной.
— Я... не знала... — хрипло прошептала она. — Думала... успею... потом...
Слова давались ей с трудом, словно каждое было камнем.
— Мама, — вмешалась я, — люди всегда думают, что успеют потом. Позвонить, приехать, обнять, посидеть с внуками. А потом — инсульт, суд, пансионат. И остается только жаловаться на «неблагодарных детей».
Она слабо повернула голову ко мне.
— Ты... меня... ненавидишь?
Этот вопрос прозвучал так по‑детски, что сердце сжалось.
— Нет, — честно ответила я. — Если бы ненавидела, мы бы давно всё бросили. Я… просто не хочу, чтобы мои дети жили так, как жил ваш сын. Поэтому ставлю границы. Даже если вы считаете меня ведьмой.
Она закрыла глаза.
Мы сидели молча.
Только аппарат мерно пикал, отсчитывая удары ее сердца.
На третий день её не стало.
Тихо, ночью, без драм и криков.
Сиделка сказала потом, что перед самым концом она долго смотрела в окно, шевелила губами, словно с кем‑то разговаривала.
Похороны стали отдельным спектаклем.
Вся та самая родня, которая судорожно искала оправдания, почему не может взять её к себе, вдруг оказалась свободной для скорбных речей.
Тетя Лида рыдала громче всех, упрекая «жестокую жизнь» и «современную молодежь». Кто‑то ехидно спрашивал, «какому дому престарелых теперь достанется квартирка».
Мы с Сережей стояли чуть в стороне.
Дети держались за мои руки, испуганно оглядывая толпу взрослых.
После поминок надо было решать вопрос с наследством.
Нотариус, скучающий мужчина в очках, бесстрастно перечислял:
— Квартира... Сберегательный счет... Некоторое количество ювелирных изделий... Завещания нет, всё по закону — сыну.
Сережа сидел, опустив голову.
Когда мы вышли, я спросила:
— Что будешь делать с квартирой?
Он пожал плечами.
— С одной стороны, хочется продать и закрыть ипотеку до конца, чтобы уже забыть это слово. С другой — будто пользуюсь плодами её... — он замялся, подбирая слово, — той жизни.
— Ты не пользуешься, — покачала я головой. — Ты расплачиваешься. Все эти годы ты платил за её выборы, за пансионат, за лекарства. Эти деньги — не манна небесная, а просто другая форма компенсации. Ты имеешь на них полное право.
Он долго молчал.
Потом сказал:
— Знаешь, как ни странно, я ей благодарен. За то, что своим поведением она показала, как нельзя. Я теперь каждый день думаю: только бы не стать таким же родителем для наших детей.
Мы решили продать квартиру.
Часть денег пошла на досрочное погашение ипотеки, часть — на небольшой фонд для детей «на будущее», а немного мы перевели в благотворительную организацию, помогающую старикам в домах престарелых, у которых вообще никого нет.
— Это не для неё, — честно сказал Сергей, подписывая платежку. — Это для тех, кто реально никому не был нужен изначально, а не сам разогнал вокруг себя всех.
Жизнь постепенно снова вошла в привычное русло.
Только иногда, вечером, когда я укладывала детей, в голове всплывала фраза Галины Петровны: «Думала... успею... потом...»
Однажды Маша подошла ко мне с рисунком.
На бумаге была нарисована старушка с тростью и рядом — девочка, держащая её за руку.
— Это кто? — спросила я.
— Это ты, когда будешь старенькая, — серьезно ответила дочь. — А это — я. Я тебя домой заберу, не переживай. Только ты не будь вредной, ладно?
Я рассмеялась сквозь слёзы и крепко обняла её.
— Договорились, — сказала я. — Я постараюсь не быть вредной. А ты не позволяй никому садиться тебе на шею, даже если это буду я.
Миша, услышав, высунулся из‑за двери:
— Мам, а бабушка Галя была вредной, да? Поэтому вы её не забрали?
Я задумалась.
— Она была... раненой, — ответила после паузы. — Её когда‑то очень обидели, и она решила, что никто больше не имеет права просить у неё ничего. Но вместо того чтобы лечить свою боль, она начала обижать других. Это не делает её монстром. Но и не делает святой.
— А вы её всё равно навещали, — констатировал он. — Значит, вы хорошие.
— Мы просто старались быть честными, — поправила я. — И по отношению к ней, и к себе, и к вам.
В ту ночь я долго не могла уснуть.
В голове вертелись мамины — уже мои — фразы, детские вопросы, суд, пансионат, капельницы.
Все эти годы я боялась одного: что когда‑нибудь кто‑нибудь скажет о нас так же, как говорили о Галине Петровне: «бросили мать».
Но теперь, оглядываясь назад, понимала: мы никого не бросали.
Мы просто отказались позволить чужой боли разрушить нашу семью.
Мы подали свой «стакан воды» — так, как могли, и настолько, насколько нам хватило сил и памяти.
А память у нас, правда, оказалась хорошая.
Достаточно хорошая, чтобы помнить и чужие ошибки, и свои границы.
И учить этому своих детей — в надежде, что когда‑нибудь, через много лет, они тоже будут подносить нам воду не из чувства долга, а из любви.
