Он стоял в дверях. Прямо в уличных ботинках. Грязь на линолеуме. Опять. Я только помыла. Час назад. С "Мистером Пропером". А он даже ноги не вытер. Смотрит на меня. Взгляд такой... сквозь. Как будто я — тумбочка. Или микроволновка. (А я и правда в собственном доме чувствую себя предметом бытовой техники). И выдает такой: «Где борщ? Я звонил, сказал же, что еду». В приказном порядке. Не с просьбой, нет. С претензией. С требованием. Как в ресторане, где официант нерасторопный. А у меня внутри что-то щелкнуло. Тонко так. Дзынь. Как струна на гитаре, которую перетянули.
Я смотрю на кастрюлю. Пустую. Чистую. На свое отражение в крышке. Уставшее. Потом на него. А потом — на шкаф в прихожей. Верхняя полка. Там, под зимними шапками и старым шарфом, который моль поела. Там лежала синяя папка. Пылилась. Ровно год. Двенадцать месяцев. Я улыбнулась. Криво, наверное.
Губы пересохли. «Садись, — говорю. — Сейчас подам. Специальное блюдо». И пошла в коридор. Руки трясутся. Вытащила папку. Она теплая. Или это меня жаром обдало. Достала лист. Положила на тарелку. Белую, с золотой каёмочкой. Мамин сервиз. Рядом ложку положила. И приготовилась подать это «блюдо» суженому.
****
Ну, короче. Вы же понимаете? Это не за один день случилось. Не из-за супа этого дурацкого. Просто... Накипело. Как молоко, которое убежало и плиту загадило. Я пришла с работы в семь. Ноги гудят, как трансформаторная будка. Зашла в магазин у дома. Сумки тяжеленные тащу как вьючное животное. Молоко, хлеб, колбаса его любимая. Докторская. По акции, но все равно дорогая. Лифт не работал. Опять. Тащила все на пятый этаж. Спина ноет. А он? Пришел. Бросил куртку на пуфик. И сразу — требовать.
Прикиньте, я ведь год назад это заявление написала. После того случая на даче. Когда он при всех друзьях сказал, что я «клуша», которая ни на что не годна, кроме грядок. Смеялся так громко. И все молчали. Стыдно было. Мне. Не ему. Я тогда ночью ревела в подушку, чтоб он не слышал. Утром поехала, скачала бланк, заполнила. И спрятала. Думала: «Ну, может, обойдется? Может, перебесимся?». Семья же. Десять лет. Ипотеку закрыли почти. Ремонт в ванной недоделан. Плитка эта бежевая... до сих пор в коробках стоит.
А он сел за стол. Вилку взял. Ждет. Телефон скролит. Видео какое-то смотрит. Громко. Там кто-то ржет. Я ставлю тарелку перед ним. Стукнула немного. Громче обычного. Он глаза поднимает. Недовольно так. Типа, ты чего шумишь? Смотрит в тарелку. Моргает. Медленно. Как сова.
— Это че? — спрашивает.
— Ужин, — говорю. — Ешь. Остынет.
— Кать, ты больная? Бумагу мне суешь?
— Читай, — говорю. Почти шепотом. Голос сел. — Это меню. Твоей новой жизни.
Он взял листок. Сощурился. Очки-то ему нужны, зрение садится, но он не носит. Харахорится, типа «я еще ого-го». Гордость, блин. Начал читать. «Заявление о расторжении...».
Слушайте, надо было видеть его лицо. Ну вот правда. Сначала красное стало. Потом белое. Как сметана, которой он борщ хотел заправить. А сметаны нет. Да и борща тоже.
— Ты серьезно? — голос у него дрогнул. — Из-за жратвы?
Обесценивание. Вот как это называется. Я у психолога читала в блоге. Когда твои чувства — мусор. Когда ты вся — функция. Подай, принеси, помолчи.
— Не из-за жратвы, — говорю. — Из-за того, что я не мультиварка. И не робот-пылесос. Я человек. Живой. И у меня спина болит. И я тоже работаю. И я устала быть удобной. Как старый диван.
Он молчит. Смотрит на бумагу. Потом на меня. Впервые за вечер — на меня, а не сквозь.
А я пошла в комнату. Достала чемодан. Он там, за шторой стоял. Собранный. Ну, почти. Только зубную щетку кинуть и зарядку. Я ведь знала. Где-то внутри чувствовала, что этот день настанет. Когда «борщ» станет важнее, чем то, как я себя чувствую.
Выхожу в коридор. Он сидит. Не двигается. Бумага эта в руке дрожит мелким тремором.
— Я к маме, — говорю. — Ключи на тумбочке.
Обулась. Куртку накинула. Молния заела, собачка застряла. Я дергаю, психую. Слезы катятся. Ну, нервы же. Жесть просто. Кое-как застегнула.
Вышла в подъезд. Там лампочка мигает как в низкобюджетном отечественном кино. Темно. Пахнет кошками и сыростью. Но мне показалось... слушайте, реально показалось, что воздухом свежим пахнуло. Видимо, это сладостный запах Свободы!
Спускаюсь по лестнице. Слышу — дверь открылась наверху.
— Кать! — кричит. — А ужин-то кто готовить будет?!
Прикиньте? Он так ничего и не понял.
А я иду и улыбаюсь. И думаю: пельмени сваришь. Магазинные. Сам. В первый раз за десять лет.
Больше интересных и душевных историй: