Зал ресторана гудел, как гигантский раскалённый улей. Серебристые штопоры дыма от закусок, звон хрусталя, гул голосов — всё смешалось в праздничном какофонии. В центре, на троне из стульев, восседала виновница торжества — Галина Петровна. Моя свекровь. На её лице расцвела улыбка владелицы вселенной, довольной и собою, и юбилеем, и тем, что вся родня, как ей и полагалось, собралась у её ног.
Я помогала официантам на кухне, поправляя тарелки с изысканными салатами, которых я почти не касалась. Моё платье — тёмно-синее, бархатное, которое я так любила в прошлом году, — сегодня странно стесняло движения под грудью. Да, оно было немного тесновато. Всего пять килограммов, подаренных стрессом последнего года. Но сейчас я чувствовала себя в нём Годзиллой на чаепитии.
— Настя, чего ты там копаешься? Иди к нам! — позвал Алексей, мой муж. Его лицо уже порозовело от коньяка. Он обнял меня за плечи, пахнул дорогим парфюмом и алкоголем. — Маму поздравить надо!
Он подвел меня к столу. Взгляд Галины Петровны скользнул по мне с ног до головы, задержался на поясе платья. Она ничего не сказала. Просто улыбнулась чуть уже. Этого было достаточно.
Пошли тосты. Говорили разливанно, сладко, о великой матери, жене, бабушке. Алексей ждал своего звёздного часа. Он встал, чокнулся со всеми, его голос зазвенел, перекрывая гул.
— Дорогая мама! Самый главный тост, конечно, тебе. За тебя, нашу королеву! — Он выпил, все ахнули, захлопали. Он поднял руку, требуя тишины. — А теперь… хочу сказать и о другой важной женщине в моей жизни.
Он повернулся ко мне. В его глазах заплясали весёлые чёртики. Те самые, что появлялись перед каждой его «безобидной шуткой» в мой адрес.
— Моя Настенька! — начал он пафосно, и в зале заулыбались, ожидая милого сюрприза. — Без неё, конечно, наш семейный очаг был бы не так… ярок. Она — наша хранительница уюта. И, знаете, глядя на неё сегодня, я точно вижу, как она ценит мамину кухню!
Он сделал театральную паузу. Я замерла, чувствуя, как кровь отливает от лица.
— Платье-то на ней, прямо скажем, трещит по швам от такой заботы! Но я не жалуюсь! Люблю свою пышечку!
Он расхохотался, довольный своей находчивостью. И это был сигнал.
Как по команде, за ним взорвался хохот. Громкий, раскатистый, облегчённый. Засмеялся дядя Коля, крякая, как тюлень. Завизжала сестра Алексея, Ирина, тут же прикрыв рот рукой. Заулыбались, поддакивая, тёти. Свекор кашлянул, скрывая усмешку. Галина Петровна потрепала сына по руке, смотря на меня снисходительно, будто на капризного ребенка, который опять влез в папину куртку.
Мир сузился до туннеля. В его конце был Алексей, сияющий от восторга, и вокруг него — ржущая морда родни. Звук стал приглушённым, как под водой. Я видела, как трясутся плечи, как брызжет слюна, как люди, которых я считала семьёй, корчатся от смеха над моим унижением.
И что-то внутри щёлкнуло. Не сломалось. Не затрещало. Щёлкнуло, как выключатель. Всё тепло, вся боль, весь стыд — ушли. Осталась только ледяная, прозрачная тишина.
Я медленно поднялась со стула. Смех начал стихать, сбавляя обороты, переходя в недоумённое хихиканье. Все смотрели на меня. Алексей, всё ещё с улыбкой, поднял бровь: «Ну вот, опять обиделась, испортила праздник».
Я не посмотрела на него. Я взяла со стола свой полный бокал. Лёгкое, игристое шампанское, в котором пузырьки всё ещё танцевали, как пять минут назад.
Плавно, почти изящно, я сделала шаг в его сторону. И вылила содержимое ему на голову.
Золотистая жидкость хлынула по его тщательно уложенным волосам, по лбу, за шиворот дорогой рубашки. Хлопнула одна-единственная пробка. Потом — мёртвая, оглушительная тишина.
Капля шампанского повисла на кончике его носа. Он стоял, не двигаясь, с открытым ртом, не веря своим глазам. По столу, по скатерти, текли струйки.
В этой тишине мои слова прозвучали абсолютно чётко, тихо и холодно:
— Вот такая я пышечка. С характером.
Я поставила пустой бокал на стол, взяла сумочку и, не оглядываясь на окаменевшее лицо свекрови, пошла к выходу. Каблуки отстукивали по паркету дробный, отчётливый марш. Этот звук был единственным в зале, полном немых статуй.
Дверь за моей спиной закрылась беззвучно. За ней всё ещё не было ни звука. Но я уже не слышала. Я слышала только тихий, ровный голос у себя в голове, который сказал: «Всё. Финал. Началось».
Таксист всю дорогу молчал, но в зеркало заднего вида бросал на меня короткие, испытующие взгляды. Я смотрела в тёмное стекло, за которым проплывали размытые огни ночного города. На моём лице не было ни следа слёз. Щёки горели, но внутри была та самая ледяная пустота, которая накрыла меня в ресторане. Я чувствовала себя странно лёгкой, будто сбросила со спины гирю, которую таскала годами, и теперь не знала, как двигаться без этой привычной тяжести.
Ключ повернулся в замке с привычным щелчком. Я вошла в квартиру. Тишина. Гулкая, просторная, дорогая тишина трёхкомнатной «хрущёвки», которую мы купили пять лет назад, вскладчину с его родителями. Я не включила свет в гостиной. Свет от уличного фонаря пробивался сквозь тюль, рисуя на паркете длинные бледные прямоугольники.
Я сняла туфли, прошла босиком на кухню. Механически поставила чайник. Руки сами знали, что делать. Открыла шкаф, достала чашку — не свою любимую, с котиками, а простую белую. Чайник зашумел, выключился. Звук кипятка, льющегося в керамику, был невыносимо громким в этой тишине.
Я села за стол, обхватила чашку ладонями, пытаясь согреть онемевшие пальцы. И тут тишина начала отступать. Её место занял нарастающий гул — тот самый, из ресторана. Хохот. Громкий, пронзительный, бесстыжий. Он звучал у меня в голове, настойчиво и чётко, как запись на повторе.
И вместе со смехом поплыли картины. Не сегодняшние. Старые.
Семейный ужин два года назад. Я только испекла свой фирменный яблочный пирог.
— Настенька, это, конечно, вкусно, — говорит Галина Петровна, отодвигая тарелку. — Но тебе бы самой-то поменьше мучного. Мужчин нынче стройные фигуры ценят. Алёшенька, правда?
Алексей, не глядя на меня, жуёт: — Мам, ну что ты. Она у меня и такая хорошая. Пирог отличный, давай ещё кусочек.
Его мать смотрит на меня с жалостливой улыбкой победительницы.
Пляж, прошлое лето. Я в купальнике, стараюсь не втягивать живот.
— О, смотри-ка, целлюлитик появился, — пальцем тычет мне в бедро Алексей, смеясь. — Ничего, к зиме сгоняем, как медведица.
Его друг хихикает. Мне хочется провалиться сквозь песок.
Магазин, я примеряю джинсы на размер больше, чем обычно.
— Что ты берёшь эти мешки? — слышу я за спиной его голос. Он подошёл, не предупредив. — Тебе надо не размер менять, а в спортзал записаться. Выбрось, купи те, что в прошлый раз мерила. Будешь стимул худеть.
Каждая сцена — как удар тупым ножом. Небольшой, но глубокий. И таких ударов за семь лет брака были сотни. Я всё списывала на «он же любит, он по-своему заботится», на «он просто не думает, что говорит», на «свекровь — она старой закалки». Терпела. Прятала слёзы. Покупала утягивающее бельё. Сидела на диетах. А потом срывалась и ненавидела себя за эту слабость.
Чашка в моих руках вдруг предательски задрожала, чай расплескался на стол. Лёд внутри треснул. Я сглотнула ком, вставший в горле. Слёз не было. Была какая-то сухая, разрывающая всё внутри судорога. Я облокотилась о стол, закрыла лицо руками. Тело содрогалось от беззвучных рыданий, которые не могли прорваться наружу.
Вдруг в тишине, разрезая её, зазвонил телефон. Резкий, требовательный звук заставил меня вздрогнуть. Я посмотрела на экран. «Катя. Сестра».
Мой палец повис над кнопкой. Катя. Старшая сестра, адвокат. Та самая, которая три года назад, глядя мне прямо в глаза после одного из таких «семейных обедов», сказала: «Они тебя сожрут, Настя. Рано или поздно. Ты для них не жена, а удобная прислуга с пропиской».
Я тогда обиделась. Сказала, что она ничего не понимает в нашей «особенной» семье. Мы почти поссорились.
Телефон звонил, настойчиво вибрируя в моей ладони. Она знала. Она всегда всё знала первой. Возможно, кто-то из «родни» уже раззвонил «смешную» историю по всему городу.
Я приняла вызов.
— Алло, — мой голос прозвучал хрипло и чуждо.
Не было ни «привет», ни «как дела». Голос Кати был спокоен, деловит и твёрд, как сталь.
— Ты решилась?
В этих трёх словах был весь наш несостоявшийся разговор три года назад, все её немые «я же предупреждала» и мои упрямые «сама разберусь». Я закрыла глаза. Перед ними снова проплыло лицо Алексея, с которого капало шампанское, и морда его хохотавшей родни.
— Да, — выдохнула я. Голос окреп. — Всё.
С той стороны провода послышался едва уловимый звук — будто Катя слегка крякнула от удовлетворения.
— Молодец, — сказала она, и в этом слове не было ни капли снисхождения, только уважение. — Первое и главное правило. Молчи. Никаких истерик, никаких сцен, никаких выяснений отношений. Ты всё сказала своим жестом. Теперь только дела.
— Он, наверное, ночует у мамы, — тупо произнесла я.
— И пусть. Это даже лучше. У тебя есть ночь, чтобы прийти в себя. Завтра в десять утра в моём офисе. Ты знаешь адрес.
— Кать, я… я не знаю, с чего начать. Квартира, машина, вклады…
— Всё расскажешь завтра. Сейчас твоя задача — не делать ничего глупого. Не звонить ему, не отвечать на его звонки, если будет звонить. Не писать оправдательных сообщений. Выпей чаю с ромашкой, если есть. Ложись спать. Утрого будешь думать головой, а не эмоциями. Ты собралась?
Её спокойный, командный тон действовал лучше валерьянки. Лёд внутри начал перестраиваться в твёрдый, холодный каркас.
— Собралась.
— Отлично. До завтра. И Насть… Добро пожаловать обратно.
Она положила трубку. Я сидела, держа в руке безмолвный телефон, и смотрела в темноту кухни. Хаос в душе постепенно улёгся, образовав странную, пустую пустыню, на которой ещё только предстояло что-то построить. Страх был. Боязнь неизвестности, развала всей жизни. Но сквозь него пробивалось другое чувство — горькое, щемящее, но сильное. Чувство собственного достоинства, которое я, оказывается, не до конца растеряла.
Я допила остывший чай. Подошла к окну. Где-то там, в другом конце города, в уютной «родительской» трёшке, они сейчас, наверное, кричат, обсуждают мою «истерику», строят планы, как поставить меня на место. Алексей, наверное, уже жалеет о содеянном — не потому что ранил меня, а потому что испортил мамин праздник и теперь придётся извиняться.
Пусть говорят. Пусть строят.
Я вымыла чашку, поставила её на сушилку. Ровными, спокойными движениями почистила зубы, умылась. В спальне я не стала включать свет. Разделась, надела старую, растоптанную футболку, в которой спала ещё до замужества. Легла на свою сторону кровати. Вторая половина была пуста, простыня холодна.
Я легла на спину и уставилась в потолок. В голове больше не было картинок и голосов. Была только одна, чёткая мысль, повторяющаяся, как мантра: «Завтра в десять. Офис Кати. Начинаем».
И впервые за много лет, засыпая в этой квартире, я чувствовала не тягостное одиночество, а стратегическую тишину перед боем.
Офис Кати находился в деловом центре, в одном из стеклянных небоскрёбов, которые я всегда считала чужими и холодными. Утром, стоя под дождём у подъезда, я смотрела на своё отражение в полированном граните. На мне был простой тёмный костюм, взятый из самого дальнего угла шкафа. Ни капли макияжа. Волосы собраны в тугой пучок. Со стороны я, наверное, выглядела как скромная бухгалтерша. Но внутри всё было стянуто в тугой, болезненный узел.
Лифт бесшумно поднял меня на двадцать второй этаж. Двери раздвинулись, открывая вид на минималистичную ресепшн с огромной живой стеной из мха. Тишина тут была иной — дорогой, поглощающей любые случайные звуки.
— Настя, проходи, — Катя уже ждала меня у двери своего кабинета. Она выглядела, как всегда, безупречно: строгий серый пиджак, белая блузка, собранные в низкий хвост волосы. Её взгляд был быстрым, оценивающим. — Чай, кофе? Выглядишь бледно.
— Чай, пожалуйста, — ответила я, опускаясь в мягкое кожаное кресло напротив её массивного стола.
Пока её ассистентка готовила напитки, Катя молча изучала меня. Не как сестра, а как специалист, осматривающий объект предстоящей работы.
— Рассказывай по порядку, — сказала она, когда дверь закрылась. — Не эмоции. Факты. Что случилось после того, как ты ушла?
Я сделала глоток горячего чая. Он обжог губы, но этот простой, бытовой pain вернул меня в реальность. Я рассказала коротко и сухо: тишина в квартире, ночь без сна, его звонки, которые я проигнорировала (их было двенадцать, последний — в три ночи), одно сообщение: «Настя, ты перегнула. Мама в шоке. Позвони».
Катя кивала, делая короткие пометки в блокноте.
— Хорошо. Эмоции оставим за дверью. Теперь говорим о материальном, — её голос приобрёл ровный, лекционный тон. — Наша цель — не просто уйти. Наша цель — уйти с максимально возможными ресурсами для твоей новой жизни и нанести чувствительный удар по их семейной гордости, которая, как я понимаю, зиждется на деньгах и статусе. Начнём с активов. Квартира.
Я вздохнула, заранее зная, что это слабое место.
— Квартира куплена пять лет назад. Оформлена на нас двоих, в совместную собственность. Но… 70% первоначального взноса внесли его родители. У нас с Алексей есть расписка, что это беспроцентная ссуда. Неоформленная официально, но она есть.
— То есть юридически квартира — общая, пополам, — отчеканила Катя. — А морально — они считают её своей, так как «поставили тебя на ноги». Деньги родителей при разводе — их проблемы с сыном, если они не оформлены как дар. Это плюс. Но минус в том, что при разделе суд может учесть источник средств. Может присвоить тебе меньшую долю или обязать выплатить компенсацию. Дальше. Автомобиль?
— Toyota RAV4. Куплен три года назад, но записан на его отца, Николая Ивановича. «По налоговым соображениям», — как они говорили.
— Естественно. Значит, не делится вообще. Твоя машина?
— Старая Škoda, моя ещё с института. Её даже в грош не ставят.
— Вклады? Сберегательные счета?
Я беспомощно развела руками.
— У меня — моя зарплатная карта, на ней редко бывает больше ста тысяч. У него… Я не знаю точно. У него есть какой-то инвестиционный счёт, но он его от меня скрывает. Говорит, что это «мужские дела». Основные деньги семьи, я подозреваю, у его родителей. У них бизнес, пару магазинов стройматериалов.
Катя откинулась в кресле, сложив пальцы домиком. Её лицо было непроницаемым.
— Стандартная картина. Мужчина в патриархальной семье, где все финансовые потоки контролируют старшие. Ты находишься в финансово уязвимом положении, Настя. Квартира — под вопросом. Автомобиля нет. Сбережений нет. Твоя зарплата дизайнера, как я понимаю, не тянет на ипотеку даже на студию в этом городе.
От её слов стало холодно. Я чувствовала себя голой и беспомощной. Всё, во что я вкладывала душу семь лет — быт, отношения, попытки угодить, — оказалось мыльным пузырём. У меня не было ничего своего. Ничего, кроме растоптанного достоинства.
— Значит… всё безнадёжно? — тихо спросила я, и в голосе прозвучала предательская дрожь.
— Я не сказала, что всё безнадёжно, — Катя вдруг улыбнулась. Это была недобрая, хищная улыбка охотника, уловившего слабый след. — Я сказала, что картина стандартная. Но в каждой стандартной картине бывают сюрпризы. Вспомни. Оформлялось ли на тебя за время брака что-то существенное? Доля в бизнесе? Какая-нибудь недвижимость? Пусть даже номинально?
Я стала лихорадочно вспоминать. Подарки от него — украшения, сумки. Ничего серьёзного. И вдруг…
Меня осенило. Точнее, не осенило — это воспоминание всегда было где-то на задворках памяти, как неловкий, странный подарок.
— Был… один случай. Три года назад. Мы тогда крупно поругались. Из-за его поездки с друзьями на рыбалку в мой день рождения. Он вернулся, я не разговаривала с ним неделю. Он тогда… он тогда был не в себе, извинялся как-то истерично. И повёл меня к нотариусу.
— И? — Катя наклонилась вперёд, её глаза загорелись.
— Он оформил на меня… долю. В том самом павильоне, что у них в бизнес-центре «Строймир». Не на весь павильон, а именно долю в праве собственности. Кажется, 30%. Я тогда не придала значения. Думала, он чудит, что это какая-то формальность, чтоб я «не переживала о будущем». Потом мы помирились, и я вообще забыла об этой бумажке. Павильоном управляет его отец, аренда идёт в общий семейный бюджет. Мне оттуда никогда ни копейки не перепадало.
В кабинете повисла тишина. Катя медленно, с наслаждением выдохнула.
— Настя, — произнесла она с почти благоговейным придыханием. — Это не бумажка. Это наша козырная карта. Ты стала совладелицей коммерческой недвижимости. Да, управление у них. Но право собственности — частично твоё. И это право, оформленное нотариально в период брака без каких-либо встречных условий, — железобетонно.
Она вскочила и начала расхаживать по кабинету, её энергия заряжала воздух.
— Они, эти ушлые «хозяева жизни», совершили классическую ошибку. Думали, что дарят тебе фантик, бумажку для успокоения. А подарили ключ от сейфа. Суд безусловно признает эту долю твоим личным имуществом, не подлежащим разделу. Более того, мы можем требовать отчёт о доходах с этой доли за последние три года. И требовать выплаты твоей части прибыли.
Я слушала, и лёд внутри начинал таять, но не от тепла, а от раскалывающего его внутреннего напряжения. Появилась надежда. Острая, как лезвие.
— Но это же вызовет войну, — прошептала я. — Его отец… он этого не перенесёт.
— Война уже объявлена, — холодно парировала Катя. — Твоим мужем, когда он решил пошутить над тобой при полном зале. Теперь вопрос в тактике. И у меня есть идея насчёт его родителей.
Она снова села, придвинув ко мне блокнот.
— Их сила — в их деньгах и в ощущении вседозволенности. Их слабость — та же. Они привыкли покупать и контролировать. Особенно — своего сына. Мы сыграем на этом. Мы не будем сразу требовать своё. Мы дадим им возможность «проявить великодушие». Или показать своё истинное лицо.
Она посмотрела на меня своим пронзительным, адвокатским взглядом.
— Готовься, Настя. Первый раунд начнётся скоро. И первым ходом будет не наша атака. Это будет твоё молчание. А им, поверь моему опыту, тишина страшнее любых криков. Они сами в неё нафантазируют то, чего боятся больше всего. А мы пока подготовим документы. Всё, от расписок по квартире до этого договора дарения доли. Всё.
Я вышла из небоскрёба через час. Дождь кончился. Влажный асфальт блестел под редким солнцем. В руке я сжимала папку с копиями всех документов, которые Катя велела найти дома. Я больше не чувствовала себя беспомощной. Я чувствовала себя сапёром, осторожно ощупывающим минное поле, на котором сама же и жила все эти годы. И у меня в руке наконец-то появилась карта этой местности. Страшная, но дающая шанс.
В кармане завибрировал телефон. Свекровь. Галина Петровна. Я посмотрела на экран, где мигало её имя, под которым в моей адресной книге много лет значилось «Мама». Палец повис над красной кнопкой. Я вспомнила слова Кати: «Молчи. Пусть сами догадываются».
Я сбросила вызов, сунула телефон глубоко в сумку и пошла к метро. Шаг был твёрже, чем утром. Впереди была война, но теперь у меня был план. И оружие.
Прошло два дня. Два дня тотальной тишины. Я не отвечала на звонки и сообщения. Молчание было моим щитом и оружием одновременно, как и советовала Катя. За это время я перебрала все документы в доме, аккуратно сложив в портфель те, что были нужны сестре. Я жила в состоянии странного, напряжённого покоя, как разведчик на вражеской территории.
На третий день, ближе к вечеру, раздался звонок в дверь. Не звонок телефона, а настойчивый, длинный гудок домофона. Я подошла к панели, посмотрела на экран. На нём, искажённое широкоугольной линзой, было лицо Галины Петровны. Выражение — сосредоточенно-недовольное. Она была одна.
Сердце ёкнуло, забилось чаще. Инстинктивно я потянулась было к кнопке «Открыть», как делала сотни раз. Но остановилась. Вспомнила наставление Кати: «Они придут. Обязательно. Им надо вернуть контроль. Главное — не показывать силу. Покажи растерянность. Покажи слабость. Пусть думают, что ты сломлена и их жалкая попытка «помириться» сработает».
Я сделала глубокий вдох, выдох. Нажала кнопку «Говорить», но не «Открыть».
— Да? — мой голос прозвучал тихо, даже несколько испуганно.
— Настя, это я, открывай, — голос свекрови был ровным, но в нём чувствовалось привычное командное нотка. — Надо поговорить.
— Я… я не уверена, что это хорошая идея, Галина Петровна, — сказала я, нарочно сбивчиво.
— Какие ещё идеи! Я твоя мать, открывай дверь. Неудобно в подъезде стоять.
Я нажала кнопку разблокировки подъездной двери, слыша в трубке удовлетворённое «хмф». У меня было минуты три, пока она поднимется на лифте. Я быстро осмотрелась: убрала портфель с документами в шкаф, скинула тапочки, надела домашние носки. Пригладила волосы, чтобы они выглядели чуть растрёпанно. Сестра советовала избегать макияжа и выглядеть «пострадавшей». У меня это получалось само собой.
В дверь постучали. Твёрдо, три раза. Не как гость, а как начальник, пришедший с проверкой.
Я открыла. Галина Петровна стояла на пороге в элегантном пальто цвета хаки, с дорогой кожаной сумкой на сгибе локтя. Её взгляд моментально, как сканер, пробежал по мне, по прихожей, заглянул вглубь квартиры, ища признаки «беспорядка» или, наоборот, «разгула».
— Что, даже встречать не вышла? — произнесла она, переступая порог. — Помоги снять пальто.
Я молча помогла. Она повесила его на вешалку, поправила платье — строгое, шерстяное, и прошла на кухню, как к себе домой. Я последовала за ней.
— Чай будешь? — спросила я, стараясь, чтобы голос звучал глухо и без эмоций.
— Конечно. Зелёный, если есть. И не в пакетиках.
Я кивнула, повернулась к шкафу спиной. Чувствовала на себе её изучающий взгляд.
— Ну что, Настенька, — начала она, когда я поставила перед ней чашку и села напротив, скрестив руки на коленях. — Доигрались в театр?
Я опустила глаза, сделала вид, что разглядываю узор на скатерти.
— Я не играла.
— А как это назвать? — её голос зазвенел от возмущения, но она тут же взяла себя в руки, перейдя на снисходительно-увещевательный тон. — Дорогая, он же пошутил! Мужчины они такие, не подумав язык чешут. Ты что, юмора не понимаешь? Все же смеялись!
— Надо мной, — тихо поправила я, не поднимая глаз.
— Ну, над тобой, над тобой! — она махнула рукой, будто отмахиваясь от назойливой мухи. — Никто злого умысла не имел. А ты что устроила? Испортила мне весь юбилей. Я до сих пор отходить не могу. И Алешенька мой страдает. Он же тебя любит!
Любит. Это слово прозвучало как насмешка. Я сглотнула, закусила губу, изобразив борьбу с эмоциями.
— Он… он не звонит больше, — сказала я, сделав голос чуть дрожащим.
— А ты ему позвонь! — оживилась Галина Петровна, приняв это за слабость. — Он же мужчина, он гордый. Он ждёт, когда ты первая сделаешь шаг. Извинись, и всё наладится.
— Извиниться? — я наконец подняла на неё глаза, наполненные искусственной, но правдоподобной растерянностью. — За что?
— Ну как за что! За скандал, за то, что устроила истерику и ушла! За то, что облила его, как какую-то… — она запнулась, подбирая слово. — В общем, ты неправильно себя повела. Он же на тебя не обиделся по-настоящему. Он огорчён.
Так. Катя предупреждала, что они будут давить на чувство вины. Переворачивать всё с ног на голову. Нужно было играть дальше.
— Я не знаю, что делать, — прошептала я, опуская голову снова. — Мне так страшно… всё потерять. Квартиру… всё…
Вот он, крючок. Я бросила его, как учили: показать финансовую уязвимость, дать им почувствовать свою власть.
Галина Петровна помолчала. Я видела краем глаза, как её лицо смягчилось, но не от сочувствия, а от удовлетворения. Контроль возвращался.
— Ну вот, умница, что вовремя опомнилась, — её голос стал почти ласковым, медовым. — Конечно, боишься. И правильно. Хорошая квартира, муж с перспективами, обеспеченная семья. Это не шутки. А ты распускаешься, правда. Сидишь тут одна, наверное, плачешь, конфеты ешь.
Её взгляд снова оценивающе скользнул по моей фигуре.
— Надо взять себя в руки. Не нервы трепать, а спортом заняться, как я в твои годы. В бассейн записаться. И внешний вид привести в порядок. Мужа надо держать, а не отпугивать такими выходками.
Каждый её совет был уколом, приправленным заботливой улыбкой. Раньше такие слова заставляли меня рыдать в подушку. Сейчас я лишь внутренне отмечала, насколько точно Катя предсказала каждый её шаг.
— Я просто не знаю, как жить без Лёши, — продолжила я свою роль, выводя на чистую воду её истинные страхи. — Если он… если он решит развестись… У меня же ничего нет. Ни машины, ни денег… Только эта квартира, да и та…
Я намеренно оборвала, сделав вид, что вот-вот расплачусь.
Галина Петровна отхлебнула чаю, поставила чашку с лёгким стуком.
— О чём ты! Какие разводы! — отрезала она, но в её глазах мелькнула искорка расчёта. — Мы же семья. Мы тебя не бросим. Алёшенька остынет, придёт, поговорите. Главное — ты веди себя адекватно. Не наглей. И не слушай никого на стороне. — Она произнесла это с особым ударением, будто уже подозревая о встрече с Катей. — У нас в семье свои проблемы решают. Чужие нам не нужны.
Я кивнула, изображая покорность.
— Хорошо, Галина Петровна.
— Мама, — поправила она сухо. — Я для тебя всё равно мама.
Это было уже слишком. Но я промолчала, просто опустив глаза.
Она посидела ещё минут десять, выпила чай, рассказала, как «бедный Алёша» переживает, но «слишком гордый, чтобы позвонить». Дала ещё несколько унизительных советов о диете и «подтягивании себя». Потом взглянула на часы.
— Ладно, мне пора. У нас с Николаем дела. Ты подумай над моими словами. И позвони мужу. Женщина должна быть мудрее.
Я проводила её до двери, помогла надеть пальто. На пороге она обернулась, ещё раз окинула меня оценивающим взглядом.
— И приберись тут. Нечего в унынии пребывать. Порядок в доме — порядок в голове.
— До свидания, — тихо сказала я.
Дверь закрылась. Я не двинулась с места, пока не затих звук её шагов в лифтовой холле. Потом медленно, очень медленно облокотилась о косяк.
Дрожь началась где-то внутри, мелкая, неконтролируемая. Не от страха. От сжатой, чудовищной ярости, которую мне пришлось держать в узде все эти сорок минут. От омерзения. От чёткого понимания, что эта женщина не пришла мириться. Она пришла ставить на место взбунтовавшуюся собственность. Убедиться, что рычаги давления ещё работают.
Я прошла на кухню, взяла её чашку. Отпечаток помады на краешке. Я отнесла её к раковине, открыла кран с горячей водой и тщательно, с каким-то болезненным усердием вымыла, как будто счищая с неё следы этого визита.
Потом подошла к окну. Через минуту внизу, из подъезда, вышла её знакомая фигура. Она шла уверенной, победной походкой, достала телефон, кому-то позвонила. Наверное, Алексею или мужу. «Всё в порядке, успокоилась. Думает, что всё потеряет. Будет послушной».
Я наблюдала, как она садится в свою дорогую иномарку и уезжает. И только тогда позволила себе улыбнуться. Горькой, кривой улыбкой.
Она купилась. Она абсолютно уверена, что я сломлена, напугана и что всё вернётся на круги своя. Она ушла, оставив дверь в их самоуверенность широко открытой.
Я достала телефон, отправила Кате короткое сообщение: «Была. Всё прошло по плану. Считает, что я на крючке». Ответ пришёл почти мгновенно: «Отлично. Ждём следующего хода. Молодец».
Я поставила телефон на стол и налила себе свежего чая. Уже своего, крепкого, без сахара. Руки больше не дрожали. Внутри была та самая ледяная ясность, которую я ощутила в ресторане. Но теперь к ней добавилось новое чувство — холодное, профессиональное удовлетворение от хорошо выполненной работы. Первая разведка боем была выиграна. Они даже не поняли, что бой уже начался.
Прошло ещё два дня. В квартире царила тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов и редкими сообщениями от Кати с просьбой уточнить тот или иной документ. Алексей, получив от матери сигнал, что я «успокоилась», видимо, решил держать паузу, чтобы я «прочувствовала свою вину» до конца. Его звонки прекратились. Эта тишина была мне на руку — я успела собраться с мыслями и окончательно проникнуться своей новой ролью.
И вот, в субботу днём, когда я разбирала старые вещи на балконе, снова позвонил домофон. На экране — не Галина Петровна. И не Алексей. Это была Ирина, его младшая сестра. На экране её лицо выглядело напряжённым, даже немного испуганным. Она оглядывалась по сторонам, будто боялась, что её увидят.
Мгновенная настороженность. По плану Кати, следующий визит должен был быть от самого Алексея. Ира? Она всегда держалась в тени, больше поддакивала матери, но открытой жестокости, как другие, за ней не водилось. Вспомнились её сдержанные улыбки за столом и тот самый смех на юбилее — не громкий, а какой-то вымученный, быстро заглушённый.
Я взяла трубку.
—Да, Ира?
—Настя, привет. Можно к тебе? — её голос звучал неестественно высоко. — Мне нужно… поговорить.
—Ты одна?
—Да, одна. Открой, пожалуйста.
Я раздумывала секунду. Риск. Но и возможность. Катя говорила: «Ищи слабое звено в их цепи. Им может оказаться кто угодно». Я нажала кнопку.
Ира вошла, озираясь так, будто в прихожей могли быть спрятаны снайперы. Она выглядела иначе: без привычного макияжа, в простых джинсах и ветровке, волосы собраны в небрежный хвост.
—Привет, — пробормотала она, снимая кроссовки.
—Проходи на кухню. Чай?
—Давай. Только покрепче.
Мы сели за стол. Ира теребила в руках телефон, не зная, с чего начать. Я молчала, давая ей время.
—Я… я не знаю, как извиниться за тот вечер, — выпалила она наконец, не глядя на меня.
—За что именно? — спросила я нейтрально.
—За… ну, за всё. За этот ужасный смех. Я не хотела, правда. Просто все засмеялись, и я… автоматически. А потом мне стало так стыдно. Я видела твоё лицо.
Это прозвучало искренне. Гораздо искреннее, чем речи её матери.
—Всё уже случилось, Ира, — сказала я, наливая чай. — Ты не для этого пришла.
Она вздохнула, подняла на меня глаза. В них читалась внутренняя борьба.
—Нет. Ты права. Я пришла, потому что… потому что я больше не могу. С ними. С этой атмосферой. У нас дома сейчас ад. После твоего ухода и визита мамы к тебе.
— А что у вас? — спросила я, делая вид, что мне интересно лишь как наблюдателю.
—Мама ликует. Говорит, что ты «образумилась» и скоро всё вернётся. Папа злится на Лёшу, что тот «допустил такой скандал» и испортил мамину репутацию в глазах гостей. Лёша… Лёша просто пьёт коньяк и злится на всех, особенно на тебя. Он говорит, что ты «публично унизила его».
Я едва сдержала горькую усмешку. Классика.
—И где же ад?
—Ад — это то, что они все теперь сцепились друг с другом, но при этом ещё больше сплотились против… ну, против внешнего мира. Против тебя, по сути. И против меня.
— Против тебя? Почему?
Ира залпом отпила чай,обожглась, поморщилась.
—Потому что я отказалась участвовать в их совете. Когда они вчера собрались решать, как «окончательно поставить тебя на место», я сказала, что это мерзко. Что Лёша сам виноват. Мама на меня набросилась. Сказала, что я предательница семьи, что я всегда была слабой и недостойной дочерью. — Голос Иры задрожал. — А потом… потом она перешла на Максима.
Максим. Парень Иры, простой инженер, без «перспектив» и связей, которого Галина Петровна откровенно презирала.
—Что сказала?
—Что он тебе ровня. Что я, видимо, тоже тянусь к «простоватым и безвольным», раз защищаю тебя. Что если я не исправлюсь, могу забыть про их поддержку и в будущем. Мол, пусть Максим тебя и содержит.
Всё встало на свои места. Ира была слабым звеном не потому, что добрая. А потому, что её загнали в угол и тронули самое больное — её отношения. В её глазах горела обида и неподдельная ненависть.
—Я их ненавижу, — тихо, но чётко сказала она. — Понимаешь? Я свою мать ненавижу в этот момент. Они все думают только о себе, о деньгах, о том, как всё контролировать. Они не видят людей. Ты для них вещь. Я для них — инструмент для выгодной партии. Максим для них — мусор.
Я молчала, давая ей выговориться. Она была на грани слёз, но злость пересиливала.
—Я видела, как ты вылила на него шампанское. И знаешь, что я почувствовала? Зависть. Мне так давно хочется вылить на них что-нибудь горячее. Но у меня не хватает смелости. А ты смогла. И после этого я не могу молча сидеть в их стане.
— Что ты хочешь от меня, Ира? — спросила я осторожно. — Сочувствия?
—Нет. Я… я хочу помочь тебе. Чтобы им всем, особенно маме и Лёше, досталось по заслугам. Не просто поругаться. Чтобы они реально почувствовали, что значит потерять контроль. — Она посмотрела на меня с вызовом. — Ты же с ним разводишься, да? По-серьёзному.
Вопрос был прямым. Я не стала отрицать.
—Да.
—Тогда слушай. Ты должна знать. У них есть план.
Я почувствовала, как внутри всё натянулось, как струна.
—Какой план?
—Они знают, что ты можешь претендовать на половину квартиры. Им это как кость в горле. Они вложили туда деньги, они считают её своей. Поэтому папа с мамой сейчас судорожно ищут варианты, как эти деньги с Лёши формально вернуть. Чтобы в суде показать, что это не подарок, а долг. Огромный долг, который висит на Лёше. И тогда, при разделе, квартира уйдёт на покрытие этого долга, а тебе не достанется ничего. Или копейки.
Это было серьёзно. И мерзко. Но логично с их точки зрения.
—У них есть ещё кое-что, — Ира понизила голос, хотя мы были одни в квартире. — Они готовят большой финансовый манёвр. Переводят активы. Не все, конечно. Но папа собирается переоформить один из своих маленьких, но доходных складов. Сначала на маму. А потом, возможно, даже на дальнего родственника. Чтобы, если дело дойдёт до суда и взысканий, «ничего нельзя было забрать». Они всё обсуждали при мне, думая, что я, как всегда, не пойму или промолчу. Они считают себя такими умными, что обведут вокруг пальца кого угодно.
Сердце забилось чаще. Это была ценнейшая информация. Не только о намерениях, но и о конкретных действиях.
—Ира, зачем ты мне это рассказываешь? — спросила я, глядя ей прямо в глаза. — Это же твоя семья. Их крах ударит и по тебе.
Она горько усмехнулась.
—Какая мне от них польза? Одни упрёки и контроль. Максим предлагает уехать в другой город, начать с нуля. Его там ждёт хорошая работа. А мне… мне нужны хоть какие-то деньги на первое время. И я хочу сделать это им назло. Пусть знают, что я не безмозглая кукла. И ещё… — она замялась. — Ещё я хочу, чтобы ты знала. Что ты не одна в этой войне. Что среди них есть кто-то, кто на твоей стороне. Хотя бы из чувства противоречия.
В её словах была смесь искренности, обиды и расчёта. Идеальный союзник — мотивированный личной враждой.
—Спасибо, что предупредила, — сказала я искренне.
—Только ради бога, — она схватила меня за руку, — чтобы никто не узнал, что это я. Никто! Если они догадаются, мама меня просто убьёт. В моральном смысле, конечно.
—Не узнают, — пообещала я. — Эта информация останется между нами и… моим адвокатом.
—У тебя есть адвокат? — Ира удивлённо подняла брови, потом кивнула с одобрением. — Конечно есть. Хорошо. Тогда я, наверное, пойду.
Она допила чай, встала.
—Ира, — остановила я её. — А Максим знает, что ты здесь?
—Нет. И не говори ему. Он не одобрит. Он говорит — «не опускайся до их уровня». Но иногда, чтобы не упасть самой, нужно дать сдачи.
Проводив её, я сразу же позвонила Кате. Кратко пересказала суть разговора.
— Идеально, — в голосе сестры звучало удовлетворение. — Это именно то, что нам нужно. Теперь мы знаем не только их тактику, но и конкретные шаги. Перевод активов — это очень глупо с их стороны, если мы успеем это задокументировать. Суд может расценить это как сокрытие совместно нажитого имущества. Это играет нам на руку. Молодец, что не спугнула её.
— Ты думаешь, ей можно верить? — спросила я.
—В её ненависти — да. В её страхе — тоже. Будь с ней осторожна, но используй. Это ценный источник. Теперь готовься. Скоро должен появиться сам Алексей. И у нас для него будет сюрприз, основанный в том числе на том, что рассказала его сестра.
После разговора я стояла у окна. Информация от Иры меня не обрадовала, а скорее огорчила. Огорчила глубиной той гнили, которая царила в этой семье. Отец готов скрывать имущество, мать — давить на дочь, сын — пить коньяк и винить во всём других. И только любовь Иры к простому парню оказалась тем слабым лучом, который высветил все эти трещины.
Война шла не только между мной и ими. Она шла внутри их собственной семьи. И я, сама того не желая, стала катализатором этого раскола. Чувство было странным: не торжество, а тяжёлое понимание цены, которую платят все, кто оказывается рядом с такими людьми.
Но отступать было поздно. Теперь у меня было не только оружие в виде доли в павильоне, но и карта вражеской территории с отмеченными минными полями. Оставалось лишь выбрать момент для решающего удара.
Прошла неделя. Неделя напряжённого молчания, за которой, как я теперь знала, кипела лихорадочная деятельность. Благодаря Ире, я была в курсе, что отец Алексея, Николай Иванович, суетливо консультировался со своим бухгалтером по поводу «оптимизации активов», а Галина Петровна звонила сыну каждый день, укрепляя его в мысли, что я «сломалась и вот-вот поползу на коленях». Они были уверены в своей победе. Это была их фатальная ошибка.
И вот, в пятницу вечером, раздался тот самый, ожидаемый звонок в дверь. Я подошла к глазку. На площадке стоял Алексей. Один. Он был в своём привычном пиджаке, но без галстука, рубашка немного помята. На лице — выражение скучающей усталости, смешанной с лёгким раздражением. Видимо, мама отправила его на последнее задание: «Приведи её в чувство окончательно».
Я глубоко вдохнула, вспомнив все инструкции Кати. Спокойствие. Холод. Никаких эмоций. Я открыла дверь.
Он прошёл мимо меня, не глядя, как привык.
—Ну что, одумалась? — бросил он через плечо, направляясь прямиком на кухню к холодильнику. — Мама говорит, ты тут в депрессии валяешься.
Я молча закрыла дверь и последовала за ним. Он достал бутылку минеральной воды, отпил из горлышка, прислонился к столешнице. Его взгляд скользнул по мне — оценивающий, снисходительный.
— Домашний арест себе устроила? Телефон не берёшь. Вел себя, как последняя дура на том празднике, теперь ещё и игнорируешь. Взрослая женщина, а ведёшь себя, как обиженный подросток.
Я не ответила. Прошла к столу, где лежала заранее подготовленная папка, и села.
—Садись, Алексей, — сказала я ровным, безличным тоном, каким говорят с незнакомцами в офисе. — Нам нужно поговорить.
Он фыркнул, но сел напротив. Между нами лежала гладкая столешница, как нейтральная полоса.
—Говори. Только без истерик. Я устал. И извиняться не собираюсь, если ты опять начнёшь. Шутка была неудачной, ладно? Доволен? Все уже забыли.
— Я — нет, — мягко ответила я. — И мы будем говорить не об этом. Мы будем говорить о разводе.
Он замер на секунду, потом громко рассмеялся. Звук был резким и фальшивым.
—О чём?! Опять за своё? Мама же сказала… Настя, хватит дурить. Мы поссорились, бывает. Ты наказала меня шампанским, я потерпел. Хватит. Пора заканчивать этот фарс и возвращаться к нормальной жизни.
— Нормальная жизнь для меня закончилась в тот момент, — я открыла папку и вынула первый документ, положив его перед ним. — В твоём понимании нормальности мне больше не место. Вот брачный договор. Всё уже составлено.
Он перестал улыбаться. Его глаза сузились. Он потянул к себе листы, начал бегло просматривать. По мере чтения его лицо начало багроветь.
—Что за бред? — он прорычал, швырнув бумаги на стол. — Павильон? Твоя личная собственность? Ты с ума сошла! Это же папин бизнес! Эта доля — просто формальность!
—Нотариально заверенная формальность, дающая право собственности на 30% объекта, — поправила я так же спокойно. — И, согласно пункту 3.2, я имею право на пропорциональную часть доходов от его аренды за последние три года. Мой адвокат уже готовит соответствующий запрос в бухгалтерию твоего отца.
— Ты… ты не смеешь! — он вскочил, стукнув кулаком по столу. — Это наша семейная собственность!
—Моя доля в ней — теперь моя личная собственность, — не моргнув глазом, парировала я. — Как и половина стоимости этой квартиры. Минус, разумеется, те 70% первоначального взноса, которые внесли твои родители. Согласно нашей расписке, это беспроцентная ссуда на нас обоих. Твой долг перед ними — 35% от стоимости квартиры. Мой — тоже 35%. Я готова выплатить свою часть. Или получить компенсацию за свою долю в квартире с учётом этого долга. Цифры в приложении.
Он смотрел на меня, как на пришельца. В его глазах бушевала смесь ярости и непонимания. Он не ожидал такой конкретики, таких холодных расчётов.
—Ты что, обкурилась? Какой адвокат? Какие запросы? — он почти кричал. — Ты одна ни на что не способна! Ты без нас — ноль!
—Проверим, — сказала я. — Есть два варианта. Первый: ты подписываешь этот брачный договор. Я получаю свою долю в павильоне, мы продаём квартиру, рассчитываемся с твоими родителями, остальное делим пополам. Развод проходит быстро и тихо. Никаких публичных скандалов.
— И второй? — прошипел он, наклоняясь ко мне через стол.
—Второй: ты отказываешься. Я подаю на развод в суд. Помимо раздела имущества, я подаю на алименты.
Он снова фыркнул, отведя взгляд.
—Какие алименты? Детей у нас нет!
—Алименты на супругу. Бывшую супругу. Если она нуждается и имеет право на поддержку. Мой доход значительно ниже твоего. А главное… — я сделала паузу для эффекта. — Я требую признать переводы твоих родителей — и тот, что был, и те, что они готовят сейчас — мошеннической схемой по сокрытию общих активов нашей семьи. Я требую через суд наложить арест на эти «переоформленные» активы, включая тот самый склад. У меня есть информация о их подготовке.
Его лицо побелело. Это был самый сильный удар. Удар по его родителям, по их «всемогущему» бизнесу.
—Какая… какая информация? Ты врёшь!
—Проверим в суде. С привлечением финансовых экспертиз. — Я взяла в руки свой телефон. — А ещё я начинаю публичную войну. У меня есть все наши старые переписки, где ты называешь меня «жирной коровой» и «нытиком». У меня есть голосовое сообщение от твоей мамы, где она называет меня «пышкой, которая распускается» и даёт советы, как «держать мужа». Его я, кстати, записала во время её последнего визита. Представь, как это будет выглядеть в соцсетях, в мессенджерах ваших деловых партнёров, в общем чате вашей драгоценной родни. «Как семейка Петровых на самом деле относится к женщинам». Хэштег, думаю, #пышканаотмщении подойдёт.
Алексей отшатнулся, будто я ударила его физически. В его глазах читался животный ужас. Ужас не столько перед потерей денег, сколько перед публичным позором, перед гневом отца, перед тем, что его «идеальная» семейная картинка разобьётся на глазах у всех.
—Ты… ты стерва, — выдохнул он с ненавистью. — Настоящая стерва.
—Меня сделали такой вы. Все вместе. — Впервые за весь разговор в моём голосе прозвучала эмоция — лёд тронулся, обнажив сталь. — Ты семь лет смеялся надо мной, думая, что я вечная тряпка. Ошибся. Теперь выбирай. Тихий, но материально ощутимый для тебя развод. Или война, где ты потеряешь больше, чем деньги. Репутацию. Уважение отца. Спокойствие своей мамочки.
Он тяжело дышал, сжав кулаки. Потом рывком достал телефон.
—Мама не позволит… — пробормотал он, набирая номер.
Я не стала останавливать.Это было частью плана.
Он отошёл в угол кухни, повернувшись ко мне спиной.
—Мам… Да, я у неё… Нет, всё не так! Она… Она всё знает! Про павильон, про долги… Да, требует свою долю! И грозится… грозится судом, алиментами, какими-то переводами! И говорит, у неё есть запись твоего разговора!
Я не слышала, что говорила Галина Петровна в трубку, но её голос, даже приглушённый, звучал как разъярённая оса. Алексей прижимал телефон к уху, съёжившись.
—Но мам… она говорит, будет в соцсетях всё выкладывать… Про склад она что-то знает!.. Да я не знаю, как!.. Не подписывать? Но она…
Он слушал ещё минуту, его плечи всё больше опускались. Потом он глухо бросил: «Понял», и сбросил вызов.
Он обернулся ко мне. Его лицо было серым, постаревшим на десять лет. В его глазах не осталось ни злости, ни высокомерия. Только растерянность и панический страх перед матерью, которая только что отдала приказ с высоты своего всезнания.
—Мама сказала… не подписывать ничего, — хрипло произнёс он. — Сказала, что ты блефуешь. Что мы тебя задавим в суде. У них есть связи.
Я медленно поднялась из-за стола. Подошла к окну, глядя на вечерний город.
—Как знаешь, Алексей, — сказала я безразличным тоном. — Тогда всё решит суд. И твои связи, и мои доказательства. И голос твоей мамы в моём телефоне. Удачи тебе объяснять экспертам, зачем твой отец в панике переоформлял склад на тётю Люду из Воронежа.
Я повернулась и посмотрела ему прямо в глаза.
—Дверь закрой на выходе.
Он постоял ещё с минуту, пытаясь найти хоть какие-то слова, хоть какую-то опору. Но не нашёл. Всё, во что он верил — родительское всемогущество, моя слабость, их общая непогрешимость — рухнуло в одночасье. Он молча развернулся и, пошатываясь, вышел из кухни. Через мгновение я услышала, как хлопнула входная дверь.
Я подошла к столу, аккуратно собрала разбросанные им листы договора. Внутри не было ни радости, ни торжества. Была пустота после сражения и холодная уверенность: первый штурм крепости прошёл. Крепость была потрясена, но не сдалась. Комендант, Галина Петровна, приказала держаться до конца, не зная, что у осаждающих уже есть план её укреплений и ключ к потайному ходу.
Война переходила в открытую фазу. Следующая остановка — суд. И, как я теперь знала, они к нему были не готовы. А мы — более чем.
Предварительное судебное заседание по иску о разделе имущества было назначено через три недели. Три недели, наполненные гробовой тишиной со стороны Алексея и его родителей. Но эта тишина была обманчива — мы с Катей знали, что они активно готовятся, нанимают своего адвоката, пытаются легализовать свои «схемы». Информация от Иры, которая изредка писала мне нейтральные сообщения «ни о чём», подтверждала: Николай Иванович в авральном режиме оформлял документы по переводу актива, пытаясь создать видимость давней сделки.
Утром в день заседания я надела тот же строгий тёмный костюм. Катя заехала за мной. В машине она ещё раз проговорила стратегию:
—Сегодня только процессуальные вопросы и предварительные ходатайства. Не жди драк. Но они будут пытаться давить морально. Игнорируй. Твоя задача — выглядеть спокойной и уверенной. Всё остальное — моя работа.
Здание районного суда было унылым, серым, пропахшим пылью, тоской и человеческим горем. Мы поднялись в нужный кабинет. В коридоре, у дверей, уже ждали они.
Вся делегация. Алексей в новом костюме, но с потухшим взглядом. Николай Иванович, мой свекор, — краснолицый, надутый, с видом хозяина жизни, которого случайно занесло в это «убогое место». И Галина Петровна. Она была одета с подчёркнутой, даже вызывающей элегантностью — светлое пальто, шляпка, как будто она пришла не в суд, а в театр. Её взгляд, когда он упал на меня, был ледяным, полным такого концентрированного презрения, что воздух, казалось, закипел.
Их адвокат — немолодой, с хитрыми глазками — что-то быстро нашептывал Николаю Ивановичу.
Мы прошли в зал заседаний, не обменявшись ни словом. Сели за отдельный стол. Они — напротив. Пахло старым деревом и формалином.
Судья — усталая женщина лет пятидесяти — открыла заседание. Начались формальности. Их адвокат сразу же подал ходатайство о признании расписки по квартире долговым обязательством, подлежащим погашению до раздела имущества. Катя парировала, представив наши расчёты, согласно которым долг является общим и должен учитываться при окончательном разделе, а не быть препятствием для него.
Потом речь зашла о павильоне. Когда Катя озвучила мои требования о признании доли моей личной собственностью и затребовала отчёт о доходах, в зале взорвалась бомба.
— Это грабёж среди бела дня! — громогласно заявил Николай Иванович, нарушая процедуру. — Эта бумажка ничего не значит! Она была оформлена для галочки! Она вообще не в себе была, когда подписывала!
Судья сделала замечание о порядке. Но напряжение нарастало.
— Ваша честь, — сказала Катя ледяным тоном, — у нас на руках нотариально заверенный договор дарения. Мотивов дарения суд оценивать не будет. Есть факт. И мы настаиваем на включении этого имущества в список предметов спора.
Галина Петровна не выдержала. Она сидела, сжимая сумочку так, что костяшки пальцев побелели, и её лицо исказила гримаса невыразимой ненависти. Она смотрела не на адвоката, не на судью, а прямо на меня.
Объявили перерыв.
Мы вышли в коридор. Они вывалились следом. Коридор был узким, тесным. Пройти, не столкнувшись, было невозможно.
Катя пошла к кулеру за водой. Я осталась у окна, стараясь дышать ровно. В этот момент Галина Петровна отцепилась от своей группы и быстрыми, резкими шагами направилась ко мне. Алексей попытался её остановить, но она отмахнулась от него, как от назойливой мухи.
— Довольна? — её шёпот был похож на шипение ядовитой змеи. Он нёсся сквозь шум в коридоре прямо мне в лицо. — Довольна, стерва? Устраиваешь цирк? Хотела денег? Так бы и сказала — мы бы тебе, нищей, милостыню подали!
Я молчала, глядя в её перекошенное злобой лицо. Всё, что я чувствовала — это странное, почти научное любопытство: до чего же может дойти человек, когда теряет контроль.
— Ты думаешь, ты что-то получишь? — она продолжала, её голос начинал дрожать от неконтролируемого гнева. — Ничего! Мы тебя задавим! Ты одна, а у нас — семья! Связи! Ты думаешь, твоя выскочка-сестра что-то может? Мы её, как букашку!
— Галина Петровна, успокойтесь, — тихо сказала я, но это было словно спичкой, поднесённой к бензину.
— Не смей мне говорить «успокойтесь»! — она почти крикнула, привлекая внимание остальных людей в коридоре. — Ты кто такая, чтобы мне говорить? Ты — никто! Мы тебя из грязи подняли, одели, накормили! А ты… ты неблагодарная, жирная дрянь! Всю нашу жизнь испоганила! Испортила мне юбилей, а теперь в суд тащишь! Да как ты смеешь?!
Она кричала уже во весь голос. Алексей и Николай Иванович бросились к ней, пытаясь оттащить.
—Мама, хватит! Это суд!
—Галя, замолчи!
Но её уже не остановить. Вся её ярость, вся накопленная за годы убеждённость в своём превосходстве и безнаказанности вырывалась наружу чудовищным потоком. Лицо её побагровело, вены на шее надулись.
—Я тебя… я тебя уничтожу! — она выкрикивала, задыхаясь. — Ты и твоя сестричка-юристка! В тюрьму вас обеих! За клевету! За… за вымогательство! Я…
Она вдруг захрипела. Крик оборвался. Её глаза округлились, в них мелькнул не гнев, а внезапное, животное недоумение. Она схватилась за грудь, за горло. Из её рта вырвался странный, булькающий звук.
— Мама! — завопил Алексей.
—Галя! Что с тобой?!
Она пошатнулась и начала оседать, как подкошенная. Николай Иванович едва успел её подхватить. Она была без сознания. Её лицо стало странного, сизого оттенка.
В коридоре поднялась паника. Кто-то крикнул: «Скорую!» Судья выскочила из кабинета. Катя резко подошла ко мне, отвела в сторону, заслонив собой от этой картины.
Скорую вызвали, но ехать было недалеко — машина дежурила у соседней поликлиники. Через десять минут фельдшеры уже укладывали Галину Петровну, неподвижную и страшную, на каталку. Алексей, бледный как полотно, метался рядом. Николай Иванович, вдруг ставший дряхлым стариком, шёл за каталкой, не выпуская её руки.
Заседание, естественно, было отложено. Мы молча вышли из здания суда. На улице светило яркое, безучастное солнце.
— Гипертонический криз, на фоне сильнейшего стресса, — констатировала Катя, когда мы сели в машину. Её голос был профессионально-бесстрастным. — Это было неизбежно. Такая злоба и такое давление… Организм не выдержал.
Я не сказала ни слова. Во мне не было ни злорадства, ни даже облегчения. Был какой-то ошеломляющий вакуум. Я хотела, чтобы они получили по заслугам. Чтобы они прочувствовали унижение и потерю. Но не это. Никогда не это.
Галину Петровну госпитализировали в реанимацию. Два дня мы ждали новостей. Алексей не звонил. Ира прислала одно сообщение: «Мама в коме. Врачи говорят, обширный инсульт. Шансов почти нет».
На третий день, ранним утром, Ира написала снова: «Всё кончено. Мамы нет».
Я сидела на кухне с телефоном в руке и смотрела в стену. Мне казалось, я должна что-то чувствовать. Но чувствовала я лишь ледяное оцепенение и смутное, давящее чувство вины, которое я тут же гнала от себя. Не я кричала на неё. Не я годами копила в себе яд. Не я пришла травить её в коридоре суда. Она сама… Она сама себя съела заживо.
Но настоящая катастрофа, как выяснилось позже от Кати, которая поддерживала контакт с их адвокатом по процессуальным вопросам, была другой.
Оказалось, что в панике после нашего разговора с Алексей, Галина Петровна, одержимая идеей «ничего не отдавать этой стерве», совершила ещё один фатальный шаг. Незадолго до юбилея, «на всякий случай», она переписала свою отдельную, доставшуюся ей ещё от родителей однокомнатную квартиру на Алексея. Чисто символически, по договору дарения. «Чтобы в случае моей смерти, это не считалось наследством и не попало под раздел, если у вас с Настей ещё будут проблемы», — как объяснила она сыну.
И вот этот «символический» шаг обернулся катастрофой. Поскольку дарение между матерью и сыном было оформлено до её смерти, эта квартира теперь являлась исключительно собственностью Алексея. Она не входила в наследственную массу. Николай Иванович, который считал, что все их активы — общие, что «всё равно всё наше семейное», остался ни с чем. Его жена, не посоветовавшись, подарила сыну личную, пусть и не самую дорогую, но всё же собственность.
Когда это выяснилось, грянула вторая гроза. На похоронах, как рассказала потом Ира сквозь слёзы, её отец устроил сыну жутчайший скандал прямо у гроба.
— Ты! — кричал Николай Иванович, не стесняясь присутствующих, тыча пальцем в Алексея. — Ты и твоя стерва! Из-за вас! Из-за твоего языка и её жадности! Мать в могилу свели! И теперь ты ещё и квартиру её забрал? Мою квартиру! Наши с ней деньги в неё вложены! Ты что, вор?! Хорош, сынок, хорош! Всё просрали! Всё!
Алексей, и без того раздавленный виной и шоком, стоял, опустив голову, и молча принимал эту ярость. Союз «крепкой семьи» рухнул в одночасье, обнажив подлинное лицо: страх, жадность и взаимные обвинения.
Катя, узнав об этом, покачала головой:
—Ирония судьбы в чистом виде. Они так боялись, что ты что-то у них отнимешь, что сами лишили себя последних остатков доверия друг к другу. Склад они, кстати, переоформлять бросили. Николаю Ивановичу сейчас не до того.
Я слушала всё это, и внутри нарастало не чувство победы, а тяжесть. Глухая, усталая тяжесть. Битва, казалось, была выиграна. Главный враг пал. Но поле боя было усеяно обломками, и дым от сгоревших мостов застилал глаза. Цена оказалась чудовищной. И для них. И, как я смутно понимала, для меня тоже. Что-то во мне тоже безвозвратно сгорело в этом огне.
Прошло полгода.
Не шесть месяцев, а именно полгода — отмеренное, выверенное время, за которое земля делает полоборота вокруг солнца и жизнь успевает сменить декорации. Моя жизнь — сменила.
Суд, перенесённый из-за трагических событий, состоялся через два месяца. Он прошёл на удивление буднично и быстро. Алексей, раздавленный чувством вины, конфликтом с отцом и общим крахом всего, что он считал незыблемым, не сопротивлялся. Его новый адвокат, сменивший того самого хитроватого старичка, вёл дело без огонька, по накатанной. Николай Иванович на заседания не приходил. Говорили, он запил.
Мы с Катей добились всего, что планировали. Брачный договор, слегка подкорректированный, Алексей подписал. Мою долю в павильоне его отец, скрипя зубами, но опасаясь новых скандалов и экспертиз, выкупил по рыночной стоимости. Деньги пришли на мой счёт — сумма, которая ещё год назад показалась бы мне фантастической.
Квартиру мы продали. Вырученные средства ушли на погашение той самой «ссуды» его родителям. Мою часть, после всех расчётов, я получила на руки. Её хватило на небольшой, но светлый первоначальный взнос за однокомнатную квартиру в новостройке на окраине и на скромную, но новую мебель. Ничего от старой жизни я с собой не взяла. Только книги, несколько фотографий родителей и ту самую растоптанную футболку, в которой спала в первую одинокую ночь.
Переезд был странным днём. Я закрыла дверь той, старой квартиры в последний раз и не почувствовала ничего. Ни боли, ни ностальгии. Просто закрыла дверь. Как страницу.
Новая жизнь была тихой. Я сменила работу — ушла из дизайн-студии, где все знали мою историю (она, конечно, просочилась), на удалёнку в другую компанию. Работала дома, за своим новым столом у окна, из которого был виден парк, а не стена соседнего дома.
Иногда звонила Ира. Она с Максимом действительно уехала в другой город. Говорила, что у них всё хорошо, что отец почти не выходит на связь, а Алексей… Алексей живёт в той самой подаренной однокомнатной квартире, работает где-то, пьёт, по слухам, всё так же. Их семья больше не существует как единое целое. Она не говорила этого с сожалением. Скорее, с горьким облегчением.
И вот сейчас, в канун Нового года, я стояла на кухне в квартире моей сестры Кати. Здесь пахло мандаринами, еловыми ветками и пирогом. Громко смеялись её дети, семилетняя Лиза и пятилетний Марк, возившиеся у ёлки. В гостиной её муж, Сергей, спокойный и доброжелательный человек, наливал шампанское.
— Насть, иди к столу! — позвала Катя, снимая фартук. Она выглядела расслабленной и счастливой. Эти полгода мы стали не просто сёстрами, а самыми близкими людьми, прошедшими через шторм бок о бок.
Я подошла к праздничному столу. Он ломился от вкусной, не диетической, домашней еды. Я надела сегодня то платье, которое купила сама, для себя. Синее, удобное, по размеру. Не нужно было никуда втягивать живот.
— Ну что, — поднял бокал Сергей. — Старый год был… разным. Но он заканчивается. За новый! Пусть он будет спокойным и добрым!
Мы чокнулись. Дети пили компот. Я отпила глоток. Игристое, лёгкое, оно не вызывало больше ассоциаций с тем вечером. Оно было просто вкусным.
— А теперь я, — сказала Катя, подмигнув мне. — За нас. За то, что выстояли. За новые начала.
Мы снова чокнулись. Было тепло и уютно. Шумное, настоящее семейное счастье, в котором не было места унизительным шуткам, оценивающим взглядам и тягостному ощущению, что ты здесь чужая.
Лиза потянула меня за рукав.
—Тётя Настя, а Дед Мороз придёт?
—Обязательно, — сказала я, гладя её по голове. — Только если ты ляжешь спать.
Она радостно закивала. Я смотрела на её открытое личико и думала, как важно, чтобы дети росли в такой атмосфере. Где их любят не за соответствие ожиданиям, а просто так.
Позже, когда дети уснули, мы с Катей и Сергеем сидели в полумраке гостиной, притушив свет, смотря на мерцание гирлянд.
—Как ощущения? — тихо спросила Катя, наливая мне травяной чай.
—Странные, — честно ответила я. — Не радостные. Не победные. Я не чувствую, что выиграла. Просто… закончился долгий, изматывающий поход. И теперь можно отдохнуть.
— Это и есть победа, — сказал Сергей своим глуховатым, мудрым голосом. — Не когда ты кого-то раздавил, а когда смог обустроить свою жизнь в мире и покое после всех передряг.
Я кивнула. Он был прав. Я не радовалась чужому горю. Я не торжествовала. Просто наконец-то выдохнула. Всей грудью.
— А что с твоей новой работой? — спросила Катя.
—Нормально. Спокойно. Коллеги на расстоянии, начальник не лезет в душу. Я даже записалась на курсы иллюстрации. Для души.
— Вот и отлично.
Мы помолчали.
—Спасибо тебе, Кать, — сказала я вдруг, и голос мой дрогнул. — Если бы не ты… я бы, наверное, так и осталась там. В той роли.
—Да ладно тебе, — она махнула рукой, но я видела, как её глаза смягчились. — Ты сама нашла в себе силы вылить на него то шампанское. Это был отправной пункт. Я просто была штурманом.
Проводив меня до такси, она крепко обняла меня на пороге.
—С новым годом, сестра. С новой жизнью.
—С новой жизнью, — ответила я.
Такси везло меня по ночному, украшенному гирляндами городу. Я смотрела на огни, на пушистый снег, падающий в свете фонарей. В душе была та самая тишина после бури. Не пустота, а именно тишина — здоровая, исцеляющая.
Я вошла в свою квартиру. Здесь было чисто, уютно и тихо. Моя крепость. Мой тыл. Я подошла к окну, за которым тихо кружил снег. Год назад в этот вечер я сидела за праздничным столом семьи Петровых, нервно втягивая живот и боясь проронить лишнее слово, чтобы не стать мишенью для очередной «шутки».
Я подняла воображаемый бокал к тёмному стеклу, в котором отражалось моё спокойное лицо.
— За тех, — прошептала я в тишину, — кто нашёл в себе силы замолчать, когда это было нужно. Чтобы услышать себя. И за тех, кто нашёл в себе силы сказать «нет», когда пришло время. Чтобы сохранить себя.
Я сделала глоток воздуха — холодного, свежего, пахнущего свободой.
— За новую жизнь. За себя.
Финал не был счастливым в сказочном смысле. Не было внезапного богатства или нового принца. Было нечто большее: обретённое самоуважение. Крепкая, надёжная сестра рядом. Свой угол. Своя тишина. И понимание, что самое страшное осталось позади. А впереди — только жизнь. Моя, настоящая, в которой я больше не пышка, не тряпка и не удобная прислуга. А просто — я.
И это было самой большой победой из всех возможных.