Я в тот день вышел на смену с ощущением, что город мне что-то должен. Хотя на самом деле это я ему должен — аренду, бензин, нервы и остатки терпения. Москва стояла декабрьская, злая, с хрустом под колёсами и с лицами, которые давно перестали смотреть друг на друга. Москва-Сити торчал стеклянным зубом, символом денег без биографии.
Она вышла оттуда легко, как будто не шла, а скользила. Пальто дорогое, сапоги чистые, взгляд — цепкий.
— До Раменского, — сказала она, усаживаясь.
— Садитесь, — ответил я. — Далеко.
— Мне срочно.
— Тут у всех срочно.
В приложении она значилась как Вера. Я усмехнулся. Веры в ней было ровно столько же, сколько тепла в этом городе.
Поехали. Радио бубнило новости, где всё время кого-то ловили, кого-то задерживали и кого-то снова не успели. Она попросила выключить.
— Голова болит.
— У всех болит, — сказал я и выключил.
Минут через пять она начала говорить. Не со мной — в пространство.
— Работа сейчас такая. Курьерская.
— Много платят?
— По-разному.
— За пакеты?
— За скорость.
Скорость — любимое слово людей, которые не хотят думать о последствиях.
Я посмотрел в зеркало. Она смотрела в телефон, как в спасательный круг. Писала. Стирала. Снова писала.
— Вы давно здесь? — спросил я.
— Давно.
— И всё курьером?
— А что, плохая работа?
— Для совести — да.
Она промолчала. Значит, попал.
Раменское встретило нас тишиной и домами, у которых всё уже было в прошлом. Она вышла, даже не захлопнув дверь.
— Я быстро. Не уезжайте.
Я и не собирался. Такие просьбы всегда заканчиваются плохо.
Она скрылась в подъезде. Я смотрел на окна. В одном зажёгся свет. Потом погас. Через пару минут она вернулась. В руках — пакет. Не подарочный, не магазинный. Серый, плотный, тяжёлый. Такой, который тянет вниз не руки, а судьбу.
— Поехали, — сказала она.
— Что там?
— Сувениры.
— Кому?
— Родне.
— В центре?
— Да.
— Странная логистика.
Свёрток лёг на сиденье, как чужой свидетель. Машина тронулась.
— Вы нервничаете, — сказал я.
— Вам кажется.
— Мне редко кажется.
Она улыбнулась. Улыбка была из тех, что учат заранее, перед зеркалом.
— Вы такой подозрительный.
— Работа такая. Возить людей и их тайны.
— Это просто пакет.
— Самые страшные вещи всегда просто пакеты.
Я свернул не туда. Она заметила сразу.
— Мы едем не так.
— Знаю.
— Верните маршрут.
— Сейчас.
Она потянулась к двери. Щёлк — замки закрылись.
— Вы что делаете?
— Думаю.
— Откройте немедленно!
— Позже.
Мы подъехали к посту. Два полицейских, термос, скука.
— Добрый вечер, — сказал я. — Тут сувениры странные.
Они посмотрели на неё. Потом на пакет.
— Открываем? — спросил один.
— Конечно, — ответил другой. — Мы же вежливые.
Когда пакет раскрылся, воздух стал другим. Деньги лежали аккуратно, как будто их уважали больше, чем людей. Золото поблёскивало тихо, без радости.
— Откуда? — спросили у неё.
— Я не знала. Мне дали.
— Кто?
— Люди.
— Какие?
— Мигранты.
Слово повисло, как оправдание, которое давно никто не принимает.
Потом была старуха. Привели, посадили, дали воды. Она плакала молча. Без истерик. Плакали у неё руки, сжимая пустую сумку.
— Я им поверила, — сказала она. — Они так говорили… уверенно.
Я смотрел на Веру. Она смотрела в пол. Пол был чистый. Чище, чем всё, что происходило.
Её увели. Без сцены. Без раскаяния. Просто убрали с кадра.
Я уехал. Думал, что всё закончилось.
Через час позвонили.
— Ты зачем полез?
— Потому что живу здесь.
— Не твоё дело.
— Моё.
— Ты понимаешь, с кем связался?
— Понимаю, с кем не хочу жить рядом.
Звонили ещё. Говорили тихо, как говорят те, кто привык пугать издалека. Намекали на семью, на адрес, на случайности.
Я слушал и думал, что в этой стране слишком долго путали гостеприимство с разрешением на подлость. Что мигранты бывают разными, но оправдываться статусом — самый дешёвый трюк. Что если ты пришёл — веди себя как человек. А если нет — не удивляйся, что не рады.
Я доработал смену. Домой ехал пустой. В машине пахло деньгами, которых больше не было.
С тех пор я всегда смотрю на руки пассажиров. На пакеты. На взгляды.
Город ничего мне не должен. Но я ему — да. И пока могу, я буду платить по-честному.
Я до сих пор злюсь. Не потому что деньги, не потому что угрозы, а потому что всё это было сделано буднично, без тени сомнений. Как будто так и надо — прийти в чужую страну, выучить пару слов, надеть приличное пальто и спокойно вытащить последнее у старухи. А потом смотреть честными глазами и говорить: я просто курьер, я мигрант, мне сказали. Это не бедность, не нужда и не ошибка. Это сознательный выбор вести себя как паразит и при этом рассчитывать на сочувствие.
Меня раздражает не сам факт приезда. Пусть приезжают. Но страна — это не проходной двор и не банкомат для тех, кто решил, что здесь можно жить без уважения. Если ты здесь — соблюдай правила, не лезь в чужие кошельки, не строй схемы на доверии стариков. А если полез — будь готов к тому, что тебя остановят, задержат и не пожалеют. Потому что жалость в таких историях — роскошь, которую оплачивают пенсионеры.
И самое мерзкое — это вечная попытка спрятаться за статус. Мигрант — как универсальное алиби. Как будто это снимает ответственность, смывает вину, делает поступок мягче. Нет. Вина от этого только громче. Я живу здесь, плачу здесь и отвечаю здесь. И я хочу жить в стране, где таких пакетов становится меньше, где старики не боятся телефона, а гости понимают простую вещь: если ведёшь себя по-человечески — тебя примут. Если нет — не удивляйся, что тебе не рады.