Пять лет я ждала этого момента. Пять лет готовилась. И вот он наступил.
На запястье тикали отцовские часы. «Полёт», тысяча девятьсот восемьдесят второй год. Папа носил их двадцать лет, не снимая. Даже спал в них. А теперь ношу я. Единственное, что от него осталось. Ну, кроме воспоминаний. И боли.
Стрелки показывали без пятнадцати шесть вечера. Мой первый рабочий день в холдинге «Северсталь-Инвест» подходил к концу. Осталась одна формальность — короткое собеседование с генеральным директором. Подпись в документах. Рукопожатие. И всё.
Я специально сюда устроилась. Пять лет шла к этому дню. Получила второе высшее. Прошла стажировку в трёх компаниях. Собрала безупречное резюме. И всё ради одного — попасть сюда. В его логово.
Не ради карьеры. Не ради денег. Я хотела посмотреть в глаза человеку, который сломал нашу семью.
Холодов. Максим Дмитриевич Холодов.
Это имя я запомнила на всю жизнь. Оно врезалось в память как клеймо. Пять лет назад он уволил моего отца. По статье. Без объяснений. Без предупреждений. Просто выбросил на улицу, как ненужную вещь. Как сломанный стул.
Папа работал на него пятнадцать лет. Пятнадцать! Ни одного выговора. Ни одной жалобы. Лучший инженер в отделе. Грамоты, благодарности, премии. И потом — одним днём — всё.
Он пришёл домой в тот вечер и не мог говорить. Просто сел на кухне, положил руки на стол и смотрел в одну точку. Мама плакала, тормошила его, спрашивала что случилось. А я стояла в дверях своей комнаты и не понимала, что происходит. Мне было двадцать два. Я только закончила университет. Думала, что впереди целая жизнь.
Потом я поняла. Слишком хорошо поняла.
Три года папа не мог найти работу. Три бесконечных года. Его разворачивали везде. Стоило работодателям увидеть запись в трудовой — «уволен по статье» — и разговор заканчивался. Это как клеймо. Приговор на всю жизнь. Никто не хотел связываться. Никто не хотел рисковать.
Он начал пить. Сначала по вечерам. Потом днём. Потом с утра. Замкнулся. Перестал выходить из дома. Перестал разговаривать даже с нами. Сидел у телевизора и смотрел в экран пустыми глазами.
Мама плакала каждую ночь. Я слышала через стену. Тихие, задушенные рыдания. Она старалась, чтобы мы не слышали. Но я слышала. Каждую ночь.
А потом папино сердце просто остановилось. Два года назад. Утром. Он не проснулся. Мама нашла его в кровати — холодного, с застывшим лицом. Ему было пятьдесят четыре.
Пятьдесят четыре года. Это же не возраст. Это же только начало. Он должен был увидеть, как я выхожу замуж. Нянчить внуков. Ездить с нами на дачу по выходным.
Вместо этого — могила на окраине кладбища. Памятник, который мы еле наскребли на последние деньги. И пустота.
Мама до сих пор говорит, что он умер от тоски. От унижения. От того, что не смог найти себя в новой жизни. Я знаю точнее. Его убил Холодов. Не пистолетом — бумажкой. Одной подписью под приказом об увольнении.
И вот я здесь. В его здании. На его территории. В его империи.
Мама всегда повторяла: «Не суди, пока не узнаешь всего». Я отмахивалась. Что тут знать? Всё и так ясно. Богатый директор решил избавиться от неудобного сотрудника. Может, папа слишком много знал. Может, перешёл кому-то дорогу. Может, просто попался под горячую руку. История стара как мир.
Я вошла в холл. Мрамор. Стекло. Хром. Всё блестит. Всё кричит о деньгах и власти. Охранник проверил пропуск. Кивнул. Указал на лифты.
Восемнадцатый этаж. Приёмная генерального.
Я подошла к лифтам. Нажала кнопку вызова. Подождала.
Двери открылись. Я шагнула внутрь.
И увидела его.
Он стоял в углу кабины и смотрел в телефон. Высокий. Широкие плечи. Седина на висках — раньше её не было. Строгий тёмно-серый костюм. Белая рубашка. Без галстука — конец рабочего дня.
Лицо, которое я запомнила ещё ребёнком. Когда папа брал меня на работу. Когда я бегала по коридорам и заглядывала в кабинеты. Однажды столкнулась с ним у лифта. Он наклонился, спросил, как меня зовут. Я сказала. Он улыбнулся и пошёл дальше.
Двадцать лет прошло. Он изменился. Постарел. Стал жёстче. Но я узнала его сразу.
Холодов.
Он не поднял глаза. Даже не посмотрел в мою сторону. Для него я была никем. Очередной сотрудницей в его огромном холдинге. Песчинкой. Тенью.
Двери закрылись. Лифт поехал вверх.
Я смотрела на его отражение в зеркальной стене. И чувствовала, как внутри поднимается что-то тёмное. Горячее. Ненависть. Настоящая, густая, вязкая ненависть.
Пять лет я копила её. Каждую ночь, когда не могла уснуть. Каждое утро, когда смотрела на пустой стул за столом, где раньше сидел папа. Каждый раз, когда видела, как мама украдкой вытирает слёзы.
И вот мы в одном лифте. В трёх метрах друг от друга. Я могу протянуть руку и коснуться его.
Лифт дёрнулся. Раз. Другой. Остановился. Свет мигнул и погас.
Темнота. Секунда. Две.
Включилось аварийное освещение. Тусклое, красноватое. Как в фильмах ужасов.
Я схватилась за поручень. Сердце колотилось.
- Что происходит?
Он наконец оторвался от телефона. Посмотрел на панель управления. Нажал несколько кнопок. Ничего. Нажал кнопку вызова.
Тишина. Потом треск. Шипение. И женский голос — спокойный, профессиональный:
- Диспетчерская служба. В здании возгорание на двенадцатом этаже. Лифты заблокированы по протоколу безопасности. Ожидайте эвакуации.
- Сколько ждать? - спросил он. Голос ровный. Без паники.
- Пожарные уже на месте. Ориентировочное время эвакуации — несколько часов. Сохраняйте спокойствие. Кислорода в кабине достаточно.
Связь оборвалась.
Несколько часов. В лифте. С ним.
Это какая-то злая шутка? Пять лет я мечтала посмотреть ему в глаза. И вот — пожалуйста. Сколько угодно смотри. Никуда не денется.
Я почувствовала запах. Слабый, но отчётливый. Гарь. Дым.
- Сядьте, - сказал Холодов. Тем же спокойным тоном. - Паника отнимает кислород. Нам его беречь.
Я хотела огрызнуться. Сказать, что не нуждаюсь в его советах. Что он мне никто. Меньше, чем никто. Убийца моего отца.
Но ноги подкосились сами. Адреналин отпустил, и я почувствовала, какая уставшая. Как много сил отняла ненависть. Как много энергии сжирает этот день.
Я опустилась на пол в углу кабины. Холодный металл сквозь юбку. Тесно. Душно.
Он сел напротив. Расстегнул пиджак. Снял его. Положил рядом аккуратно, будто мы в примерочной магазина, а не в застрявшем лифте.
И тут я заметила. Из внутреннего кармана пиджака выглядывал край бумажника. Потёртого, кожаного. А в прозрачном отделении — фотография. Девочка лет двенадцати. Светлые волосы. Широкая улыбка. Счастливые глаза.
Дочь? Внучка?
Он заметил мой взгляд. Ничего не сказал. Просто отвернулся.
Мы молчали. Минуты тянулись как часы. Как дни. Как годы.
Я смотрела на свои руки. На папины часы. «Полёт». Стрелки ползли еле-еле. Секундная, минутная, часовая. Каждая на своём месте. Каждая делает своё дело. Как папа когда-то.
Где-то внизу шумели пожарные. Текла вода. Кричали люди. А мы сидели в тишине. В красном полумраке. Как два незнакомца в аду.
***
Прошло четыре часа. Может, больше. Я уже не следила за временем. Глаза устали. Тело затекло. Хотелось пить.
Дышать стало труднее. Воздух в кабине сгустился. Стал тяжёлым, влажным, горячим. Пахло гарью всё сильнее. Дым просачивался через щели — тонкими серыми струйками.
Я закашлялась. Глаза слезились от дыма.
Он молча поднял свой пиджак. Протянул мне.
- Дышите через ткань. Так легче.
Я оттолкнула его руку. Резко. Зло.
- Не надо! Не смейте изображать заботу!
Он ничего не сказал. Просто положил пиджак рядом со мной. На расстоянии вытянутой руки.
Через полчаса я всё-таки накинула его на плечи. Потому что дышать было совсем нечем. А гордость — плохой фильтр от дыма. Он сделал вид, что не заметил.
Диспетчер выходила на связь дважды. Голос всё тот же — спокойный, ровный. Пожар распространяется. Эвакуация затруднена. Пострадавших нет. Возможно, до утра. Держитесь.
До утра. В этой жестяной коробке. С человеком, которого я ненавижу больше всех на свете.
Он сидел неподвижно. Закрыл глаза. Дышал ровно и глубоко. Грудь поднималась и опускалась в одном ритме. Как будто медитировал. Или спал.
Меня это бесило. Его спокойствие. Его самообладание. Его способность контролировать всё вокруг — даже собственное дыхание.
- Наверное, привыкли ждать, - сказала я. Голос прозвучал резче, чем я хотела. Хриплый от сухости. - Пока другие решают ваши проблемы.
Он открыл глаза. Медленно. Посмотрел на меня. Впервые за всё время — внимательно посмотрел. Изучающе.
- Вы что-то хотите мне сказать?
- Ничего.
Пауза. Он чуть наклонил голову.
- Уверены?
- Абсолютно.
Он кивнул. Снова закрыл глаза.
Тишина давила. Стены сжимались. Потолок опускался. Или мне так казалось.
Я не выдержала.
- Вам вообще всё равно? Мы можем тут задохнуться. Или сгореть. А вы сидите как статуя. Как памятник самому себе.
- Паника не поможет, - ответил он, не открывая глаз. - Пожарные работают. Лифт не упадёт — тросы держат. Дым поднимается вверх — а мы между этажами. Кислорода хватит ещё на несколько часов.
- Утешили.
Он чуть усмехнулся. Одним уголком рта. Почти незаметно.
- Я не утешаю. Я констатирую факты. Могу поделиться паникой, если вам от этого станет легче.
Сарказм. От него. Не ожидала.
Прошёл ещё час. Или два. Духота нарастала. Я расстегнула верхние пуговицы блузки. Обмахивалась рукой. Бесполезно. Он ослабил галстук. Закатал рукава.
И тут он заметил мои часы.
- «Полёт», - сказал он негромко. - Тысяча девятьсот восемьдесят второй год выпуска. Редкая модель. Такие носили инженеры на оборонных заводах. Выдавали за особые заслуги.
Я вздрогнула. Откуда он знает? Такие детали? Такие подробности?
- У моего отца были похожие, - добавил он. - Тоже инженер. Тоже оборонка. Он носил их до самой смерти.
Пауза. Я должна была промолчать. Должна была кивнуть и отвернуться. Но не смогла. Что-то внутри требовало выхода. Рвалось наружу.
- Это отцовские, - сказала я. - Он был инженером. Здесь. В вашем холдинге. Пятнадцать лет работал. Пока его не выбросили на улицу. Как мусор.
Он замер. Что-то изменилось в его лице. Я не поняла что. Тень? Узнавание? Боль?
- Сомова, - сказал он очень тихо. - Вера Сомова. Дочь Андрея Павловича.
Я похолодела. Внутри всё сжалось.
- Откуда вы знаете моё имя?
- Вы сегодня оформлялись на работу. Я просматривал документы новых сотрудников. Видел вашу фамилию.
Он смотрел на меня. И в его взгляде было что-то странное. Не удивление. Не злость. Не страх. Что-то другое. Что-то, чему я не могла найти названия.
- Запомнили? - я усмехнулась. Горько. Зло. - Или у вас список? Всех, чьи жизни вы сломали своими подписями?
Он не ответил. Только смотрел.
Я поняла. Он знает. Знает, кто я. Знает, зачем я здесь. Знает, что не случайность привела меня в его холдинг.
И мне стало всё равно. Какая теперь разница? Мы застряли в лифте. Возможно, умрём здесь. Какой смысл молчать?
- Да, я дочь Андрея Сомова, - сказала я. Голос дрожал, но я не пыталась это скрыть. - Того самого. Которого вы уволили пять лет назад. По статье. Без объяснений. Без предупреждений. Просто выкинули после пятнадцати лет работы.
- Я помню вашего отца.
- Правда? Как мило. Как трогательно. А вы помните, что с ним стало после?
Он молчал. Ждал.
- Три года он не мог найти работу. Три года! Его разворачивали везде. «Уволен по статье» — это же приговор. Клеймо на всю жизнь. Все двери закрылись.
Я чувствовала, как голос начинает срываться. Но остановиться уже не могла. Пять лет молчания. Пять лет боли. Всё рвалось наружу.
- Он начал пить. Сначала по вечерам, чтобы уснуть. Потом всё больше и больше. Замкнулся. Перестал разговаривать. Перестал выходить из дома. Мама плакала каждую ночь. А я смотрела, как мой отец — сильный, умный, гордый человек — превращается в тень. В пустое место.
Холодов сидел неподвижно. Слушал. Лицо — как маска.
- А потом он умер. Два года назад. Инфаркт. Утром. Не проснулся. Ему было пятьдесят четыре года. Понимаете? Пятьдесят четыре! Он должен был жить ещё тридцать лет! Видеть моих детей! Радоваться жизни!
Я уже почти кричала. Слёзы жгли глаза. Горло сжималось.
- Вы убили его. Не пистолетом — бумажкой. Одной подписью под приказом. Вы даже не знаете, сколько жизней сломали этой подписью! Сколько семей разрушили!
Тишина. Звенящая. Оглушительная.
Он смотрел на меня. И молчал.
- Ну? - я задыхалась от злости и от духоты. - Вам нечего сказать? Никаких оправданий? Никаких объяснений? Никакого «мне жаль»?
Долгая пауза.
- Вы закончили? - спросил он наконец. Голос тихий. Глухой.
- Да. Закончила. Сказала всё, что хотела сказать пять лет.
Он кивнул. Медленно.
А потом сделал то, чего я совершенно не ожидала.
Он достал бумажник. Тот самый. Потёртый. С фотографией девочки. Раскрыл его. Вынул что-то из внутреннего отделения. Сложенный листок бумаги. Старый. Пожелтевший от времени. Потёртый на сгибах — будто его много раз разворачивали и сворачивали.
- Что это? - спросила я.
- Прочитайте.
Он протянул листок. Я взяла. Руки дрожали так сильно, что буквы плясали перед глазами. Развернула.
Почерк. Знакомый. До боли знакомый. Я видела его тысячи раз. На записках на холодильнике. На открытках ко дню рождения. На подписях под моими школьными дневниками.
Папин почерк.
«Максим Дмитриевич, благодарю, что согласились. Храните моих девочек от правды. Пусть лучше ненавидят вас, чем жалеют меня. Сомов А.П.»
Я перечитала. Раз. Другой. Третий. Буквы плыли. Смысл не доходил.
- Что это значит? - прошептала я.
- Ваш отец пришёл ко мне сам. За три месяца до увольнения. Попросил уволить его по статье.
- Это ложь. Бред. Зачем ему это?
Холодов помолчал. Собирался с мыслями. Или с силами.
- Он был болен. Онкология. Третья стадия. Врачи давали два года, может три.
Нет. Нет. Это неправда. Не может быть правдой. Папа был здоров. Папа никогда не болел. Даже простудой.
- Он узнал случайно. Плановый осмотр. Анализы показали отклонения. Потом обследование. Потом диагноз. Он никому не сказал. Ни вам, ни матери. Лечился тайно.
Я покачала головой. Снова и снова. Нет. Нет. Нет.
- По статье — выходное пособие больше. Плюс компенсация. Плюс страховка. Он хотел обеспечить вас с матерью. Оставить хоть что-то.
- Тогда почему он ничего не сказал? Почему мы не знали? Три года! Три года мы думали, что он просто сдался!
Холодов поднял глаза. И я впервые увидела в них что-то живое. Что-то человеческое.
- Потому что не хотел, чтобы вы смотрели, как он угасает. Не хотел вашей жалости. Не хотел, чтобы вы запомнили его слабым. Больным. Умирающим.
Я смотрела на письмо. На папин почерк. На его подпись. Размашистую. Уверенную. Такую знакомую.
- Он взял с меня слово, - продолжал Холодов. - Что я никогда не расскажу вашей семье. Что вы будете думать, что я — подлец, который его уволил. Ему так было легче. Понимаете? Легче быть жертвой чужой несправедливости, чем умирающим человеком, который не в силах защитить свою семью.
Я поняла, что плачу. Слёзы текли по щекам. Горячие. Солёные. Я даже не пыталась их остановить. Какой смысл?
- Пять лет, - сказала я сквозь слёзы. - Пять лет я вас ненавидела. Мечтала, как посмотрю вам в глаза. Как скажу всё, что думаю. Как вы будете просить прощения.
- Я знаю.
- А вы молчали. Носили это письмо с собой. Каждый день. Пять лет. И молчали.
- Я дал слово вашему отцу. Он просил — я обещал.
Я посмотрела на свои часы. Папины часы. Циферблат расплывался от слёз. Без тринадцати шесть утра. Почти двенадцать часов прошло с тех пор, как мы застряли.
Двенадцать часов. И вся моя жизнь перевернулась. Всё, во что я верила пять лет. Все мои планы. Вся моя ненависть. Рухнуло. Рассыпалось. Превратилось в пыль.
- Почему вы носите это письмо с собой? - спросила я. - Пять лет. В бумажнике. Рядом с фотографией.
Он помолчал.
- Это моя дочь. Алиса. Ей сейчас девятнадцать. Учится в Москве. А на фото ей двенадцать — тогда она ещё жила со мной.
- Вы не ответили. Почему письмо?
Ещё одна пауза. Тяжёлая. Долгая.
- Потому что однажды вы должны были узнать правду. Ваш отец просил молчать — но не просил уничтожить письмо. Понимаете? Он мог бы попросить сжечь его. Но не попросил. Значит, хотел, чтобы когда-нибудь оно попало к вам. Когда-нибудь. Когда придёт время.
- А если бы я не устроилась сюда? Если бы мы не застряли в этом лифте?
- Я бы нашёл способ. Рано или поздно. Пять лет я ждал момента. И вот он наступил.
Я сидела на холодном полу. Прижимала письмо к груди. Плакала. Беззвучно. Безостановочно.
Папа. Мой папа. Он защищал нас до конца. До последнего дня. Просто его защита выглядела как предательство. Его любовь — как слабость. Его жертва — как поражение.
Он не сломался от увольнения. Он сломался от болезни. От того, что не мог рассказать нам правду. От того, что должен был играть роль жертвы, чтобы мы не узнали. Чтобы не жалели. Чтобы не плакали над ним раньше времени.
Три года он боролся с раком. Один. Не говоря нам ни слова. Ездил на химиотерапию, когда мы думали, что он ходит на собеседования. Пил обезболивающие, а мы думали — водку. Угасал — а мы думали, что он просто сдался.
Господи. Как же мы были слепы. Как же я была несправедлива.
- Он лечился? - спросила я.
- Насколько мог. Насколько хватало денег. Химиотерапия, облучение. Я предлагал помочь — он отказался. Гордый был человек. Очень гордый.
- И всё равно не сказал нам.
- Он любил вас. По-своему. Как умел. Не всегда правильно. Но искренне.
Динамик над головой ожил. Треск. Шипение. Знакомый голос диспетчера:
- Пожар локализован. Угрозы распространения нет. Начинаем эвакуацию лифтов. Ваш — в очереди. Держитесь, скоро будете на свободе.
Свобода. Странное слово. Странное понятие.
Я уже была свободна. Свободна от ненависти, которая сжирала меня пять лет. Свободна от злости. Свободна от желания мести.
И эта свобода была больнее, чем всё, что я испытывала раньше.
***
Лифт дёрнулся. Загудел. Поехал вниз.
Я встала с пола. Ноги затекли, едва держали. Голова кружилась от духоты и слёз. Холодов тоже поднялся. Протянул руку. Я приняла — автоматически, не думая.
Его ладонь была тёплой. Сухой. Сильной.
- Письмо, - сказал он. - Оставьте себе. Оно ваше. Всегда было вашим.
Я кивнула. Сложила аккуратно. Спрятала в карман жакета. Рядом с сердцем.
- Пиджак, - вспомнила я. Его пиджак. Всё ещё на моих плечах.
- Оставьте, - сказал он. - Вам сейчас нужнее.
Двери открылись.
Свет ударил в глаза. Яркий. Режущий. Утренний. Люди в форме. Спасатели. Врачи. Кто-то сунул в руку бутылку воды. Кто-то накинул на плечи одеяло поверх пиджака. Кто-то что-то спрашивал — я не слышала. Не понимала слов.
Я шагнула из лифта. Ноги подгибались. В ушах звенело. Перед глазами плыло.
И остановилась.
Обернулась.
Он стоял позади. В дверях лифта. Смотрел на меня. Ждал.
- Я не знаю, что сказать, - призналась я. Голос был чужим. Хриплым. Сорванным.
- Не надо ничего говорить.
- Пять лет я вас ненавидела. Пять лет строила планы мести. А теперь я не знаю, что чувствовать. Пустоту. Боль. Облегчение. Всё сразу.
- Это нормально.
- Мне нужно время. Переварить. Понять. Принять.
- Берите сколько нужно. Никто не торопит.
- А работа?
Он чуть улыбнулся. Впервые за двенадцать часов. Устало. Тепло.
- Работа подождёт. Вы прошли сегодня достаточно испытаний.
Я кивнула. Отвернулась. Пошла к выходу. Спасатель поддерживал под руку. Что-то говорил — про медосмотр, про шок, про воду. Я кивала. Не слышала.
У выхода из здания я остановилась. Утренний воздух ударил в лицо. Свежий. Чистый. После двенадцати часов в жестяной коробке он казался чудом.
Я сняла с руки часы. Папины часы. «Полёт». Тысяча девятьсот восемьдесят второй.
Посмотрела на циферблат. Шесть утра. Новый день.
Провела пальцем по стеклу. По царапинкам. По трещинке в углу — папа ударил руку о станок, когда мне было десять. Я помню, как он пришёл домой с перевязанным запястьем. Часы уцелели. Он смеялся — они крепче меня.
Теперь я понимала. Он был крепким. Крепче, чем мы думали. Крепче, чем кто-либо знал. До последнего дня он защищал нас. От правды. От боли. От жалости.
Его любовь была такой — молчаливой, жертвенной, непонятой. Он согласился стать злодеем в наших глазах, лишь бы мы не видели его слабым.
Это и есть любовь. Настоящая. Без слов и объяснений. Без благодарности и признания. Просто — ради тех, кого любишь. Всё ради них.
За спиной дымилось здание. Пожарные сворачивали шланги. Утреннее солнце пробивалось сквозь дым. Золотое. Тёплое. Живое.
Новый день. Новая правда. Новая я.
Я не знала, что будет дальше. Вернусь ли в этот холдинг. Смогу ли смотреть ему в глаза — теперь уже без ненависти. Что скажу маме, когда приду домой. Как объясню ей то, что сама едва понимаю.
Но одно я знала точно.
Мама была права. Всегда была права. Не суди, пока не узнаешь всего. Жаль, что я поняла это только сейчас. Спустя пять лет. Спустя двенадцать часов в застрявшем лифте. Спустя целую жизнь заблуждений.
Я надела часы обратно на запястье. Застегнула ремешок. Они тикали ровно и спокойно. Как тикали на папиной руке двадцать лет. Как будут тикать на моей — столько, сколько нужно.
Пока я не передам их дальше. Своим детям. Когда-нибудь. Вместе с историей о человеке, который любил так сильно, что согласился стать злодеем в глазах собственной семьи.
Папа всегда говорил — правда выходит наружу. Рано или поздно. Просто иногда ей нужно время. Иногда — пять лет. Иногда — двенадцать часов. Иногда — один застрявший лифт и пожар за стеной.
Я пошла домой.
К маме.
Рассказать ей всё.
Наконец-то.