Кабинет отца Эштевана был аскетичен, как келья, но в нём чувствовалась не молитвенная сосредоточенность, а напряжённая, почти осязаемая энергия невысказанной ярости. Брат Симонас, человек с бесцветным лицом и аккуратной бородкой, сидел на краю стула, его пальцы нервно перебирали край сутаны¹. Он крайне не любил эти внезапные вызовы вышестоящего начальства. Они нарушали установленный порядок, а беспорядок был ему отвратителен.
— Вы желали меня видеть, отец Эштеван? — начал он, едва дверь закрылась.
Эштеван стоял у окна, спиной к гостю. Он медленно повернулся. Его лицо, обычно маска аскетичного спокойствия, было уставшим, но глаза горели холодным, пронзительным огнём.
— Да, брат Симонас. Прошу прощения за столь поздний вызов. Но вопрос не терпит отлагательств. Мне предстоит… длительная поездка. В Брагу.
— Я слышал, — кивнул Симонас. — Поздравляю с оказанным доверием. Архиепархия требует твёрдой руки.
— Требует, — Эштеван усмехнулся, и в усмешке этой не было радости. — Полагаю, что вся Португалия требует твёрдой руки… Однако я должен передать вам некоторые из моих текущих дел. В частности, дело француженки Леруа.
На лице Симонаса ничего не изменилось, но его поза стала ещё более скованной.
— Я ознакомился с протоколами, — произнёс он обезличенно. — Дело… сложное. И требует тщательного изучения.
— Именно так, — Эштеван подошёл к столу и легонько провёл пальцем по стопке бумаг, связанных шнуром. — «Тщательное изучение». Это ваша сильная сторона, брат. Я всегда ценил вашу… методичность. Но это дело — не просто папка с бумагами. Это битва. Битва за душу, залитую ядом гордыни, прикрывающейся лжеучёностью.
— Вы считаете, что обвинения в ереси обоснованы? — Симонас смотрел на папку, как на неразрешённую административную проблему.
— Я считаю, что мы стоим на пороге грядущих событий, способных изменить многое. За этой девушкой — целое мировоззрение, брат. Мировоззрение, где вера подменяется эстетическим восторгом, а авторитет Церкви — мнением художника. Оставить это безнаказанным — значит открыть ворота для самой опасной заразы. Заразы вольнодумства. — Он снова посмотрел в окно. — Но, кажется, не все разделяют эту тревогу. Нашлись голоса, убедившие Его Преосвященство, что «спокойствие» в столице важнее, чем борьба со скверной.
Симонас насторожился. Он уловил намёк, который тоже был ему не по душе.
— Решение архиепископа… — начал он осторожно.
— …является испытанием для нашей веры, — резко закончил Эштеван. — Испытанием на твёрдость. Одни отступают под давлением светских… интересов. Другие, те, кому дороги устои веры, должны найти в себе силы выполнить свой долг. Даже если для этого потребуется проявить… инициативу.
Он подошёл к Симонасу вплотную.
— Вы получите это дело, брат. И по всем канонам, вы будете иметь полное право вести его к тому положению, которое сочтёте справедливым. Я не могу вам приказывать. Я уезжаю. Но я прошу вас… взгляните на это не как на сухую процедуру. Взгляните на это как на крепостную стену. Если мы позволим разрушить один камень — послаблением, оправданием, мягким приговором под чьим-то влиянием — то следующей может рухнуть вся стена. Начинается всегда с малого.
Симонас молчал. Его мозг, привыкший к ясным инструкциям, лихорадочно работал. Эштеван не приказывал. Он апеллировал к долгу, к страху перед хаосом, к бюрократическому ужасу перед «послаблением», которое могло бы создать прецедент.
— Архиепископ… может иметь свой взгляд на «справедливое завершение», — наконец выдавил Симонас.
— Его Преосвященство — мудрый пастырь, — голос Эштевана стал ядовито-сладким. — Но пастырь, вынужденный считаться с волей короля, который, в свою очередь, считает монеты в своей казне. Их горизонт планирования… ограничен. Наш же горизонт — вечность. И на Страшном Суде нас не спросят, угодили ли мы королевским советникам. Нас спросят, защитили ли мы веру.
Он отошёл, давая Симонасу передышку.
— Я не прошу вас о незаконных действиях. Я прошу о стойкости. Завершите процесс как можно скорее. Не дайте ему утонуть в бесконечных отсрочках. Пусть приговор будет вынесен по всей строгости Закона Божьего, а не по меркантильным расчётам двора.
Проявите рвение, брат Симонас. И будьте уверены, — Эштеван сделал паузу, вкладывая в следующие слова весь свой вес, — что те, кто остаётся верным догмату, а не сиюминутной выгоде, всегда найдут самую мощную поддержку. Даже если её источник будет очень далеко.
Это было уже не просьбой, а предложением союза. Эштеван, даже в изгнании, оставался одной из самых влиятельных фигур в церковной иерархии. Его покровительство стоило больше, чем мимолётная благосклонность архиепископа, озабоченного политикой.
Симонас медленно поднялся. Его лицо было бледным. Он ненавидел этот выбор. Он избегал ответственности. Ему хотелось, чтобы всё оставалось как есть: аккуратные протоколы, неспешные допросы, отсрочки. Но Эштеван загнал его в угол, поставив перед выбором между спокойной совестью бюрократа и «рвением», которое сулило покровительство, но грозило конфликтом с начальством.
— Я… изучу материалы с должным тщанием, — сказал он, избегая взгляда Эштевана. — И буду действовать… в соответствии с канонами и своей совестью.
Эштеван уловил в этой уклончивой фразе зыбкое согласие. Этого было достаточно.
— Я не сомневался в вашей преданности долгу, брат, — он кивнул с намёком на улыбку. — Да направит вас Господь на верный путь.
*****
Ночной Лиссабон за окном кареты был безразличен к буре, бушевавшей в душе Диогу ди Алмейды. Он сидел, сжимая кулаки.. Унизительные слова отца — «пустяки», «не смей подходить» — звенели в ушах, смешиваясь с воспоминанием о возмутительно аппетитным запахом жареного гуся и громогласными тостами, которые он слышал на королевском обеде.
Диогу не поехал домой и назвал кучеру другой адрес — резиденцию французского посла. Это был шаг за гранью приличий, прямой вызов отцу. Но правила, которые он так старался соблюдать, привели его к стене бессилия. Значит, пора было играть по своим правилам
Французский посланник из уважения к роду Алмейда принял Диогу без промедления. Де Блуа, облачённый в роскошный шлафрок², с лицом, выражавшим скорее любопытство, чем раздражение, поднялся ему навстречу.
— Сеньор Диогу, — произнёс он, окидывая взглядом его праздничный наряд. — Столь поздний визит… Я полагаю, случилось нечто важное. Надеюсь, ваш отец в здравии?
— С отцом всё в порядке, месье посол, — отчеканил Диогу, опускаясь в предложенное кресло. Его голос был резким от едва сдерживаемых эмоций. — Речь идёт о деле, в котором наши интересы, как мне кажется, вновь совпали. Вернее, находятся на грани катастрофического провала.
Де Блуа налил два бокала вина и молча протянул один Диогу.
— Я весь внимание. Видимо вы говорите о мадемуазель Леруа.
— Я говорю о том, что наша общая договорённость — её свобода в обмен на поставки леса — вот-вот рухнет. Отец Эштеван, главный инквизитор, получил приказ об инспекционной командировке и отбывает в Брагу через неделю.
На лице де Блуа мелькнуло удовлетворение.
— Что ж, прекрасная новость. Это значит, дело перейдёт в более… разумные руки.
— Нет! Это значит, что у него осталась неделя, чтобы поставить точку. И он действует. Сегодня, прямо во время королевского пира, он арестовал и доставил в тюрьму служанку, позировавшую Сесиль. Вы понимаете? Он торопится вынести приговор. И этот приговор, я уверен, будет суровым.
Де Блуа медленно поставил свой бокал.
— Но король… Его Величество дал понять…
— Его Величество наслаждался праздником и радовался возобновлению торговли! — с горькой усмешкой перебил его Диогу. — Он думает, что вопрос решён. Но инквизиция — государство в государстве. Отец Эштеван презирает светскую власть, вмешивающуюся в дела веры. Он пойдёт напролом. И если Сесиль Леруа умрёт в застенках до того, как чернила на вашем торговом договоре высохнут, что вы скажете вашему королю? Что португальцы обманули вас? Что ваше дипломатическое влияние оказалось мыльным пузырём? Ваш главный козырь — её жизнь — превратится в свидетельство вашего поражения.
Де Блуа хмуро смотрел на пламя в камине. Расчетливый ум посла мгновенно взвесил аргументы. Юноша был прав. Мёртвая заложница не стоила ничего. Более того, её смерть была бы скандалом, который сводил на нет все достигнутые договорённости.
— Что вы предлагаете? — спросил он наконец. — Я не могу давить на короля.
— И не нужно. Есть другой путь. Более быстрый и эффективный. Нужно обратиться напрямую к архиепископу.
Де Блуа поднял бровь.
— Его Преосвященство? Но именно он и отстранил Эштевана. Кажется, он уже на нашей стороне.
— Он на стороне спокойствия, — поправил Диогу. — Он отстранил Эштевана, чтобы убрать источник «шума». Но сейчас этот «шум» грозит перерасти в оглушительный скандал, который ударит по его собственной репутации. Представьте, что французский посол является к архиепископу с официальным, но частным протестом. Вы говорите ему, что вам стало известно об ужесточении обращения с нашей подданной после того, как была достигнута договорённость на высочайшем уровне. Что это ставит под удар не только торговое соглашение, но и доверие между дворами. И если с девушкой что-либо случится, Париж будет вынужден сделать этот факт достоянием гласности, дабы объяснить, почему поставки леса вновь заморожены.
Он сделал паузу, наблюдая, как в глазах де Блуа загорается понимание.
— Вы атакуете не его веру, а его прагматизм, — продолжал Диогу. — Вы показываете, что Эштеван своим фанатизмом вредит не только Португалии, но и лично ему, архиепископу, сорвавшему столь выгодную для короны сделку и допустившему международный скандал. Эштеван для него — вышедший из-под контроля инструмент. И сейчас этот инструмент готов сломать всю мастерскую.
Де Блуа медленно кивнул, на его лице появилась тень уважения к молодому португальцу.
— Вы мыслите как дипломат, сеньор Диогу. Жесткий, но эффективный. Архиепископ действительно не захочет, чтобы его обвинили в срыве королевских договорённостей из-за неуправляемого инквизитора.
— Именно, — Диогу почувствовал удовлетворение. — И в отличие от короля, который может отложить решение, архиепископ может действовать мгновенно. Одно его слово — и Эштевана отправят в Брагу завтра же утром, а дело будет немедленно передано тому, кто не станет торопиться с приговором. Вам даже не нужно просить о её освобождении. Вам нужно лишь потребовать прекращения беззаконий, которые губят ваши общие с королём планы. Остальное он сделает сам.
Де Блуа поднялся и подошёл к письменному столу.
— Глубокая ночь — не время для визитов к примасу Португалии, — произнёс он, беря в руки перо. — Но утром… Да, я думаю, это дело не терпит отлагательств. Ваша логика, сеньор Диогу, безупречна. И цинична. Я почти рад, что вы не выбрали карьеру дипломата. Вы были бы опасным конкурентом.
— Доброй ночи, месье де Блуа, — тихо, но твёрдо ответил Диогу. — От всей души желаю вам успеха в завтрашнем разговоре с архиепископом.
*****
Сны редко бывают милостивы к узникам. Но этот был иным. В памяти всплывали напряжение между лопатками от долгой работы у мольберта, запах краски, ворчание учителя Леклерка.
— Слишком буквально, мадемуазель, — говорил он, не глядя на её работу. — Вы рисуете форму. А где характер? Где твёрдость дуба и податливость ивы? Дерево — это не предмет, это состояние.
Потом фрагменты сна смягчились, стали прозрачными и тёплыми. Теперь ей снился город Руан и его дыхание. Воздух в гостиной был густым и сладким, как сироп: пахло бумагой из отцовской книжной лавки, вощёной древесиной и ванилью, что доносилась из булочной через улицу. Свет в комнате был золотистым от пылинок, что лениво кружились в его потоке. Он лился сквозь маленькие стёкла в деревянных рамах, рисуя на полу дрожащие прямоугольники, в которых так любили греться кошки.
Сесиль видела себя маленькой девочкой, сидевшей на коврике, и перед ней на низком столике лежал лист грубой, зернистой бумаги.
— Легче, птичка моя, — раздался над ней ласковый голос матери. — Ты не высекаешь огонь из кремня. Ты направляешь росу на лепесток. Пусть твоя рука будет воздушной.
Мать. Анна Леруа стояла за её спиной. Руки, привыкшие к хозяйству, были все же тонки и изящны. Когда она поправляла руку дочери, её прикосновение было точным и невесомым.
— Вот так, — прошептала она. — Видишь? Ты не просто копируешь линию. Ты даёшь ей родиться. Смотри на яблоко. Не на его форму, а на ту мелодию света и тени, что поёт на его боку. Поймай эту мелодию.
Сесиль всматривалась в простой натюрморт, и мир менялся. Она видела не предметы, а танец света, бесконечную симфонию полутонов. Её пальцы сами пошли нужным путём, оставляя на бумаге не контур, а красивую гармонию.
— У неё способность, Жак, — говорила Анна Леруа отцу вечером. — Настоящая. Она не просто рисует. Она видит сердцем.
Отец хмурил брови.
— Рисование не самая нужная вещь для будущей хозяйки. Нашей дочери нужна практическая наука. Чтение, счёт.
— Она поможет людям разглядеть музыку в обыденном, — мягко, но непреклонно парировала мать. — Месье Леклерк, лучший преподаватель живописи в Руане, очень доволен своей юной ученицей.
...Пробуждение было тяжелым для несчастной узницы. Физическая реальность — холод, сырость, скованность в суставах — обрушилась на неё всей тяжестью. На секунду она ощутила полное крушение. Всё, чему её учили, вся эта возня с линиями и «состояниями» — какое это имело значение здесь, в каменном мешке подземелья?
Но постепенно, сквозь леденящий душу ужас, стало пробиваться другое чувство — тихое удовлетворение. Она вспомнила лицо отца Эштевана в их последней встрече — растерянное, отчасти беспомощное. Этот железный человек, казавшийся воплощением несокрушимой догмы, был побежден её словами.
«Вы видите грех там, где я вижу молитву», — сказала она ему. И в этих словах была не только защита, но и откровение.
Слова матери отозвались в ней теперь с новой силой. «Твой дар будет твоим светом во тьме». Так и случилось. Её умение видеть прекрасное, её понимание искусства стали тем оружием, против которого оказалась бессильна вся мощь инквизиции.
Сесиль медленно выпрямилась, опираясь спиной о грубый камень. Слез больше не было. Да, она была в самом сердце этой тьмы, готовой её поглотить. Но она только что доказала и себе, и своему тюремщику, что даже здесь, на дне человеческой жестокости, можно оставаться собой. Её дух оказался прочнее самых толстых стен.
И это знание согревало девушку лучше любого огня.
Алексей Андров. Девятая глава книги "Художница из Руана"
Друзья, напишите, будет ли интересно прочитать продолжение?
Сноски к Главе 9
Сутана¹ — длинное облачение католических священнослужителей, обычно чёрного цвета, являющееся символом их отречения от мирской суеты и принадлежности к духовному сословию.
...роскошный шлафрок² — (от нем. Schlafrock — «спальная одежда») — домашний халат, часто из дорогой ткани, отделанный мехом или шёлком, популярный среди знати и богатых горожан в XV–XVI веках. Появление французского посла в шлафроке перед Диогу подчёркивает неофициальный, доверительный характер встречи.