Автобус дернулся в припадке, выплевывая пассажиров в серую слякоть вечернего города, и Галя, наконец, смогла вдохнуть. В салоне пахло мокрой псиной и чьим-то тяжелым, сладким перегаром, от которого мутило еще с третьей остановки. Галя поправила тяжелую сумку на плече — ремень больно врезался в косточку, но это была привычная, почти родная боль. Телефон в кармане пуховика коротко вибрировал уже в третий раз: Света спрашивала насчет лекал для юбки, но отвечать не было сил. Перед глазами стояла одна картинка: тихая кухня, закипающий чайник и десять минут тишины, прежде чем придется готовить ужин на завтра.
Подъезд встретил ее мигающей лампочкой и запахом жареной картошки с луком, который всегда просачивался из квартиры бабы Нюры. Галя нашарила ключи, привычно пропуская зазубрину на втором обороте, но замок поддался слишком легко. Дверь была не заперта. Холодная игла страха кольнула под ребра — воры? Она толкнула дверь, и вместо тишины на нее обрушился гул голосов, работающий телевизор и звон посуды. В прихожей, перегораживая проход, стояли два рулона обоев ядовито-зеленого цвета и ведро с клеем, от которого несло химией так, что перехватило дыхание.
— Явилась наконец! — голос Веры Романовны, зычный, командный, перекрыл шум телевизора. Свекровь вышла из кухни, вытирая руки вафельным полотенцем — Галиным, тем самым, с вышитыми гусями, которое она берегла для красоты. — Мы тебя час ждем. У Жени руки из одного места растут, он даже стремянку нормально поставить не может.
Галя застыла, не снимая ботинок. Грязь с подошвы медленно таяла на светлом ламинате, превращаясь в черную лужицу. Из комнаты выглянул Женя — в растянутых трениках, с виноватым и одновременно испуганным лицом. Он держал в руках кусок бутерброда, крошки сыпались на ковер.
— Гал, ну ты чего встала? — прожевал он, отводя глаза. — Мама тут... это... ремонт у себя в квартире затеяла. В зале. Решила вот прямо сегодня начать.
— Какой ремонт, Женя? Семь вечера, вторник, — Галя говорила тихо, но внутри у нее начинала раскручиваться тугая пружина, сжатая годами терпения. Взгляд упал на вешалку: пальто Веры Романовны висело поверх Галиной куртки, приминая воротник. — Почему у нас в коридоре склад?
— На выход! Мне ремонт делать, а вы мне нужны! — Вера Романовна уже натягивала сапоги, кряхтя и краснея лицом. — Я решила: клеим сегодня. Старые я ободрала, стены голые, спать там нельзя. Так что быстро поели — и вперед. Женя будет мазать, ты, Галя, подавать и разглаживать, у тебя пальцы тонкие. А то Лариска с пятого этажа хвасталась своим евроремонтом, а я чем хуже?
Галя прошла на кухню, стараясь не задеть ведро. На столе царил хаос: открытая банка шпрот, нарезанный кривыми ломтями хлеб, грязные чашки. На ее швейной машинке, которую она всегда накрывала чехлом, стояла жирная тарелка с недоеденным майонезом. Это было как пощечина. Машинка была её храмом, её способом заработать копейку мимо Жениного скудного бюджета и вечных долгов. Вспыхнуло воспоминание: три года назад она так же стояла и смотрела, как Женя прожег утюгом блузку клиентки, а потом просто пожал плечами: «Ну, бывает».
— Вера Романовна, уберите тарелку с машинки, — голос Гали дрогнул, но стал жестче. — И мы никуда не поедем. Завтра нам на работу.
Свекровь замерла в дверях, словно наткнулась на невидимую стену. Ее лицо, широкое, с нависшими веками, пошло пятнами.
— Что ты сказала? — она шагнула в кухню, тесня Галю к подоконнику. — Я к ним со всей душой, я им пирогов принесла, а она — «не поедем»? Женя! Ты слышишь, как твоя жена с матерью разговаривает? Я, может, для вас стараюсь, чтобы вам потом квартира досталась приличная!
Женя вжался в дверной косяк. Он всегда так делал — пытался слиться с мебелью, стать невидимым, лишь бы его не заставили выбирать.
— Гал, ну правда, — занюнил он, теребя резинку на штанах. — Мама же уже начала. Поможем пару часиков и вернемся. Такси вызовем. Ну что тебе стоит?
— Мне стоит жизни, Женя! — Галя резко развернулась, смахнув тарелку с машинки. Посуда с грохотом разлетелась, майонез брызнул на обои, те самые, которые она выбирала месяц, экономя на обедах. — Каждый раз одно и то же. То дачу копать в ливень, потому что «надо», то кота ее везти через весь город в ветеринарку в четыре утра, потому что он чихнул. Я устала. Я просто хочу прийти домой и лечь.
— Истеричка, — выплюнула Вера Романовна, даже не взглянув на осколки. — Вся в свою мамашу. Та тоже с гонором была, а померла в нищете. Собирайся, Женя. А эта пусть сидит, киснет. Безрукая, небось, все равно только испортит обои.
Галя посмотрела на мужа. В этот момент время словно загустело. Она видела каждую пору на его носу, видела, как бегает его взгляд от нее к матери. Она ждала. Ждала, что он скажет: «Мама, хватит. Галя устала. Мы никуда не пойдем». Ждала, как чуда, хотя знала, что чудес в их панельке не бывает.
— Мам, ну подожди в коридоре, я сейчас, — пробормотал Женя и начал натягивать джинсы прямо поверх треников. — Гал, я быстро. Поклеим одну стену, и я приеду. Не сердись, а? Ей же одной тяжело.
Что-то оборвалось внутри. Не было ни злости, ни крика. Только горячая волна подступила к горлу, и глаза защипало так сильно, что Галя зажмурилась. Слеза скатилась по щеке, горячая и соленая, упала прямо на руку, сжимающую край столешницы. Это было ощущение тотального, космического одиночества в квартире, полной людей. Она поняла, что не просто устала. Она поняла, что её здесь нет. Есть функция «жена», есть функция «невестка», есть «подай-принеси», а Гали — нет.
— Ты прав, Женя. Ей одной тяжело, — Галя открыла глаза. Слезы высохли мгновенно, оставив после себя ледяную ясность. Она шагнула в коридор, перешагнув через рулон зеленых обоев. — Собирай вещи.
— В смысле? — Женя застыл с одним надетым носком. — Какие вещи?
— Все. Трусы, носки, свою коллекцию пивных пробок. Все. Ты едешь к маме. Делать ремонт. Навсегда.
В квартире повисла звенящая тишина. Даже холодильник перестал гудеть. Вера Романовна, открыв рот, напоминала рыбу, выброшенную на берег.
— Ты что несешь, дрянь? — прошипела свекровь, багровея. — Квартира общая!
— Квартира моя, — тихо, но отчетливо произнесла Галя. — Подарена моим отцом до брака. Документы в папке, в шкафу. Женя здесь только прописан. Временно. Я терпела пять лет. Пять лет я думала, что семья — это когда терпят. Но терпелка сломалась. Сегодня. Сейчас.
Она подошла к входной двери и распахнула её настежь. Из подъезда пахнуло холодом и табаком.
— На выход! — крикнула Галя, повторяя интонацию свекрови, но в ее голосе звенела сталь. — Мне ремонт делать. Своей жизни. А вы мне не нужны!
Женя растерянно смотрел на мать, ища подсказки, ища команды. Вера Романовна схватила его за локоть, больно дернув.
— Пошли, Женя! Она еще приползет! На коленях приползет, когда поймет, что никому она, старая дева, не нужна! — свекровь потащила сына к выходу, попутно пнув ведро с клеем. Клей густой массой потек на коврик. — Мы отсудим! Мы еще посмотрим!
Женя, спотыкаясь, на ходу натягивал куртку. Он оглянулся лишь раз, у порога. В его глазах был не страх потери жены, а ужас перед предстоящим вечером наедине с матерью и рулонами обоев. Он вышел молча, так и не сказав ни слова.
Галя захлопнула дверь. Лязгнул замок — один оборот, второй. Щелкнула задвижка. Она прижалась лбом к холодному металлу двери и слушала. Слышала, как гулко стучат каблуки Веры Романовны по ступеням, как бубнит Женя, как хлопает дверь подъезда. А потом наступила тишина.
Она сползла по двери на пол, прямо рядом с разлитым клеем. Телефон снова завибрировал — Света. Галя достала трубку, провела пальцем по экрану.
«Галь, ну что там с лекалами? Заказчица ждет».
Галя посмотрела на свою швейную машинку. Встала, перешагнула через лужу клея. Взяла тряпку, вытерла стол. Потом набрала сообщение: «Все будет, Света. Завтра начну. У меня теперь много свободного времени».
Спустя полгода Женя так и жил с матерью в комнате с зелеными обоями, которые они поклеили криво, с пузырями. Он каждый вечер слушал, какая Галя неблагодарная, и молча кивал, глядя в телевизор. А Галя купила новые шторы. Желтые, солнечные. И по вечерам в её квартире было тихо. Это была не пустота. Это был покой, который она, наконец, заслужила.