Я была медсестрой. Белый халат, бейдж на груди, детский рисунок дочки на холодильнике. Всё было честно. Всё по правилам.
Однажды я просто выписала один лишний рецепт. Чтобы помочь. Чтобы дотянуть до зарплаты.
Через год я проснулась в камере, где вместо имени — номер, а вместо дочери — тишина, которая звучит громче любого крика.
И только тогда я поняла: нищета — не грех. Но страх перед ней может стать приговором.
Меня зовут Алина Морозова, мне тридцать три года. Я работала медсестрой в районной поликлинике на окраине Воронежа. У меня была дочь, Полина, семь лет. Мы жили вдвоём в однокомнатной квартире в панельной девятиэтажке, где лифт работал через раз, а батареи зимой были чуть тёплыми.
Каждое утро я заплетала Полине косички, провожала её до маршрутки, давала десять рублей на булочку. Потом шла пешком до поликлиники. Двенадцать часов на ногах — уколы, давление, карточки, очереди до самой лестницы. Работа была тяжёлой, но я её любила. Здесь я чувствовала себя нужной.
Зарплата — двадцать три тысячи рублей в месяц. Десять тысяч на аренду квартиры, три на продукты, тысяча на проезд, тысяча на школьные нужды. Остальное откладывала на непредвиденное. А непредвиденное случалось постоянно.
То Полине нужны были кроссовки, потому что старые промокали. То у меня болела спина так, что я не могла разогнуться. То в школе собирали деньги на шторы, на подарок учительнице. Я находила где-то, занимала у коллег, откладывала от продуктов.
Бывший муж исчез, когда Полине было два года. Алименты получить не удалось — он нигде не работал официально. Родителей у меня не было. Подруг, которые могли бы занять денег, тоже. Я была одна.
Однажды в октябре я обнаружила в почтовом ящике письмо от судебных приставов. Долг за коммуналку — двенадцать тысяч рублей. Если не оплачу в течение двух недель, начнётся процедура выселения.
Я попыталась попросить аванс на работе — отказали. Попросила занять у коллег — у каждого свои долги. Думала взять займ в МФО, но проценты — пятьдесят процентов годовых — это ловушка, из которой не выбраться.
Я была загнана в угол. Впервые почувствовала настоящий животный страх. Страх потерять крышу над головой. Страх, что дочь заберут в детский дом.
В тот вечер я сидела на кухне и думала: почему честный труд не даёт возможности просто выжить? Почему я, человек с медицинским образованием, не могу заработать столько, чтобы оплатить коммуналку вовремя?
И тогда вспомнила: месяц назад я оформила рецепт на успокоительное женщине, которая пришла с панической атакой после приёма. Это было нарушение правил, но она действительно страдала. Никто ничего не заметил.
Специальные рецепты на препараты строгого учёта стоят дорого. Люди платят за них, потому что врачи отказывают, а очереди к специалистам длятся месяцами.
Это был тихий шёпот в голове. Почти неслышный. Но он остался.
Я написала знакомой из аптеки: могу помочь с рецептом, если нужно. Она ответила: нужно, очень. Я оформила документы на обезболивающее для её больной матери. Мы встретились вечером у остановки. Она протянула конверт. Внутри — три тысячи рублей.
Я заработала их за пять минут. Это было больше, чем за неделю в больнице. Впервые за долгое время почувствовала облегчение. Теперь могла оплатить часть долга, купить Полине ботинки, купить нормальную еду.
Я говорила себе: это один раз. Закрою долг и остановлюсь.
Но через две недели мне написала подруга той женщины. Потом ещё один человек. Потом ещё. Я не искала клиентов — они сами находились. Сарафанное радио работало быстро.
Сначала я выписывала только лёгкие препараты — снотворные, успокоительные. Но потом начали просить сильнодействующие обезболивающие. Я знала, что они вызывают зависимость. Но когда человек предлагал пять тысяч за рецепт, я соглашалась.
Я оплатила долг за коммуналку. Купила Полине розовую куртку с белым мехом, о которой она мечтала. Мы сходили в кино, поели попкорн. Я позволила себе новые сапоги. Впервые за много лет не считала каждый рубль.
Я чувствовала себя почти свободной. Говорила себе: это временно. Ещё немного, накоплю достаточно, и остановлюсь.
Но я не понимала, что скользила вниз по наклонной плоскости. И внизу меня ждал не мягкий песок, а бетонный пол камеры.
Прошло восемь месяцев. Я выписывала по три-четыре рецепта в неделю. В конверте на антресоли лежало почти сто тысяч рублей — на квартиру, на нормальную жизнь для Полины.
Мне казалось, что я продумала всё до мелочей. Но я не знала про систему мониторинга рецептов. Каждый специальный рецепт фиксировался в базе данных. Когда количество таких рецептов от нашей поликлиники резко выросло, Росздравнадзор начал проверку.
В начале июня ко мне в кабинет зашла главная медсестра с мужчиной в сером костюме. Росздравнадзор. Проверка по факту незаконного оборота препаратов. Земля ушла из-под ног.
В кабинете главного врача на столе лежала толстая папка с распечатками моих рецептов. Десятки страниц. Мужчина спросил прямо: признаю ли я, что выписывала эти рецепты?
Я кивнула.
Уголовное дело. Подделка документов. Незаконный оборот сильнодействующих веществ. Мошенничество.
Следователь сказала мне: «Вы понимаете, что ваши рецепты привели к тому, что люди стали зависимыми? Что некоторые попали в реанимацию из-за передозировки?»
Я не знала об этом. Честное слово. Думала, что люди используют лекарства по назначению.
Меня уволили. Деньги, сто тысяч рублей, изъяли при обыске. Я осталась без работы, без денег, с уголовным делом.
Суд назначили через три месяца. Адвокат сказал: дело проигрышное, признавай вину и проси о снисхождении. Иначе — шесть лет колонии.
Я признала вину полностью. Прокурор говорил, что я представляю опасность для общества, что такие люди разрушают здоровье нации.
Приговор: четыре года лишения свободы в колонии общего режима.
Полину забрали в тот же день. Временная приёмная семья на период отбывания наказания. Я не успела попрощаться. Её просто увезли, пока я была в суде.
Я думала: всё началось с трёх тысяч рублей. С попытки оплатить коммуналку. И закончилось четырьмя годами тюрьмы и потерей ребёнка.
СИЗО. Камера на двенадцать человек, но нас жило восемнадцать. Я думала о Полине каждую минуту. Где она спит? Плачет ли? Помнит ли меня?
Я писала ей письма каждую неделю. Рассказывала, как скучаю, как люблю, как жду встречи. Старалась писать светло, без слёз. Но ответов не приходило.
Через полгода мне передали письмо от социального работника: «Ребёнок адаптировался в приёмной семье. Психолог рекомендует не травмировать ребёнка контактами с биологической матерью».
Полина меня забывает. Её учат забывать.
Через восемь месяцев меня этапировали в колонию. Женская колония, Воронежская область. Работа на швейном производстве — восемь часов в день, зарплата триста пятьдесят рублей в месяц.
Я слушала истории других женщин. Ирина сидела за кражу продуктов на три тысячи рублей — три года. Света подделала справку на пособие — полтора года. Наташа защищалась от мужа — три года.
Мы все были одинаковыми. Бедными, загнанными, сделавшими что-то отчаянное, чтобы выжить. И система нас раздавила.
Я вышла через четыре года. Триста рублей в кармане. Никто не встречал. Я нашла работу в хосписе — ночная уборщица, тринадцать тысяч в месяц. Снимала комнату в коммуналке за семь тысяч.
Я написала в опеку, попросила контакты приёмной семьи. Позвонила. Женщина сказала, что спросит у Полины и перезвонит. Неделя прошла в ожидании.
Ответ: «Полина сказала, что не хочет встречаться».
Вечером я достала старую фотографию Полины. Маленькая девочка с косичками. Это всё, что у меня осталось. Я плакала долго, громко. Потому что поняла, что потеряла её навсегда.
Через полгода мне написала журналистка. Предложила дать интервью для документального фильма о том, как бедность толкает людей на преступления. Я согласилась. Если не могу вернуть дочь, хотя бы могу рассказать правду.
Фильм вышел через полгода. Тысячи людей смотрели. В комментариях одни поддерживали, другие осуждали. Но люди задумывались.
Я начала встречаться с теми, кто вышел из тюрьмы и не мог найти работу. Мы собирались раз в неделю в библиотеке. Пили чай, делились опытом, поддерживали друг друга.
Однажды ко мне подошла пожилая женщина. Её дочь сидела за то же — выписывала рецепты, чтобы прокормить детей. Пять лет колонии. Женщина сказала: «После вашей истории я поняла, что дочь не чудовище. Что она просто пыталась выжить».
Я обняла её. И поняла: может быть, в этом и есть смысл. Чтобы другие поняли. Чтобы увидели, что за каждым преступлением стоит человек.
Сейчас мне тридцать девять лет. Я живу в коммуналке, работаю в хосписе. Судимость висит на мне, как клеймо. Она будет всегда.
Но я больше не молчу. Я рассказываю свою историю. Потому что знаю: бедность будет толкать людей на преступления, а система будет их ломать.
Но если хотя бы один человек поймёт, что нужно менять не людей, а систему — это уже победа.
Я не герой. Я преступница по закону. Но я также мать, которая хотела накормить дочь. Человек, который ошибся и заплатил четырьмя годами свободы и потерей ребёнка.
Каждый раз я думаю: было ли другое решение? Могла ли я выбрать иначе?
Не знаю. Но я выбрала то, что выбрала. И теперь живу с этим каждый день.
Бедность — это не преступление. Но страх перед ней может толкнуть человека на то, что он никогда не сделал бы в нормальных условиях. И когда общество создаёт систему, в которой честный труд не даёт возможности выжить, кто виноват? Человек? Или система?
Я не знаю ответа. Я просто знаю, что таких, как я, миллионы.
И пока это не изменится, мои четыре года за решёткой — это не исключение. Это правило.
Я живу дальше. Работаю, помогаю другим, рассказываю свою историю. Это мой способ вернуть смысл жизни.
И может быть, когда-нибудь Полина прочитает эту историю и поймёт, что я не бросила её. Что я просто ошиблась. Страшно ошиблась.
Может быть, она простит меня. А может быть, нет.
Но я продолжаю жить. Потому что это единственное, что мне осталось.