Когда его пальцы сжались, я подумала: значит, вот так это заканчивается. В нашей собственной спальне, на полу, где ещё утром лежал его носок. Но я не ушла в ту ночь. Я схватила то, что было рядом, и сделала выбор.
Суд дал мне полтора года. Сказали: превысила допустимые пределы. Надо было остановиться раньше. Но они не знают одного — когда ты пять лет живёшь в постоянной опасности, ты не думаешь. Ты просто выживаешь. Теперь я на свободе. Но каждую ночь просыпаюсь от того же кошмара: его руки. И мой страх, который так и не ушёл.
Меня зовут Наталья Гранина, мне сорок один год, и три года назад я перестала быть той, кем была всю жизнь. До той ночи я была обычной женщиной — работала библиотекарем в районной библиотеке имени Пушкина в Подольске, носила удобную обувь, пекла пироги по выходным, мечтала о тихом счастье. После той ночи я стала женщиной с судимостью, которая каждое утро просыпается и хватается за горло, пытаясь вспомнить, как дышать.
Но начать нужно не с той ночи. Начать нужно с того момента, когда всё ещё казалось возможным. Пять лет назад, книжная ярмарка в центре города, жаркий июньский день. Стояла у палатки с классикой, листала Булгакова, и тут заметила его. Высокий мужчина с широкими плечами, в рабочей куртке, с усталыми серыми глазами. Он держал в руках «Преступление и наказание», хмурился, читал первые страницы. Я улыбнулась, сказала что-то вроде: хорошая книга, но тяжёлая. Он поднял глаза, посмотрел на меня внимательно, кивнул.
Мы разговорились. Оказалось, он работает на стройке, прораб, руководит бригадой. Игорь. Сорок два года, не женат, любит читать, но редко находит время. Через месяц мы встречались регулярно. Через полгода он переехал ко мне в мою съёмную однушку.
Очень хорошим. Он приносил цветы каждую пятницу — скромные букеты с рынка, ромашки, гвоздики. Готовил ужины, когда я задерживалась на работе. Читал мне вслух по вечерам стихи Есенина, которого обожал. Мы ходили в парк по воскресеньям, кормили уток на пруду, строили планы. Я думала: вот оно. То самое счастье, которое я ждала тридцать три года.
Первый раз он толкнул меня через год и два месяца. Это была суббота, вечер, я забыла купить сигареты. Он попросил дать закурить. Я сказала, что забыла. Он встал с дивана, подошёл ко мне, остановился в метре. Потом поднял руку и толкнул меня в плечо. Не сильно, но резко. Я отступила, ударилась спиной о холодильник. Пакет выпал из рук, яйца разбились на полу.
Он упал на колени, обхватил мои ноги, заплакал. «Прости, Наташа, я не хотел, это просто нервы, на работе проблемы, больше никогда, клянусь». Я стояла над ним, гладила по голове, говорила: всё хорошо, я понимаю, бывает. Верила. Хотела верить.
Второй раз был через три недели. Я пересолила суп. Он швырнул тарелку в стену. Осколок задел мне бровь — маленький порез, но пошла кровь. Опять упал на колени, опять слёзы, опять клятвы. Я прощала. Потому что любила. Потому что верила, что это временно. Потому что боялась остаться одна в тридцать четыре года.
Третий раз был через неделю. Потом четвёртый. Пятый. Инциденты стали регулярными. Сначала раз в месяц. Потом раз в неделю. Потом каждый день. Он действовал аккуратно, чтобы не было видно. По животу, по спине, по бёдрам. Я ходила на работу в длинных юбках и кофтах даже летом. Однажды он так сильно толкнул меня, что я упала, ударилась боком о край стола. Не могла дышать два дня — сломано ребро. На работе сказала, что упала с лестницы.
Я пыталась уйти. Много раз. Собирала вещи в сумку, когда Игорь был на работе. Стояла у двери, держала сумку, смотрела на замок. И не уходила. Потому что квартира была оформлена на него. Денег у меня почти не было — зарплата библиотекаря в Подольске двадцать две тысячи рублей. Родители умерли давно. Сестра живёт в Казани, мы не близки. Подруг настоящих нет. Я была одна. Некуда было идти.
И главное — я боялась. Боялась, что если уйду, он найдёт меня. Несколько раз он говорил, когда извинялся: «Я не отпущу тебя никогда, ты моя». Я думала тогда, что это слова любви. Потом поняла — это была угроза.
Я жила в постоянном ожидании следующего конфликта. Утром просыпалась и первым делом смотрела на его лицо. Если оно было спокойное, значит, день пройдёт нормально. Если хмурое — жди неприятностей. Вечером сердце начинало колотиться, когда слышала шаги на лестнице. Руки тряслись, когда в замке поворачивался ключ.
Последние месяцы перед той ночью были особенно тяжёлыми. Игоря уволили со стройки за пьянство. Он начал пить каждый день. Денег не было, работу новую не мог найти. Злился он теперь постоянно. На меня, на жизнь, на всех вокруг. Каждый вечер находил повод к конфликту. Суп не такой. Пол плохо вымыт. Смотришь на меня не так. Дышишь слишком громко.
В пятницу он ушёл рано утром, сказал, что встретится с друзьями. Не вернулся до одиннадцати вечера. Я легла спать. Проснулась от того, что хлопнула входная дверь. Посмотрела на часы — половина первого ночи. Он вернулся. Пьяный. Очень пьяный.
Я лежала в кровати, притворялась спящей. Молилась, чтобы он не зашёл в комнату. Но он зашёл. Встал в дверях, смотрел на меня. Потом подошёл к кровати, сел на край. Положил руку на моё плечо, сжал. Сильно. Больно. Я открыла глаза.
Он смотрел на меня странным взглядом. Глаза красные, мутные, лицо перекошенное. Я сразу поняла — сегодня будет что-то страшное.
— Ты думаешь, я не вижу, — прошептал он. — Ты с кем-то встречаешься. Я знаю. Ты мне изменяешь.
Я попыталась возразить. Он встал, начал ходить по комнате.
— Врёшь, — сказал он громче. — Я всё знаю.
Он был в каком-то бреду. Пьяном, ревнивом, больном бреду, когда реальность смешивается с фантазией. Я поняла — сейчас будет очень плохо. Хуже, чем когда-либо. Я встала с кровати, попыталась пройти к двери. Нужно было уйти из комнаты, запереться в ванной, переждать. Но он преградил путь.
— Куда? К нему побежишь? Не дождёшься.
Я попыталась обойти его. Он схватил меня за волосы, дёрнул назад. Резкая боль пронзила череп. Я вскрикнула. Он толкнул меня, я упала на пол. Он наклонился надо мной, схватил меня за горло обеими руками. И сжал.
Воздух исчез мгновенно. Я открыла рот, пытаясь вдохнуть, но ничего не получалось. Мир начал темнеть по краям. Я царапала его руки, пыталась оттолкнуть, но он был намного сильнее. В его взгляде не было ничего. Ни ненависти, ни боли. Просто пустота.
В глазах потемнело окончательно. В ушах загудело, громко, оглушительно. Я подумала: всё. Сейчас. Прямо здесь я умру. От рук человека, которого когда-то любила. Это конец.
Но рука, левая, которая билась по полу в попытке найти опору, нашарила что-то рядом. Что-то тяжёлое, холодное. Я не видела что — глаза уже почти не различали очертаний. Но пальцы схватили этот предмет, сжали. Керамика. Ваза. Большая синяя ваза с цветами, которая стояла на тумбочке. Я схватила её, не думая. Подняла руку, замахнулась.
Один раз. Он не отпустил. Ещё раз. Сильнее. Ещё. Его пальцы разжались. Руки упали. Он качнулся, упал на бок. Я отползла к стене, хватая воздух ртом. Горло горело огнём. Но воздух входил. Я дышу. Живая.
Игорь лежал на полу, не двигался. Я смотрела на него, на свои руки. В руке всё ещё зажата ваза. Я разжала пальцы. Ваза упала, разбилась. Тишина. Только мой хриплый вдох-выдох. И тиканье часов на стене.
Я не помню, сколько сидела на полу. Минуту. Час. Вечность. Я смотрела на всё это и не могла поверить, что это реальность. Наконец я заставила себя встать. Подошла к Игорю. Остановилась в метре от него. Боялась подойти ближе. Он лежал на боку, лицом к стене. Не шевелился.
— Игорь, — прошептала я. — Игорь, ты слышишь меня?
Ответа не было. Тишина. Нужно вызвать помощь. Скорую. Полицию.
Я пошла на кухню, взяла телефон дрожащими руками, набрала 03. Женский голос, спокойный, официальный.
— Скорая помощь, слушаю вас.
Я прошептала:
— Мужчине плохо. Очень плохо. Приезжайте, пожалуйста.
Потом приехала полиция. Они зашли в комнату. Женщина позвала кого-то по рации:
— Жив. Пульс слабый. Вызывайте реанимацию, срочно.
Полицейский посмотрел на меня:
— Вы это сделали?
Я кивнула.
— Я защищалась.
Скорая вынесла Игоря на носилках. Он был накрыт одеялом, лицо бледное, глаза закрыты. Я смотрела, как его выносят, и не чувствовала ничего. Только пустоту.
Следователь сказал:
— Расскажите, что произошло. Подробно.
Я рассказывала. Как он пришёл пьяный. Как обвинил меня в том, чего я не делала. Как схватил за волосы. Как толкнул. Как руки его сжались на моём горле. Как я не могла дышать. Как нашарила вазу. Как сделала то, что должна была, чтобы выжить.
— Сколько раз ударили?
— Я не помню. Может быть, три. Может, четыре.
— Зачем несколько раз?
— Он не отпускал. Я думала, умру, если не остановлю его.
Следователь смотрел на меня долго. Потом записал что-то.
— У вас синяки на шее. Свежие.
— Да. Он напал на меня.
— Есть ещё следы? На теле?
— Да. Он часто так делал.
Меня отправили в отделение. Допрос длился три часа. Потом меня оставили в камере до утра.
Утром следователь сообщил: Игорь Морозов в реанимации, состояние крайне тяжёлое. Если он не выживет, вам грозит обвинение в причинении тяжкого вреда. Если выживет — превышение допустимых пределов.
Меня отпустили домой. Я вернулась в квартиру. Зашла внутрь. Закрыла дверь в комнату, легла на диван в гостиной.
Игорь ушёл через два дня. Мне позвонили из полиции, сообщили. Не пришёл в сознание. Игорь мёртв. Он ушёл. Больше не вернётся. Больше не сможет причинить боль.
Суд начался через три месяца. Меня этапировали в зал суда в клетке. Я сидела там, смотрела на судью, на прокурора, на свою адвокатку. Она говорила, что шансы есть. Что самооборона очевидна. Но в её глазах я видела неуверенность.
Прокурор был безжалостен. Зачитывал обвинение холодным голосом. Экспертиза установила несколько ударов. Первого было достаточно для прекращения конфликта. Остальные были нанесены, когда потерпевший уже не представлял опасности. Следовательно, подсудимая действовала не только в защите, но и с агрессией.
Адвокат пыталась возражать. Говорила о систематическом насилии, о том, что моя жизнь была в опасности. Предоставила медицинские справки — следы на шее, старые синяки, сломанное ребро. Вызывала свидетелей. Соседей, которые слышали крики, видели меня в плохом состоянии.
Я сидела в клетке и слушала, как обсуждают мою жизнь люди, которые меня не знают. Которые не были там, в той комнате, когда его руки сжимали моё горло и мир гас. Я хотела кричать, объяснять. Но молчала.
Приговор огласили через неделю. Суд признал меня виновной в превышении допустимых пределов самообороны. Учёл наличие систематического насилия, отсутствие судимостей, положительные характеристики. Назначил наказание в виде лишения свободы сроком на полтора года.
Полтора года. Я услышала эту цифру и почувствовала странное облегчение. Могло быть хуже. Адвокат спросила, буду ли обжаловать.
— Нет, — сказала я. — Приму.
Потому что внутри я и сама не знала — виновата я или нет. Защищалась или мстила за годы боли.
Меня этапировали в женскую колонию в Тульской области. Полтора года прошли медленно, но прошли. Я привыкла к режиму, к людям, к этой жизни за решёткой. Работала в швейном цехе. Меня перевели в библиотеку колонии — начальник узнал, что я работала библиотекарем. Я приходила туда каждый день, разбирала книги, расставляла по полкам. Впервые за месяцы почувствовала что-то похожее на покой.
Женщины начали приходить, просили почитать. Я читала по вечерам, тихо, при свете ночника. Они слушали. На эти полчаса они забывали, где находятся.
Я узнавала истории других. Марина сидела за то же. Муж её бил десять лет. Однажды она ответила. Ей дали два года. Света зарезала сожителя, когда тот полез к её дочери. Пять лет. Оля отравила мужа после того, как он сломал ей челюсть. Восемь лет.
Мы все были здесь за одно. За то, что не вытерпели. Не промолчали. За то, что защищались, когда система нас не защитила. За то, что выжили.
День освобождения наступил в марте. Холодное утро, моросил дождь. Меня вызвали в канцелярию, вернули документы, одежду. Провели к воротам. Ворота открылись. Я вышла. Свобода. Я свободна. Но почему-то не чувствовала облегчения. Чувствовала только страх. Что делать дальше. Куда идти. Как жить.
Квартиры, где я жила с Игорем, больше не было. Мне некуда было идти. Я сняла комнату в коммуналке. Шесть тысяч в месяц, двенадцать квадратных метров. Это моя жизнь теперь. Комната в коммуналке, триста рублей в кармане, клеймо судимости. И страх.
Работу искала две недели. Везде спрашивали про судимость. Отвечала честно. «Спасибо, мы вам перезвоним». Не перезванивали. Устроилась уборщицей в бизнес-центр. Ночная смена. Платили пятнадцать тысяч в месяц.
Ночами просыпалась от кошмаров. Всегда одинаковых. Его руки. Его лицо. Темнота. Я вскакивала, хваталась за горло, ловила воздух. «Игорь мёртв, — говорила я себе вслух. — Он ушёл. Не может вернуться». Но страх не слушал разум.
Днём боялась выходить на улицу. Особенно боялась мужчин. Любой высокий мужчина вызывал панику. Я переходила на другую сторону дороги, ускоряла шаг, оглядывалась.
Через полгода я нашла объявление. Группа поддержки для женщин, переживших сложные отношения. Я пришла. Десять женщин с одинаковыми глазами — усталыми, настороженными. Я сказала:
— Меня зовут Наталья, мой партнёр проявлял агрессию пять лет, потом я защищалась, он ушёл, я отсидела полтора года.
Они смотрели без осуждения. У них были похожие истории. Мы все были одинаково сломаны. Одинаково напуганы. Одинаково живые.
Психолог сказала слова, которые я не могла забыть: «Вы не виноваты в том, что защищали свою жизнь. Система виновата. Та, что не защитила вас, когда вы звали на помощь. Вы имеете право жить без страха. И вы научитесь этому».
Я ходила на встречи каждый вторник. Постепенно научилась говорить без слёз. Научилась спать по несколько часов без кошмаров. Научилась выходить на улицу днём. Маленькие шаги. Крошечные победы. Но они были.
Работу нашла получше. Администратор в хостеле. Двадцать тысяч в месяц. Хозяйка знала про судимость. Она сказала: «Все заслуживают второго шанса. Я поверю тебе». Я не подвела.
Я начала помогать другим женщинам из группы. Тем, кто только вышел из колонии. Рассказывала, куда обращаться, как не сломаться под грузом отчаяния. Они смотрели на меня как на того, кто смог.
Прошло три года после освобождения. Мне сорок один. Живу одна в той же комнате. Работаю администратором. Хожу на встречи группы каждый вторник. Иногда всё ещё просыпаюсь от кошмаров. Иногда вздрагиваю от громких голосов. Иногда замираю, когда вижу синюю керамическую вазу в витрине магазина.
Но я живу. И это главное. Потому что в ту ночь, когда его руки сжимались на моём горле, я не была уверена, что доживу до рассвета. Но я дожила. Выжила. И буду жить дальше. Не для него. Не вопреки ему. Просто для себя. Наконец.