Дождь стучал по крыше машины, заставляя мир за окном расплываться в серо-свинцовых разводах. Я смотрела на эти разводы, пытаясь отвлечься от мыслей, которые, словно наждачная бумага, скоблили душу. На заднем сиденье двое моих детей — семилетний Лёва и пятилетняя Софи — мирно спали, укутанные в плед. Их дыхание было ровным и безмятежным, и эта безмятежность казалась мне сейчас чудом. Они не знали, куда мы едем. Не знали, что ожидает нас за порогом родительского дома, украшенного к празднику гирляндами, свет которых тускло мерцал сквозь завесу дождя.
«Семейный ужин в честь дня рождения отца» — гласила мамина смс, сухая и безликая, как инструкция. Ни «дорогая», ни «жду». Просто факт. Я знала, что там уже будет брат Денис с женой Катей и их тремя детьми — отборными, «правильными» внуками. Мои же дети на подобные ужины приглашались все реже — под разными предлогами: то они слишком шумные, то Лёва в прошлый раз разбил вазу (хотя это была чистая случайность, и он извинялся, плача), то просто «места мало».
Но сегодня был особый день. Юбилей. И я, преодолевая ком в горле, решила сделать последнюю попытку. Приехать без предупреждения. Посмотреть им в глаза. Спросить: «Почему?»
Муж, Андрей, положил свою ладонь поверх моей, сжимавшей руль.
— Уверена, что надо? — тихо спросил он. В его глазах я читала ту же боль, что клокотала во мне. Боль за наших детей, которые уже начинали задавать неудобные вопросы: «Почему мы редко видим бабушку с дедушкой? Почему у Маши и Вовы (детей Дениса) всегда есть от них подарки, а у нас нет?»
— Надо, — выдохнула я. — Я должна услышать это сама. Чтобы больше не возвращаться.
Дом родителей встретил нас запахом жареной утки и корицы — запахом моего детства, который теперь казался чужим и ядовитым. Из гостиной доносились взрывы смеха и топот детских ног — точно не моих детей. Мои в такие моменты обычно сидели тихо, прижавшись ко мне, чувствуя холодное напряжение.
Мы вошли. В прихожей повисла неловкая пауза. Первой появилась мама, вытирая руки о фартук. Ее улыбка, широкая и радушная, при виде нас замерла, съежилась и превратилась в вежливую, напряженную гримасу.
— Ольга... Андрей... Вы что здесь? — прозвучало вместо приветствия.
— С днем рождения, папа, — сказала я, проходя мимо нее в гостиную, где за большим столом сидели отец, Денис с семьей и несколько родственников.
Отец кивнул мне с тем видом, будто я курьер, принесший не ту пиццу.
— Садись, места, правда, не особо... — пробормотал он.
Дети Дениса — Маша, Вова и крошка Тимур — носились по комнате, визжа от восторга. Мои Лёва и Софи робко пристроились на краешке дивана. Я видела, как Лёва смотрит на Вову, который только что получил от дедушки новую машинку, и как его глаза наполняются не детской обидой, а каким-то взрослым пониманием. Это было невыносимо.
Ужин проходил в атмосфере натянутой вежливости. Разговор вертелся вокруг успехов детей Дениса: Вова пошел в футбольную секцию, Маша выиграла конкурс чтецов. Мои попытки вставить что-то о том, что Софи замечательно рисует, а Лёва сам собрал из лего целый космодром, тонули в общем гуле. На них просто не реагировали.
А потом случилось то, что перевернуло все с ног на голову. Лёва, желая помочь бабушке донести тарелку с пирогом, не удержал ее. Фарфор с грохотом разбился об пол, кусочки яблочной шарлотки разлетелись по паркету.
— Лёва! Ну что же ты! — вскрикнула мама, и в ее голосе было столько раздражения и злобы, что я вздрогнула. — Вечно ты все ломаешь!
Лёва замер, губы его задрожали, глаза наполнились слезами.
— Я нечаянно... Я хотел помочь...
— Ничего у тебя не получается, — холодно бросил отец, даже не глядя на внука.
В комнате воцарилась мертвая тишина. Даже дети Дениса притихли. Я увидела лицо Андрея — белое от ярости. И что-то во мне порвалось. Окончательно и бесповоротно.
— Хватит, — сказала я тихо, но так, что меня услышали все. — Хватит. Лёва, это ничего. Не плачь, солнышко. Это просто тарелка.
Я подошла, обняла его, почувствовав, как его маленькое тельце сотрясается от рыданий. Потом подняла голову и посмотрела на своих родителей.
— Почему? — спросила я уже не тихо. Голос дрожал, но слова были четкими. — Почему вы так с ними? Почему для них здесь никогда нет места? Ни за столом, ни в вашем сердце?
Мама перевела взгляд на детей Дениса, которые уже вернулись к своим играм, потом на моих, прижавшихся ко мне.
— Оль, не устраивай сцену, — сказала она устало. — Просто... они другие. Дети Дениса... они ближе нам. Спокойнее. И... мы их любим больше. Это же очевидно.
«Мы их любим больше».
Эти пять слов повисли в воздухе, словно отравленный газ. Я увидела, как Андрей встает, его кулаки сжаты. Увидела, как Денис отводит глаза, а его жена Катя делает вид, что проверяет что-то на телефоне. Увидела, как лицо отца остается каменным, будто мама всего лишь констатировала погоду за окном.
А потом я увидела лица своих детей. Софи прикрыла ладошками рот, ее большие глаза были полны непонятного ей, но всепоглощающего горя. Лёва перестал плакать и смотрел на бабушку с таким потрясением и болью, что у меня сердце оборвалось. Они поняли. Поняли все.
В тот момент мир распался на «до» и «после». Все иллюзии, все оправдания («они устали», «у них характер такой», «они не умеют выражать эмоции») рассыпались в прах. Прямота этого признания была чудовищной и... освобождающей. Больше не надо было гадать, выпрашивать внимание, пытаться стать лучше, удобнее, тише. Причина была не в нас. Не в моих «неправильных» детях или моем «неудачном» замужестве. Причина была в них. В их черствости, в их избирательной, обусловленной какими-то своими, неведомыми мне расчетами, любви.
Я ничего не сказала. Просто взяла Лёву за руку, Андрей подхватил на руки Софи. Мы молча оделись и вышли под дождь, который все так же монотонно стучал по крыше мира. Мы уезжали без оглядки.
В машине царила тишина, нарушаемая только шумом двигателя и дождя. Потом Лёва тихо спросил:
— Мама, бабушка с дедушкой больше не любят нас?
Я обернулась к нему, и слезы, которые я сдерживала все это время, хлынули потоком.
— Нет, солнышко. Они не умеют любить по-настоящему. Любовь — она не избирательная. Она не делит внуков на любимых и нелюбимых. Они... они больные. Болезнью, от которой нет лекарства. И это не твоя вина. Ни твоя, ни Софи, ни папина, ни моя. Это их беда.
— Но я все равно их люблю, — прошептал Лёва, уткнувшись лицом в подушку.
— И это делает тебя сильнее и добрее их, — сказал Андрей, и его голос в темноте звучал как якорь. — Мы — семья. Наша маленькая, крепкая семья. И нам больше никогда не придется просить у кого-то места за столом. Наш стол всегда будет для вас самым главным.
Той ночью, уложив детей, мы с Андреем долго сидели на кухне, пили чай и молчали. Горе было слишком свежим и острым. Но сквозь эту боль пробивалось странное, новое чувство — облегчение. Проклятая неопределенность кончилась. Больше не нужно было тратить силы на ожидание чуда, которое никогда не произойдет.
Следующие недели были тяжелыми. Дети грустили, задавали вопросы. Мы отвечали честно, насколько это возможно для их возраста: бабушка и дедушка сделали очень плохой выбор, обидели нас, и мы не можем быть рядом с теми, кто нас обижает. Мы с Андреем записали детей к хорошему детскому психологу, чтобы помочь им пережить эту травму отвержения. И сами ходили на терапию. Потому что моя рана — рана дочери, которую тоже никогда не любили по-настоящему, — кровоточила не меньше.
Родители звонили раз. Один. Мама сказала, что я все неправильно поняла, что я слишком эмоциональна, что детям надо просто «вести себя лучше». Я выслушала ее и сказала: «Мои дети идеальны такими, какие есть. А ваша условная любовь мне и им больше не нужна. Прощайте». И положила трубку. Больше они не пытались связаться.
Прошел год. Снег за окном сменился солнцем, потом снова снегом. Жизнь наладилась. Не та, прежняя, с трещиной посередине, а новая, которую мы строили с нуля. Мы нашли свою «семью» — не по крови, а по духу. Друзей, которые с радостью приходили на наши праздники, соседей-пенсионеров, которые с удовольствием «усыновили» моих детей, став для них добрыми бабушкой и дедушкой. Лёва и Софи расцвели, как цветы, вынесенные из тени на солнце. Их неуверенность, их робость постепенно уходили, уступая место здоровой детской шаловливости и уверенности в том, что их любят безусловно.
Как-то вечером, накануне Нового года, мы всей нашей новой «разношерстной» компанией наряжали елку. В комнате пахло мандаринами и имбирным печеньем, звучала музыка, все смеялись. Лёва, водружая звезду на макушку (Андрей держал его на плечах), вдруг обернулся и сказал:
— Знаете, а я сейчас счастливый.
— А почему? — спросила я, уже зная ответ.
— Потому что здесь все свои. И никто никогда не скажет, что любит кого-то больше.
Я встретилась взглядом с Андреем. В его глазах была та же тихая, твердая радость. Мы заплатили высокую цену за это знание. Цену детских слез и разбитых иллюзий. Но мы купили нечто бесценное — свободу. Свободу быть собой. Свободу любить своих детей без оглядки на чье-то одобрение. Свободу строить семью, в которой нет места жестокости и условностям.
Родители... Они остались там, в прошлом, в своем безупречном, холодном мире, где любовь — это товар, который выдают по талонам. Иногда, в самые темные минуты, мне их жаль. Они променяли искренний смех моих детей, их спонтанные объятия, их доверчивые «я тебя люблю» — на какую-то выхолощенную, правильную картинку. Они обокрали сами себя.
Но свою семью я им не отдам. Никогда. Мои дети будут расти, зная, что их любят не за что-то. А просто потому, что они есть. И их место за семейным столом — самое почетное, самое главное. Навсегда.