— С таким только в цирке выступать! — заявила свекровь, едва переступив порог и увидев, кого невестка привезла из роддома.
Маша крепче прижала к груди свёрток. Малыш вздохнул, сморщил нос и тихо пискнул — как птенец, которому страшно и холодно. У него был нелепо торчащий хохолок, будто кто-то стрижкой не договорил, и глаза разного цвета — один серо-стальной, другой тёпло-ореховый. На щеке — крошечная родинка, будто арт-пятнышко кистью.
— Мама, — мягко, но твёрдо сказал Дима, — это наш сын.
— Да не спорю, — свекровь, Зинаида Петровна, вздохнула, снимая перчатки. — Просто… я богатыря ждала. А тут — артист. Ещё и глазами так… Не к добру это.
— К добру, — тихо ответила Маша. — Это к добру. Он особенный.
В прихожей пахло морозом и свежим укропом — соседка оставила кастрюлю с супом «на первое время». На кухне посапывал чайник. Всё было обыденно, домашне; необычным был только новый человек — маленький и бесстыдно живой.
Зинаида Петровна приблизилась, рассматривая свёрток с осторожностью, как редкую вазу. Рессницы у малыша были настолько длинные, что, казалось, касались щёк. Он снова пискнул, а потом вдруг серьёзно взглянул на бабушку — тем самым стальным глазом.
— Ох ты, — сдалась она, — гляди-ка, как смотрит. Пронзает насквозь.
— Значит, будет честным, — улыбнулся Дима.
— Или дрессировщиком, — не удержалась Зинаида, но голос её потеплел.
Они прошли в комнату. Маша опустилась в кресло, поправила шапочку на макушке малыша. Пальчики — прозрачные, как стекляшки — оказались сложены в странный крошечный кулачок, и стоило бабушке поднести палец, как он уцепился с серьёзностью, не свойственной тем, кто весит меньше трёх килограммов.
— Сильный, — невольно гордо сказала Зинаида. — Ладно, артист так артист. Как назовём?
— Мы уже решили, — сказал Дима. — Тимофей.
— Тимофей… — повторила она, как пробуя на вкус новое слово. — Тихий будет.
Тимофей зевнул — широко, беззубо, так заразительно, что зевнули все трое. Тишина упала мягкой пеленой. За окном хлопнул снег с карниза; в батареях загудело. Маша прикрыла глаза на секунду — бессонная ночь наконец догнала её.
— Ты ложись, — скомандовала Зинаида неожиданно деловито. — Я с ним посижу. Я понимаю… у меня язык иногда впереди мысли, — она откашлялась, — но я плохого не желаю. Просто… страшно. Я вон, когда Диму из роддома везла, тоже испугалась — кричал так, будто его режут. А потом вырос — и ничего, инженер. И этот… вырастет. Будет… кем захочет.
— Он уже собой является, — прошептала Маша, и у неё защипало в глазах. — Мы просто будем рядом.
Первую неделю жизнь текла, как ручей между камней. Тимофей ел, спал и иногда выпускал такой рев, что в соседней квартире синхронно выключали телевизоры. «Цирковой артист», — мурлыкала под нос Зинаида, качая коляску. Только теперь в её голосе не было укоров — лишь смешинка. Она приносила дома́шние ватрушки и вечно перехватывала малыша на руки, будто украдкой тренируясь на роль главной бабушки вселенной.
— Видишь, — шептала она ему, — у нас всё получится. Хоть в цирк, хоть в консерваторию. Главное — чтобы шапку надевал.
На второй месяц Тимофей улыбнулся впервые, и улыбка эта появилась внезапно, будто кто-то зажёг лампочку в сумрачной комнате. Один глаз блеснул холодной сталью, другой — мёдом, и Зинаида поймала себя на том, что ревниво ищет в телефоне статьи про «гетерохромию» и перечитывает их ночами. «Редкость, особенность, не болезнь», — повторяла она, как заговор, и словно бы тонкая, как бумага, плёнка страха стала просвечивать и рваться.
Весной они пошли на первый в жизни Тимофея праздник во дворе — не настоящий цирк, конечно, но ребята из соседнего дома принесли колонку, надули шарики и устроили мини-шоу. Тимофей сидел у Зинаиды на руках, разинув рот, в тот самый момент, когда соседский мальчишка с бумажным конусом на голове пытался жонглировать апельсинами.
— С таким только в цирке выступать, — прошептала Зинаида, почти не слышно, и вдруг поймала себя на улыбке. Она смотрела не на чужого мальчишку — на внука, который держал в кулачке её указательный палец, и каждый новый бросок апельсина встречал восторженным «агу».
Год прошёл так быстро, что на первом дне рождения торт казался слишком взрослым. Свеча дрожала, как маленький огонёк на ветру. Маша поднесла Тимофея к столу, Дима приготовился снимать. А Зинаида достала из пакета смешную шапочку — с маленькими разноцветными звёздами и мягким хохолком на макушке.
— Ну, артист так артист, — сказала она. — Только чтобы звезда была домашняя.
Тимофей тянулся к свече, лепетал, а потом вдруг развернулся к бабушке и широко-широко, на всю комнату, улыбнулся — глазами сразу обоими, по очереди, как умел только он. И в этот момент никто — ни Маша, ни Дима, ни Зинаида — не думали про цирк, про страхи или ожидания. Они думали о том, что чудо иногда приходит не в том виде, в каком его ждут, но остаётся чудом.
Через пару лет в детском саду на утреннике Тимофей был клоуном. На сцене он вышел последним — в смешной шапочке, которую когда-то подарила бабушка, — и, запнувшись о ширму, со звоном упал на мягкий ковёр. Зал ахнул, а он, поднявшись, поклонился так серьёзно, что воспитательница не удержалась от смеха. Смех разлился волной. Дима снимал, Маша держала ладони у горла, а Зинаида стояла в первом ряду с букетом ромашек и шептала:
— Браво, Тимоша. Браво.
И когда вечером, укладывая внука спать, она осторожно провела пальцем по его щеке, Тимофей сонно приоткрыл разные глаза и пробормотал что-то непонятное про «апелисины». Зинаида улыбнулась — и впервые поняла, что её слова в тот самый первый день давно перестали быть уколом. Они стали шуткой, оберегом, мостиком. Потому что «с таким только в цирке выступать» уже значило: «с таким только жить и любить».