Звонок в дверь раздался в ту субботу ровно в девять ноль-ноль. Не в девять ноль-пять, не в восемь пятьдесят, а ровно в девять. Я, еще в пижаме с медвежатами, стояла у плиты, карауля турку с кофе. Мы с Антоном обожали эти ленивые утра. Это было наше священное время: телефоны на беззвучном, никаких рабочих чатов, только запах арабики, хрустящие тосты и планы на выходные — может, кино, а может, просто валяться в кровати до обеда. Но этот звонок разрезал уютную тишину, как скальпель хирурга.
Антон дернулся так резко, что пролил кофе на скатерть. Пятно быстро расплывалось, темное и безобразное.
— Я открою, — сказал он слишком быстро, с какой-то виноватой суетливостью, которой я раньше за ним не замечала. Он даже не посмотрел на меня, выскакивая в коридор.
Я услышала, как щелкнул замок, а затем в прихожую ворвался громкий, властный голос, от которого у меня внутри все похолодело. Этот тембр я узнала бы из тысячи.
— Ну, наконец-то! Я уж думала, вы вымерли там. В этом доме вообще знают, что такое режим? Нормальные люди уже полдня как на ногах!
В дверях стояла Галина Петровна. Моя свекровь. Вокруг нее громоздились чемоданы — два огромных, клетчатых, как у челноков из девяностых, несколько пухлых спортивных сумок и перевязанные бечевкой коробки. Она стояла в центре прихожей, как генерал, осматривающий захваченную территорию, и, не разуваясь, прошла прямо на кухню.
— Здравствуй, Лена, — бросила она мне через плечо, окинув взглядом мою пижаму. Взгляд был таким, будто я стояла в чем мать родила посреди Красной площади. — В таком виде мужа встречаешь? Неудивительно, что он у тебя такой бледный и худой. Женщина должна вдохновлять, а не вызывать желание зевнуть.
Я застыла с туркой в руке, чувствуя, как горячая медь обжигает пальцы.
— Галина Петровна? Доброе утро. А вы… какими судьбами? Мы не ждали гостей.
Она картинно вздохнула, сняла плащ и бросила его прямо на стул, где лежал мой ноутбук. Затем провела пальцем по подоконнику — проверяла пыль. Увидев чистый палец, она недовольно поджала губы, словно расстроилась, что не нашла грязи.
— Как какими? Насовсем я. Жить к вам приехала. Квартиру свою я сдала. Квартиранты заехали час назад, деньги за полгода вперед отдали — лишними не будут. А мне одной в трешке тоскливо. Стены давят. Да и давление скачет, вчера скорую вызывала, думала — всё, конец. Кто стакан воды подаст, если что? Чужие люди?
Я медленно перевела взгляд на Антона. Он стоял в дверном проеме, красный как рак, переминаясь с ноги на ногу. Он теребил пуговицу на домашней рубашке и старательно избегал смотреть мне в глаза.
— Антон? — мой голос дрогнул, выдавая панику. — Ты знал?
— Лен, ну… мама позвонила вчера поздно вечером… когда ты уже спала, — начал он, запинаясь. — Сказала, что ей плохо, что сердце прихватило, что ей нужен постоянный уход… Я не мог отказать. Она же мать.
— Не мог отказать?! — я почувствовала, как закипает холодная, колючая злость. — И ты решил не советоваться со мной? В моей квартире?
Квартира была куплена нами в браке, но все знали правду: первоначальный взнос — это наследство от моей бабушки, да и ипотеку мы закрывали в основном с моей зарплаты дизайнера, пока Антон два года искал себя в бизнесе, перебиваясь случайными заработками.
— Ой, не начинай, — пренебрежительно отмахнулась Галина Петровна, усаживаясь за стол без приглашения. — "Твоя", "моя". Семья должна быть единой, советской закалки! А ты, я смотрю, эгоистка махровая. Муж мать родную, больную женщину приютил, а она скандал закатывает из-за квадратных метров. Стыдно, Леночка. Лучше бы чаю налила. Кофе твой гарью пахнет, пить невозможно. И хлеба дай, только не этого вашего тостерного, а нормального, черного.
Так началась моя персональная война. Или, вернее, оккупация.
Первая неделя прошла как в дурном сне, где ты бежишь, но остаешься на месте. Галина Петровна безапелляционно заняла нашу гостевую комнату. Ту самую светлую комнату с эркером, которую я последние полгода с любовью планировала переделать под детскую. Я уже выбрала обои с пастельными зайцами, присмотрела кроватку… Теперь там пахло корвалолом, старыми вещами и нафталином.
С самого утра, часов с шести, в доме начинала греметь посуда. Галина Петровна не умела делать что-то тихо. Казалось, она специально роняла крышки кастрюль, чтобы оповестить нас: "Я проснулась, и вы не спите".
Она переставила на кухне абсолютно всё.
— Соль должна быть под рукой, на столе, а не в шкафчике! — заявляла она. — Крупы я пересыпала в банки, пакеты — это рассадник жучков. А эти твои ножи…
Мои любимые японские керамические ножи, дорогие и острые, исчезли. Их место заняли старые, сточенные советские тесаки с деревянными ручками, которые она привезла с собой.
— Твои ножи — игрушки для детей, — фыркнула она. — Ими только масло резать. А мясо нужно рубить! Настоящая хозяйка должна иметь инструмент, а не сувениры.
Но быт был полбеды. Самое страшное началось, когда я пыталась работать. Я — фрилансер, дизайнер интерьеров. Мой дом — мой офис. Мне нужны тишина, свет и сосредоточенность. Галина Петровна этого, кажется, принципиально не понимала. Или понимала слишком хорошо.
Как только я садилась за проект, она включала телевизор в гостиной на полную громкость. Она смотрела какие-то бесконечные ток-шоу про ДНК-тесты и скандалы звезд, где все участники орали друг на друга. И она комментировала их еще громче.
— Посмотри, проститутка какая! — кричала она в экран. — Точно как наша соседка снизу. Ленка, ты слышала, как она вчера каблуками цокала в два ночи? Мужиков водит!
— Галина Петровна, у меня конференц-колл с заказчиком! — молила я, закрывая дверь кабинета, но ее голос просачивался сквозь стены.
— Ой, да какая у тебя там работа. Картинки рисуешь на компьютере. Баловство одно. Лучше бы борщ сварила, мужик на бутербродах живет, желудок портит.
Антон приходил с работы поздно, измотанный. И каждый вечер его ждал спектакль одного актера. Едва поворачивался ключ в замке, свекровь менялась в лице. Из энергичной командирши, которая днем двигала мебель (да, она пыталась переставить диван!), она превращалась в немощную, умирающую страдалицу. Она хваталась за сердце, капала валерьянку в рюмку трясущимися руками и жаловалась на меня.
— Антоша, сынок… — слабым, надтреснутым голосом говорила она, пока он разувался. — Лена сегодня опять на меня кричала. Я просто хотела полить цветы, они у нее совсем сухие, а она вырвала лейку и сказала, чтобы я не смела трогать ее вещи… У меня аж в глазах потемнело.
Я стояла в коридоре, ошарашенная этой наглой, беспринципной ложью.
— Что?! Галина Петровна, вы залили мой ноутбук водой! Я просто попросила быть осторожнее!
Антон устало тер переносицу, глядя то на мать, то на меня.
— Лен, ну мама же пожилой человек. У нее руки дрожат. Ну потерпи ты. Ей и так тяжело. Переезд, стресс, здоровье ни к черту…
— А мне не тяжело?! — взрывалась я. — Антон, она врет тебе в глаза! Она специально это делает!
— Не смей называть мою мать лгуньей! — впервые за пять лет брака он повысил на меня голос. — Она тебя старше в два раза! Имей уважение!
В тот вечер я впервые плакала в подушку, запершись в спальне. Антон ужинал на кухне с мамой. Я слышала их приглушенные голоса через стену. Она что-то шептала ему, мягко, вкрадчиво, словно гипнотизировала. Звякали вилки. Она подкладывала ему котлетки, которые сама же и приготовила (мои, из индейки на пару, она демонстративно выкинула в мусорное ведро утром, заявив, что они "прокисли и воняют"). Она медленно, но верно, по кирпичику, выстраивала стену между нами, отвоевывая сына обратно.
Она действовала не только грубой силой, но и тонкими уколами.
— Леночка, а ты поправилась, — говорила она за завтраком, когда я тянулась за сырником. — Тебе бы поменьше мучного. Антон-то у нас видный мужчина, на него молодые девочки заглядываются. А мужчины любят глазами. Запустишь себя — и не заметишь, как уведут.
Или:
— А почему у вас до сих пор детей нет? Не получается? Бедная… У моей подруги невестка тоже пустая была, так сын ее бросил, нашел здоровую. Ты бы проверилась, мало ли, какие болячки по молодости нагуляла.
Я терпела. Ради Антона. Ради нашего брака. Но я чувствовала, как пружина внутри меня сжимается все сильнее, и знала: когда она разожмется, взрыв снесет всё.
Настоящий ад разверзся через месяц. К этому времени я превратилась в тень самой себя: дерганая, с темными кругами под глазами, постоянно ожидающая подвоха. Галина Петровна же цвела и пахла, питаясь моей энергией и властью над сыном.
В среду я решила устроить Антону сюрприз — была наша годовщина знакомства. Я отпросилась с работы пораньше, купила его любимое дорогое вино, заказала еду из хорошего ресторана. Я хотела хоть на один вечер вернуть ту атмосферу, что была у нас до приезда "мамы".
Открыв дверь своим ключом, я услышала голос Галины Петровны. Она разговаривала по телефону на кухне, громко, не стесняясь.
— …Да, Танюша, все по плану, даже лучше, чем я думала. Эта фифа скоро сама сбежит, нервы у нее ни к черту. Вчера истерику закатила из-за какой-то чашки. Да, разбила я ее специально, страшная была, черная. Говорит, подарок от коллеги. Ага, знаем мы этих коллег… Антону я уже намекнула, что она ему изменяет. Он, конечно, не верит пока, лопух, но зерно сомнения посеяно. Вода камень точит, Танюша. Ещё пару скандалов — и она сама на развод подаст. А квартиру мы отсудим, я уже с юристом советовалась.
Я выронила пакет с вином. Бутылка ударилась о плитку, разбилась с громким, страшным звоном. Красная жидкость брызнула во все стороны, растекаясь по светлому ламинату, как густая венозная кровь.
Галина Петровна выглянула в коридор. Увидев меня, она ни капли не смутилась. Ни тени страха или стыда. Она лишь прищурилась, положила трубку и холодно улыбнулась уголками губ:
— А вот и невестка. Подслушивать нехорошо, Леночка. В приличных семьях так не делают. И посмотри, что ты натворила! Свинарник развела. Убирай давай, пока Антон не пришел.
Я стояла и смотрела на нее, чувствуя, как дрожат колени. Я понимала: это не просто вредная старушка со скверным характером. Это враг. Хитрый, расчетливый и беспощадный враг, который пришел уничтожить мою жизнь.
Пятно от вина на ламинате так и не отмылось до конца, оставшись бледным розоватым напоминанием о том вечере, когда маски были сброшены. Я не стала рассказывать Антону о подслушанном разговоре. Поняла, что это бесполезно. Он бы решил, что я все выдумала от злости, что я оговариваю его мать. Галина Петровна играла роль идеально: при сыне она была ангелом во плоти.
Вместо открытой конфронтации я выбрала тактику партизанской войны. Я стала записывать наши разговоры на диктофон. Купила маленькую камеру и спрятала ее в гостиной на полке с книгами. Мне нужны были доказательства. Железобетонные факты.
Но Галина Петровна была опытным бойцом. Она чувствовала опасность инстинктивно, как зверь.
Однажды, когда Антон был в командировке, я пришла домой и обнаружила разгром в своей гардеробной. Все вещи были вывалены из шкафов, белье разбросано по полу.
— Что здесь произошло?! — закричала я, врываясь на кухню.
— Ой, Лена, ты представляешь, — спокойно ответила она, макая пряник в чай. — Решила я пыль протереть. У тебя там такой бардак! Моль, наверное, завелась. Я стала вещи перебирать, искать гнездо, а тут голова закружилась… Пришлось прилечь. Не успела убрать.
Я знала, что никакой моли у меня нет. Это была демонстрация силы. Она метила территорию, показывала, что может проникнуть в самые интимные уголки моей жизни. Я молча пошла убирать. И тут заметила пропажу.
Исчезла шкатулка с моими украшениями. Золото, бабушкино кольцо с рубином, серьги с бриллиантами — подарок Антона на 30-летие.
— Где шкатулка? — я вернулась на кухню.
— Какая шкатулка? — она даже не обернулась.
— Моя шкатулка с золотом!
— Не видела я никакой шкатулки. Может, ты сама ее куда-то засунула? Или… — она сделала паузу, — может, ты ее продала? Деньги-то тебе нужны, я смотрю, постоянно какие-то посылки с одеждой приходят. Любовника содержать дорого нынче.
— Верните сейчас же, или я вызову полицию! — закричала я.
Она расхохоталась. Злобно, каркающе.
— Вызывай. Пусть обыскивают пенсионерку, мать твоего мужа. Антон тебе этого никогда не простит. Скажет, опозорила мать на весь дом. Ты думаешь, он поверит тебе? Истеричке, которая пьет антидепрессанты?
Я поняла, что она права. Я действительно начала принимать успокоительные, и она это знала. Антон вернется завтра. Если я сейчас устрою скандал с полицией, она вывернет все так, что я окажусь сумасшедшей.
Следующий удар был еще страшнее. В тот вечер я приготовила рагу. Антон ел с аппетитом, а Галина Петровна, съев ложку, вдруг побледнела, схватилась за живот и начала стонать.
— Ой… жжет… как огнем жжет внутри… Антоша, что она туда положила?
— Мам, что с тобой?! — Антон бросился к ней.
— Отравила… Она меня отравила… Я видела, она что-то сыпала из баночки, когда ты вышел… Ой, умираю…
— Лена! Что ты добавила в еду?! — Антон смотрел на меня с ужасом.
— Ничего! Только перец и соль! Антон, она притворяется!
— Вызывай скорую! Быстро!
Скорая приехала, врачи осмотрели "умирающую". Ничего серьезного не нашли, предположили гастрит или несварение. Но дело было сделано. Антон смотрел на меня с опаской. Он перестал есть мою еду. Теперь готовили только мать или он сам.
А потом наступил финал. Антон вдруг спросил:
— Лен, а где деньги на отпуск? Три тысячи долларов?
— В сейфе, — удивилась я.
— Там пусто.
Меня как током ударило. Запасной ключ от сейфа лежал в той самой пропавшей шкатулке!
— Антон, это она! Она украла шкатулку, а теперь деньги!
— Мама — воровка? — он горько усмехнулся. — Она пенсию всю до копейки откладывает. А ты… Мама сказала мне, что видела, как ты передавала конверт какому-то мужчине у подъезда.
— Какому мужчине?! Антон, ты бредишь?!
— Хватит врать! — закричал он. — Я устал от твоего вранья! Ты продала золото, потратила деньги, может, у тебя долги? Игромания? Скажи честно!
Я смотрела на него и не узнавала. Мой умный муж превратился в зомби. Она обработала его идеально.
— Если ты мне не веришь, — тихо сказала я, — то нам нечего делать вместе.
— Может и так, — бросил он и ушел спать в гостиную.
Утром Галина Петровна подошла ко мне, когда я пила кофе.
— Ну что, милочка? Чемодан паковать будешь? Квартира теперь наша с Антошей. Разведетесь — поделите. А ему есть где жить, я позабочусь.
— Я не уйду, — процедила я. — Это мой дом.
— Посмотрим. Кстати, таблеточки твои я Антоше показала. Сказала, что это психотропные. Он поверил.
Я осталась дома, сказавшись больной. Я дождалась, пока она уйдет "на рынок". Я знала, что украденное где-то здесь. Она не могла вынести это из дома — боялась, что я проверю сумки.
Я начала обыск. Я перерыла ее комнату, простукивала плинтуса. Ничего. Отчаяние душило. Я зашла в ванную умыться. Взгляд упал на вентиляционную решетку. Она была чуть сдвинута, на ней виднелся свежий отпечаток пальца в пыли.
Я встала на бортик ванны, подцепила решетку. В темной нише лежал сверток в старом платке.
Дрожащими руками я развернула его. Деньги. И шкатулка.
Входная дверь хлопнула.
— Лена! Ты дома? — голос Антона. Он вернулся на обед.
И следом — голос свекрови:
— Антоша, я ключи забыла!
Я поняла: если просто покажу находку, она скажет, что я подбросила. Нужно другое.
Я быстро сунула сверток обратно, но деньги… деньги я переложила в карман ее домашнего халата, висевшего тут же. А шкатулку вернула в вентиляцию.
Мы сели обедать.
— Мам, — сказал Антон. — Мне нужно заплатить кредит. Займи мне немного? У тебя же есть сбережения?
— Ой, сынок, все на книжке…
— Мам, я видел, как тебе квартиранты наличку отдавали.
— Да потратила я! Лекарства, продукты! Вы же меня не кормите!
— Галина Петровна, — ласково сказала я. — А что это у вас из кармана халата торчит? В ванной? Какая-то зеленая бумажка…
Она побледнела.
— Нет там ничего!
Антон встал.
— Я проверю.
— Не смей рыться в моих вещах! — взвизгнула она, опрокинув стул.
Но Антон уже вернулся с пачкой долларов.
— Мама, откуда это? И почему они перетянуты резинкой Лены?
— Это мои! Я копила! — она металась глазами.
— В долларах? Ты же их ненавидишь.
— Это она подбросила! Ведьма!
— Антон, — спокойно сказала я. — Посмотри в вентиляции. Там шкатулка.
Когда он достал золото, Галина Петровна обмякла. Она вдруг стала маленькой и жалкой.
— Сынок… я же для тебя… Она тебе не пара… Я деньги прибрала, чтобы целее были…
— Убирайся, — тихо сказал Антон. — Собирай вещи и убирайся.
— Но там квартиранты!
— Мне плевать. Выгоняй, живи с ними, на вокзале живи. Но чтобы через час тебя здесь не было.
Галина Петровна уезжала шумно, как ураган "Катрина", только с проклятиями на русском языке. Она желала мне "пустоты в чреве", а Антону — "подохнуть под забором без материнской молитвы". Она швыряла сумки так, что штукатурка сыпалась, и напоследок "случайно" проехалась колесом чемодана по ноге Антона, оставив грязный след на джинсах.
— Ты еще приползешь ко мне! — кричала она уже с лестницы. — Вспомнишь мать, когда эта змея тебя пустит по миру!
Дверь захлопнулась. Наступила тишина. Но это была не та благословенная тишина, о которой я мечтала. Это была тишина пепелища. Антон сполз по стене на пол и закрыл лицо руками. Его плечи мелко дрожали.
Я стояла посреди коридора, чувствуя полное опустошение. Мы победили, враг изгнан, но радости не было. Было чувство, что нас обоих вываляли в грязи.
— Прости меня, — глухо произнес он, не поднимая головы. — Я идиот. Я слепой кретин.
Я подошла и села рядом с ним на холодный пол.
— Ты не идиот, Антон. Ты просто сын. Ты любишь свою маму, и это нормально. Ненормально то, что она этим воспользовалась. Это самое подлое — играть на любви ребенка.
Мы сидели так долго, может, час. Потом он встал, взял мешок для мусора и начал методично, с пугающим спокойствием собирать следы пребывания матери. Старые ножи, щербатые тарелки, банки с непонятным жиром, иконы, которые она расставила по всем углам, чтобы "изгонять бесов" (то есть меня). Он вынес всё на помойку.
Когда он вернулся, квартира стала казаться странно просторной. Мы сменили замки в тот же вечер. Вызвали мастера, заплатили двойной тариф за срочность. Антон боялся. Боялся, что она вернется.
Но доверие — вещь хрупкая. Его нельзя склеить, как вазу, просто сказав "прости". Я видела, как Антону стыдно. Он старался изо всех сил: готовил ужины, покупал цветы без повода, предлагал поехать на море. Но я помнила его взгляд. Тот холодный, чужой взгляд, когда он назвал меня воровкой. Я ловила себя на том, что вздрагиваю, когда он повышает голос.
— Лена, скажи, что мне сделать? — спросил он через неделю. Мы сидели на балконе. — Я вижу, ты все еще там, в том дне. Я хочу все исправить.
— Дай мне время, — честно ответила я. — Я не злюсь на тебя за то, что ты пустил ее. Я злюсь за то, что ты не верил мне. Мы были командой, Антон. А ты начал играть против своего игрока.
— Я знаю. Я обещаю, такого больше не будет. Мама звонит каждый день… я не беру трубку. Заблокировал ее везде.
Это был первый шаг. Антон действительно оборвал контакты. Но Галина Петровна не сдавалась. Она атаковала через родственников. Мне звонила тетя Зина из Саратова, двоюродный брат Антона, какие-то забытые троюродные сестры. Все говорили одно: "Мать умирает, как вам не стыдно, простите ее".
Мы держали оборону. Антон просто клал трубку.
Прошло три месяца. Мы сделали ремонт в гостевой комнате. Содрали обои, пропитанные ее духами и негативом, выкинули диван, на котором она спала. Купили светлую мебель, поставили мой рабочий стол. Жизнь начала налаживаться.
Но судьба любит иронию. В октябре, промозглым вечером, я возвращалась с работы и увидела у нашего подъезда скорую помощь. Сердце предательски екнуло. Я поднялась на крыльцо. Соседка снизу, та самая, которую свекровь называла "проституткой", стояла растерянная.
— Леночка, там к вашей… ну, к маме мужа, скорая приехала. Она тут сидела на лавочке часа два, ждала Антона, мерзла. А потом упала. Прямо лицом в асфальт.
Я замерла. Галина Петровна устроила засаду. И ей стало плохо. По-настоящему? Или это финальный акт пьесы?
Я спустилась к машине. Двери были открыты. Внутри, на носилках, лежала она. Бледная, с синими губами, маленькая и какая-то ссохшаяся. Не генерал в юбке, а просто старая, одинокая женщина.
Рядом стоял Антон, только что подъехавший. Он держал ее за безвольную руку, и я видела ужас в его глазах.
Врач вышел к нам, стягивая перчатки.
— Гипертонический криз, осложненный переохлаждением. Подозрение на предынфарктное состояние. Везем в кардиологию. Вы родственники?
— Я сын, — голос Антона дрожал. — Я поеду с вами.
Он обернулся ко мне. В его глазах читался немой вопрос и страх осуждения: "Ты запретишь мне? Ты возненавидишь меня?"
Я подошла и крепко сжала его ледяную руку.
— Езжай, Антон. Она твоя мать. Какой бы она ни была, ты не сможешь жить с этим грузом, если она умрет сейчас.
— Лен… ты…
— Езжай. Я соберу вещи и документы. Напиши, в какую больницу.
Я вернулась в квартиру, собрала пакет. Халат, тапочки, зубную щетку, воду.
В больнице я нашла Антона в коридоре реанимации. Он сидел, уставившись в одну точку.
— Врачи говорят, прогнозы осторожные, но жить будет, — сказал он. — Пустили на пять минут.
— Ты говорил с ней?
— Да. Она плакала. Не кричала, не требовала. Просто плакала. Сказала, что боялась остаться одна. Что ревновала безумно. Что я — всё, что у нее есть в этом мире, и она думала, что ты меня отберешь.
Он посмотрел на меня мокрыми глазами.
— Лен, она старая, больная и глупая. Я не могу ее бросить умирать. Но я не могу и тебя предать снова. Я не знаю, что делать. Если я привезу ее домой… я потеряю тебя. Я это знаю.
Это был момент истины. Я могла поставить ультиматум: или я, или она. И я бы выиграла. Антон выбрал бы меня. Но этот выбор съел бы его изнутри, как раковая опухоль. Чувство вины уничтожило бы нашу любовь быстрее, чем любые интриги свекрови.
— Мы не возьмем ее к себе, Антон, — твердо сказала я.
Он поник плечами, словно ожидая удара.
— Я понимаю.
— Но мы ее не бросим. Мы наймем ей сиделку. Хорошую, профессиональную помощницу, которая будет приходить к ней домой, готовить, следить за давлением. Мы будем оплачивать все лекарства. Мы будем навещать её по выходным — вместе, на час-два. Но жить она будет у себя. Мой дом — это моя крепость. И в нем только одна хозяйка. И только одна семья — мы с тобой.
Антон поднял на меня глаза, полные безграничной благодарности.
— Ты… ты лучшая, — прошептал он и уткнулся лбом мне в плечо, пряча слезы. — Спасибо.
Галина Петровна выписалась через две недели. Болезнь действительно подкосила ее, сбила спесь. Мы сделали так, как я сказала. Наняли женщину, строгую, но добрую, которая взяла быт на себя.
Первое время свекровь пыталась манипулировать: "Ой, сиделка мне не нравится, украдет что-нибудь". Но Антон теперь был непреклонен:
— Мама, это единственный вариант. Или так, или интернат. Я тебя люблю, но свою семью я разрушать не дам.
И она смирилась. Поняла, что проиграла войну за территорию, но сохранила мир худой.
А спустя полгода, весной, я узнала, что беременна.
Мы сидели на той же кухне. Я положила перед Антоном тест с двумя полосками. Он замер, потом подхватил меня на руки и закружил, сметая стулья.
— Девочка, — сказал он уверенно, смеясь. — Я хочу дочку.
— Почему?
— Потому что в этом мире должно быть больше таких мудрых женщин, как ты. Чтобы было кому ставить на место таких, как моя мама.
Я улыбнулась. Я знала, что будет непросто. Галина Петровна, узнав о внучке, наверняка попытается влезть с советами, как пеленать и чем кормить. Будут новые попытки нарушить границы. Но теперь я была спокойна. Я знала главное: мой муж на моей стороне. Мы прошли проверку боем.
Я посмотрела на коридор. Царапина на обоях от ее чемодана так и осталась. Мы решили ее не заклеивать пока. Пусть будет. Как шрам. Как напоминание о том, что свое счастье нужно не только строить, но и защищать с оружием в руках. Иногда — даже от самых близких.
