Дождь бил в окна его кабинета, где мы стояли друг напротив друга, разделенные не только пространством роскошного ковра, но и годами молчаливого противостояния. Кабинет отца всегда пахнул дорогим деревом, сигарами и властью. Властью, которую он считал неотъемлемой частью себя, как дыхание.
— Ты всегда была жалкой девочкой, Ева, — его голос, низкий и привычно-снисходительный, резал воздух. Он медленно прохаживался за массивным дубовым столом, тем самым, за которым когда-то разрешал мне рисовать, пока он работал. Тогда я была маленькой и верила, что этот стол — центр мира. — Сентиментальной. Глупой. Твоя мать испортила тебя своей мягкостью. Посмотри на себя. Тридцать лет, а чего добилась? Скромная должность в чужой фирме, снимаешь квартиру... Жалеешь бездомных кошек. Жалко.
Он произнес это не со злостью. Со скукой. С той же скукой, с какой констатировал бы, что на улице опять дождь. Для него это была аксиома, не требующая доказательств. Ева — жалкая. Неудачница. Бледная тень своего могущественного отца, Александра Викторовича Громова, владельца строительной империи «Гром-Холдинг».
Я стояла, глядя на струи воды, стекающие по стеклу. Внутри не было ни гнева, ни обиды. Была ледяная, кристальная ясность. Я ждала этого момента годами. Ждала, не осознавая, чего именно жду. А ждала я вот этого самого ощущения: полной, абсолютной отрешенности. Его слова больше не ранили. Они были просто фоном, шумом устаревшей программы.
— Ты права, папа, — сказала я тихо, и он остановился, удивленно приподняв бровь. Он ожидал слез, оправданий, может быть, сломленного молчания. Но не спокойного согласия. — Я действительно много лет была жалкой девочкой. Жаждала твоего одобрения. Пыталась быть той, кем ты хотел меня видеть. Училась на ненавистном мне экономическом, потому что «Громовы должны продолжать дело». Я даже пыталась работать в твоей компании, помнишь? Ты поставил меня в отдел кадров, чтобы я, как ты сказал, «не мешалась под ногами у серьезных людей».
Я сделала шаг вперед. Мои каблуки глухо стукнули по паркету. Дождь за окном, казалось, стих, прислушиваясь.
— Но вот что интересно, папа. Жалкая девочка десять лет назад кое-чему научилась. Она научилась, что твоё одобрение — фантом. Что твоё понимание успеха — это клетка, позолоченная, но клетка. И она ушла. Не просто из твоего офиса. Она ушла из твоего мира.
Я открыла свою скромную кожаную сумку, не «Эрмес» и не «Шанель», которые он дарил матери по праздникам как украшения, а простую, функциональную. Достала папку. Неплотную. И положила ее на его безупречный стол, прямо на разложенные чертежи нового многофункционального центра.
— Что это? — брезгливо спросил он, даже не взглянув.
— Отчет. Квартальный. Моей компании.
Он медленно, с преувеличенным нежеланием, опустил глаза. На титульном листе стоял логотип: стилизованное дерево с глубокими, крепкими корнями и раскидистой кроной. «VITA VERO». И ниже: «Ева Громова, CEO & Founder».
Он не узнал название. Почему бы ему? «Vita Vero» — один из лидеров на рынке эко-упаковки и устойчивых материалов для ритейла. Мы не строили небоскребы. Мы не гремели в прессе для миллиардеров. Мы тихо, год за годом, завоевывали доверие крупнейших европейских сетей, предлагая то, в чем они начинали отчаянно нуждаться: умные, биоразлагаемые решения, которые спасали и их бюджеты, и их репутацию. Мы были не громом, а тихим, но неостановимым ростом.
— Что за дурацкое название? — процедил он, листая страницы. Его глаза, привыкшие схватывать суть цифр, бегали по графикам выручки, чистой прибыли, объемам контрактов. Я видела, как меняется его лицо. Сначала пренебрежительная гримаса. Потом легкое недоумение. Потом — пристальное внимание. И наконец — холодная, каменная непроницаемость. Он дошел до последней страницы, до цифры чистой прибыли за прошлый квартал. Цифры, сопоставимой с прибылью одного из его средних, не самых успешных, проектов.
Он закрыл папку. Поднял на меня глаза. В них не было гордости. Не было изумления. Был расчет. Быстрая, почти механическая переоценка актива.
— Почему я ничего не знал? — спросил он. Голос был ровным, но в нем появилась стальная нить.
— Потому что это не твое дело, — ответила я просто. — Потому что я не хотела, чтобы ты знал. Не хотела твоих советов, твоего вмешательства, твоего желания «помочь», что на твоем языке всегда означало «поглотить и контролировать». Я начала с нуля. С кредита, который мне дали не как дочери Громова, а как Еве с безумной, но проработанной идеей. Я нанимала людей, которые верили в идею, а не в мою фамилию. Мы падали. Поднимались. И мы выросли. Без тебя.
Он молчал. Его пальцы барабанили по папке. Я знала, что в его голове сейчас работает мощный аналитический аппарат. Он оценивал рыночную долю, потенциал, возможные точки для враждебного поглощения или, наоборот, выгодного партнерства. Его дочь как бизнес-единица внезапно обрела новую стоимость.
— «Жизнь в правде», — перевел он наконец название, и в его голосе прозвучала едкая насмешка. — Сентиментально. Как и все, что ты делаешь.
— Это не сентиментальность, — парировала я. — Это стратегия. Мир меняется, папа. Твои бетонные коробки и стеклянные башни — это вчерашний день. Завтра принадлежит тем, кто думает не только о прибыли, но и о последствиях. Ты строишь дома. Я помогаю сохранить дом. Планету. Это не жалко. Это умно. И, как видишь, прибыльно.
Я увидела, как скула у него чуть дернулась. Я задела его там, где он был уязвим. Он всегда гордился своим «нюхом» на прибыль, своим умением предвидеть тренды. А тут его «жалкая», «глупая» дочь поймала волну, на которую он даже не обратил внимания.
— Зачем ты мне это показываешь? — резко спросил он. — Чтобы покрасоваться? Чтобы доказать что-то? Ты доказала. Молодец. Теперь что? Ждешь, что я похлопаю тебя по плечу и скажу, что был не прав?
Я рассмеялась. Искренне. Это, кажется, шокировало его больше всего.
— Боже, нет, папа. Мне все равно, что ты думаешь. Это больше не имеет значения. Я показываю тебе это по одной причине. Чтобы ты понял: наша игра окончена. Ты больше не можешь манипулировать мной, унижая. Потому что твои мерки — деньги, власть, статус — ко мне больше не применимы. У меня есть своя мерка. И по ней я состоялась. Я пришла сюда не за аплодисментами. Я пришла, чтобы забрать маму.
Его лицо исказилось.
— Что?
— Мама уезжает со мной. На ее лечение, которое ты все время откладывал, ссылаясь на «занятость» и «нецелесообразность», у меня есть средства. И специалисты, лучшие в Европе, уже ждут. Она боится тебя, папа. Боится вот этой ледяной тирании. Боится уже сорок лет. Хватит.
Он покраснел. По-настоящему. От гнева и беспомощности.
— Ты не смеешь! Она моя жена!
— Она человек, — холодно отрезала я. — И она выбрала уйти. Она внизу, в машине. Мы уезжаем сегодня. Я оставляю тебе отчет. Думай о нем что хочешь. Можешь попробовать раздавить мою компанию. Уверена, ты уже обдумываешь варианты. Но знай: ты проиграешь. Потому что ты сражаешься за цифры. А я сражаюсь за то, во что верю. И моя команда — тоже. У нас другая мотивация. Мы пережили более тяжелые времена, чем твои возможные рейдерские атаки.
Я повернулась и пошла к выходу. Каблуки снова стучали по паркету, но теперь этот звук был для меня музыкой свободы.
— Ева! — рявкнул он.
Я обернулась на пороге. Он стоял за своим огромным столом, символом его жизни, но впервые он казался не исполином за ним, а просто пожилым, suddenly очень одиноким человеком за баррикадой из дуба и самомнения.
— Я... — он искал слова. Какие? «Прости»? «Я горжусь тобой»? Он не мог их выговорить. Они не существовали в его лексиконе. — Ты... устроила хороший спектакль.
Я улыбнулась. Несчастливой, понимающей улыбкой.
— Прощай, папа. Жалкая девочка выросла. И она больше не боится громыхания пустых бочек.
Я вышла из кабинета, мягко закрыв за собой дверь. В коридоре, пахнущем лаком и старыми деньгами, было тихо. Я спустилась по мраморной лестнице в холл, где когда-то в белом платье танцевала на своем первом балу, ловя его оценивающий, всегда недовольный взгляд.
На улице дождь почти прекратился. В серебристом «Порше Кайене» — не вызов, а просто любовь к хорошим машинам — сидела моя мать, худенькая, изящная, с одним маленьким чемоданом. Все, что она захотела взять из этой крепости. Она смотрела на фасад особняка, и в ее глазах был не страх, а изумление, как у птицы, клетка которой внезапно открылась.
Я села за руль, завела двигатель. Тихий, мощный рык был похож на мое нынешнее состояние.
— Все? — тихо спросила мама.
— Все, — ответила я, беря ее холодную руку в свою. — Больше мы сюда не вернемся.
Мы выехали за ворота. Я не смотрела в зеркало заднего вида. Мне было нечего там искать.
Через неделю, в своем светлом, просторном офисе в бизнес-центре нового типа — с вертикальными садами, панорамными окнами и open space, где царила атмосфера сосредоточенной, творческой работы — я просматривала новые предложения о партнерстве. На столе вибрировал телефон. Частный номер. Я знала, чей.
Я подняла трубку.
— Алло.
— Ева. Это отец. — Голос был лишен прежней интонации. Он был деловым. Сухим. — Я изучил твою компанию. Есть перспективы. Я готов обсудить варианты стратегического альянса. «Гром-Холдинг» может предоставить тебе выход на новые рынки...
Я слушала, глядя в окно на молодые деревца, которые мы посадили во внутреннем дворе. Они цеплялись за жизнь, расправляя первые листочки.
— Спасибо за предложение, Александр Викторович, — сказала я четко, по-деловому. — Но «Vita Vero» не заинтересована в поглощении или альянсе на ваших условиях. Мы идем своим путем. Если в будущем у вас появятся проекты, соответствующие нашим стандартам устойчивости, вы можете направить коммерческое предложение на общую почту. Его рассмотрит соответствующий отдел.
На другом конце провода повисло молчание. Громкое, оглушительное. В нем был крах целой вселенной, построенной на безраздельном авторитете.
— Я понял, — наконец произнес он. И положил трубку.
Я отложила телефон. Жалкая девочка, которую он когда-то пытался сломать, исчезла. Ее место заняла женщина, которая построила себя сама. Кирпичик за кирпичиком. Не из бетона и стекла, а из веры, тихой настойчивости и той самой «сентиментальности», которая оказалась самым прочным фундаментом. И этот фундамент был крепче любой отцовской империи. Потому что он был правдой. Моей правдой. Vita Vero.