Лика поставила передо мной чашку кофе, которую я не просила, села напротив и выложила на стол пару печенек. Ритуал сестринской заботы. Потом она вздохнула, как перед неприятным, но необходимым разговором.
— Катя, мне нужно с тобой поговорить. Серьезно.
— Говори, — ответила я, отодвигая чашку. В ее тоне уже звучало что-то знакомое, колючее.
— Ты же выходишь замуж. Уезжаешь в новую квартиру к Мише. — Она сделала паузу, давая мне осознать очевидное. — Так что давай решим вопрос с нашей. С маминой квартирой.
Я молчала, глядя на нее. Она выдержала мой взгляд, ее глаза были ясными и твердыми.
— Долю в квартире отдай мне, — сказала Лика ровно, без просьбы в голосе. Это было требование. — Ты всё равно замуж собираешься. Тебе она не нужна. А у меня здесь жизнь, сын растет. Я выкупить у тебя не могу, денег нет. Но оформить дарственную — пожалуйста. Чтобы не было споров потом.
Воздух в нашей общей кухне, пахнущий кофе и детством, вдруг стал густым и едким. Я смотрела на сестру, на ее аккуратный маникюр, лежавший на столе рядом с печеньем. Она предлагала мне подарить ей мою половину маминого наследства. Просто так. В качестве свадебного подарка.
— Это мое условие? — спросила я тихо. — Чтобы ты пришла на мою свадьбу?
— Не драматизируй, — отрезала Лика, но ее щеки слегка покраснели. — Это просто логично. Ты переезжаешь к мужу. Зачем тебе здесь доля? Видеться будем у меня в гостях.
Она говорила так, будто предлагала мне отдать старую куртку, из которой я выросла. А не единственное, что у меня осталось от матери, кроме фотографий. Мою половину дома.
Мама умерла внезапно, три года назад. Инфаркт. После нее осталась эта двушка в хрущевке, в которой мы выросли. Мы с Ликой, как единственные дети, получили по половине. Формально — мы совладелицы. VR — здесь жила она со своим сыном Степой. Я снимала комнату на другом конце города, потому что жить вместе после смерти мамы стало невыносимо. Лика превратилась в хозяйку. Мои вещи медленно перекочевали на антресоли, моя комната стала кабинетом Степы. Мне оставили раскладной диван в гостиной «на случай ночевки».
— Ты не против, да? — спрашивала Лика всегда, переставляя мебель или отдавая мои старые книги. — Тебе же все равно, ты редко здесь.
Я не была против. Мне было больно, пусто и я не хотела ссор. Я думала — мы сестры, мы переживем горе, как-нибудь уладим. Моя половина квартиры была не жильем, а абстракцией. Но абстракцией, которая давала призрачное чувство защищенности. «У меня есть свой угол в мире», — думала я, платя за съемную конуру.
Лика всегда была старше на пять лет и всегда знала, что лучше. «Кать, не дружи с той девочкой, она тебе не пара». «Кать, куда ты поступила, иди на экономиста». После мамы она окончательно встала на ее место. Со всеми правами, но без материнской мягкости. Ее слово стало законом, ее видение — единственно правильным.
Моим катализатором, моим тихим бунтарем, была наша тетя, мамина сестра, Галина. Она жила в соседнем городе и приезжала раз в месяц, якобы проведать племянниц, а на деле — поддержать меня.
— Она выживает тебя, Катюша, — сказала она мне как-то, когда мы мыли посуду, а Лика укладывала Степу. — Потихоньку. Твоя доля ей как кость в горле. Она хочет всю квартиру. Чтобы было «все, как при маме», только мама — это она.
— Но она же сестра… — слабо возразила я.
— Сестра, — фыркнула Галина. — Сестры бывают разные. Твоя — с жабиной душой. Не отдавай ей ничего. Это твое. Мама тебе оставила. Для твоей будущей семьи.
Тетя Галина не давала мне денег или решений. Она давала мне точку опоры. Она напоминала, что мое право — не эгоизм, а справедливость.
Надежда пришла с Мишей. Мы встречались год, и он сделал предложение. Не романтическое на колене, а серьезное, взрослое.
— У меня есть квартира, ипотека почти выплачена, — сказал он. — Переезжай. Будем строить наше. А свою долю в маминой — сдавай. Пусть работает на тебя. Или продай потом, если захочется. Это твой финансовый тыл.
В его словах не было жадности. Была логика и забота. Он видел во мне не вечную съемщицу, а женщину с активом, с потенциалом. Он предложил не отдать, а использовать. Его поддержка была не сюсюканьем, а конкретным планом. Впервые за годы моя доля перестала быть абстрактным грузом. Она стала возможностью. Моей возможностью.
Я, окрыленная, рассказала Лике о предложении Миши и о наших планах. Она выслушала с каменным лицом.
— существенный, ты действительно выходишь замуж, — сказала она. — Я рада за тебя.
Я не услышала в ее голосе ни капли радости.
Удар пришел через неделю. Лика позвонила поздно вечером.
— Катя, у нас ЧП. Степа залил соседей. Там ремонт на много. Наша страховка не покрывает. Нужно срочно находить деньги.
Мое сердце упало. Степка — ее сын, мой племянник, которого я обожаю.
— Боже, Лик, как так… Сколько?
— Много, — ее голос задрожал. Или я показалось. — Я в панике. Ты не могла бы… ну, может, Миша поможет? В долг? А мы как-нибудь…
Я поговорила с Мишей. Он reels.
— Катя, это серьезно. Но это их проблема. Мы можем дать в долг небольшую сумму. Под расписку. И то, если они будут делать ремонт в своей половине. Не в твоей.
Когда я передала это Лике, на том конце провода повисла ледяная пауза.
— Под расписку? — ее голос стал острым, как стекло. — От сестры? Я думала, ты предложишь свою долю в счет долга. Чтобы закрыть вопрос. Все равно ты ее продашь. А так поможешь семье.
Меня будто ошпарило. Она хотела не денег в долг. Она хотела под шумок, под предлогом детской шалости, получить мою долю. За бесценок. Или вообще даром. Это был не удар ниже пояса. Это был выстрел в спину.
Я положила трубку. Руки дрожали, но внутри впервые за многие месяцы не было ни паники, ни чувства вины. Была холодная, кристальная ярость. И сила от этой ярости.
Я не стала звонить тете Галине. Я взяла телефон и позвонила юристу, чьи контакты дал когда-то Миша «на всякий случай». Я записалась на консультацию. На следующее утро, отпросившись с работы, я сидела в его кабинете и выкладывала историю.
— Вы ничего не должны дарить, — сказал он спокойно. — Вы можете продать свою долю. Ей, третьим лицам. Имеете право проживать в квартире, несмотря на то, что там живет ее семья. Это ваша собственность. Если она хочет единоличное владение — пусть выкупает по рыночной цене. Или продает свою долю вам.
Он дал мне не сочувствие. Он дал мне власть. Законную, железную. Сила пришла от знания. Я больше не была маленькой сестренкой, которой можно диктовать. Я была совладелицей. С правами.
Я отправила Лике смс. Короткое и четкое. «Про долю. Я ее не дарю. Обсудим варианты, когда будешь готова говорить по-взрослому. Про ремонт — сочувствую. Готова рассмотреть вариант продажи тебе моей доли по оценке БТИ. Или продажи всей квартиры с разделом денег. Катя».
Она не ответила. Но я и не ждала. Главное упомянули. Мной.
Наградой стало ее молчание. Долгое, трехдневное. Раньше бы я извелась, засыпала бы ее извинениями, пошла бы на мировую. Теперь я спокойно собирала вещи для переезда к Мише, составляла списки и ходила на работу. Я отключила внутренний диалог, в котором оправдывалась перед ней. Впервые за много лет в нашей общей квартире (моей квартире!) я чувствовала себя не просительницей, а человеком, который просто временно здесь находится. На своей территории.
Миша, увидев мое спокойствие, обнял меня и просто сказал — «Молодец». Никаких расспросов. Просто поддержка. Это было 2. вознаграждение — его уважение к моим границам. Он видел, что я справляюсь сама.
Через три дня она пришла. Без звонка. Открыла ключом и вошла на кухню, где я упаковывала последние кружки.
— Ты решила разрушить семью из-за денег? — было 1., что она сказала. Ее лицо было осунувшимся, злым.
— Нет, — ответила я, не отрываясь от газеты, в которую заворачивала фарфор. — Я решила перестать позволять тебе мной манипулировать. Ты хочешь мою долю — выкупай. Или продаем квартиру и делим деньги. Или живем так, как есть. У тебя три варианта.
— Как ты можешь так со мной! После всего! Я одна Степу поднимала! — ее голос сорвался на крик.
— Мама оставила нам поровну, — напомнила я, в итоге-то глядя на нее. — Не мне и твоему сыну. Нам с тобой. Ты решила, что твоя половина — это вся квартира и еще кусочек моей. Ошибаешься.
— Ты мне сестра или нет?!
— Сестра, — кивнула я. — Поэтому и предлагаю цивилизованные варианты, а не выгоняю тебя с сыном на улицу, хотя имею право потребовать мою жилплощадь. Сестра бы так не поступила? Сестра потребовала бы дарственную?
Она замерла, словно я ударила ее по лицу. Все ее аргументы, все манипуляции разбивались о простые факты и мое новое, непробиваемое спокойствие.
— У меня нет таких денег, — прошипела она.
— внушительный, продаем квартиру. Или сдаем твою половину, чтобы ты могла снимать что-то, пока я буду сдавать свою. Или я начну там жить. Выбирай. Но «отдай просто так» — этого не будет.
Степа испуганно выглянул из комнаты. Лика, увидев его, сжала губы. В ее глазах была бешеная злоба, но под ней — паника. Паника человека, который потерял рычаги управления. Она поняла, что игра в «старшую сестру» окончена.
Она ничего не сказала. Развернулась и ушла в комнату, громко хлопнув дверью.
Я доупаковала последнюю коробку, подписала ее «Кухня» и поставила у входной двери. Завтра за ней приедет Миша.
Потом я достала из сумки тот самый листок, который дал мне юрист. На нем были написаны три варианта действий с мотивировкой и ссылками на законы. Я взяла обычную синюю шариковую ручку, которая валялась в ящике со столовыми приборами.
Я не стала писать письмо. Я просто обвела кружком вариант номер два: «Продажа всей квартиры с последующим разделом вырученных средств анализ показал долям». Самый чистый, самый справедливый вариант. Разрыв всех уз, кроме финансовых.
Потом я положила этот листок под сахарницу на середину кухонного стола. Туда, где она его точно увидит.
Я взяла коробку, открыла дверь и вышла на лестничную площадку, оставив дверь в квартиру приоткрытой. Не из вежливости. Чтобы знала — я могу войти обратно. Когда захочу. Потому что это все еще и мой дом.
Я поставила коробку на пол, дождалась, когда лифт приедет с первого этажа. Зашла в кабину и нажала кнопку «1». Двери закрылись, отрезая меня от этажа, где прошло мое детство и закончилось мое сестринство. В лифте пахло чужими духами и металлом. Чистый, безличный запах будущего. Я выпрямила спину и вздохнула полной грудью.