Омар аль-Саид с бокалом шардоне в руке обводил взглядом бальный зал своего пентхауса. Стоя на высоте птичьего полета над огнями Дубая, он чувствовал себя властелином этого мира. Сегодня здесь собралась элита, а его ждал главный «экспонат» вечера — Лиана, его нынешняя спутница, русская красавица с холодным, как утренний мрамор, взглядом.
Он заказал для нее платье у самого капризного дизайнера в Париже. «Шедевр», как уверял стилист, стоимостью с хороший спортивный автомобиль. Когда Лиана вышла из лифта, зал затих. Платье было… чудовищным. Нелепый фасон «песочные часы», перегруженный кристаллами Сваровски, ядовито-розового цвета, который в ультрафиолете начинал люминесцировать. Оно кричало, оно вопило о безвкусице и чудовищном богатстве того, кто мог такое надеть. Это была пародия на роскошь, и все гости это понимали, скрывая усмешки за вежливыми масками.
Омар подошел к Лиане, его темные глаза сверкнули смесью насмешки и вызова. Он наклонился к ее уху, и его слова, громкие и отчетливые, прозвучали на фоне внезапной тишины:
— Если ты войдешь в ЭТОМ платье — я женюсь на тебе!
Зал взорвался сдавленным смешком. Это была высшая форма унижения, одетая в шутку. Он покупал ее согласие быть посмешищем. Он проверял границы: как далеко она готова зайти ради короны, пусть и картонной. Лиана замерла. Ее лицо, обычно такое бесстрастное, дрогнуло. Она увидела в его глазах не любовь, не восхищение, а чистый, неподдельный цинизм. Он ставил на ней крест, даже не дав ей войти в зал.
И тогда что-то в ней перещелкнуло. Вежливая маска растаяла, обнажив сталь. Она медленно, не отрывая от него взгляда, сняла с ног туфли на умопомрачительной шпильке. Затем, не меняя выражения лица, она резко подобрала тяжелое полы платья в руки. Раздался резкий, рвущий звук — шелк и тюль пошли по швам. Она просто разорвала платье снизу доверху, превратив нелепый розовый торт в нечто струящееся и дикое.
Под изумленными взглядами гостей она подошла к столику с фруктами, схватила горсть спелой хурмы и размазала оранжевую мякоть по бесценному (и безобразному) кружеву на груди. Потом она взяла бокал красного вина у ошеломленного официанта и вылила его себе на голову. Темно-бордовые струи залили розовый шелк, создавая мрачный, но странно величественный узор.
Она была уже не куклой. Она была явлением. Ее волосы были в вине, платье превратилось в живописные лохмотья, а в глазах горел такой холодный, бездонный огонь, что даже Омар отшатнулся. Без единого слова, босая, в окровавленном вином и хурмой «шедевре», она прошла сквозь расступившуюся толпу. Она вошла не в платье. Она вошла в легенду. И в этом новом, созданном ею за минуту облике, в этой дикой, гордой свободе, она была ослепительна.
Молчание в зале стало гулким. Омар аль-Саид неподвижно стоял, забыв о бокале. Его насмешливый вызов обернулся против него. Он предлагал брак как насмешку над безвкусицей. А она приняла вызов, но не как просительница, а как равная, более того — как победительница. Она уничтожила его символ власти — платье — и создала свой, куда более мощный.
Через несколько минут всё изменилось. Ушла не Лиана. Ушла иллюзия Омара о том, что всё, включая людей, можно купить и осмеять. Он смотрел на захлопнувшуюся дверь лифта, а в ушах еще звучал тот самый, роковой для его самолюбия звук — звук рвущегося шелка. Он проиграл. И впервые в жизни понял, что значит по-настоящему чего-то захотеть и тут же навсегда это потерять. Он готов был жениться. Но не на той, кто вошла в платье. А на той, кто его разорвала.
Несколько месяцев спустя огни Дубая для Омара аль-Саида померкли. Они все так же сверкали у его ног, но в их отражении он видел теперь лишь один образ: гордую, босую фигуру в лохмотьях, уходящую в ночь. Его шутка обернулась провалом, ставшей притчей восточных базаров. Его боялись, ему заискивали, но в глазах даже самых покорных партнеров он улавливал тень того самого вечера — тень его собственного унижения.
Лиана исчезла бесследно. Исчезла настолько чисто, что это раздражало его сильнее всего. Ни один из его сыщиков, ни один финансовый след не привел к ней. Как будто она растворилась, забрав с собой часть его самого — ту часть, что способна была на азарт, на ярость, на что-то живое, кроме холодных сделок.
Он нашел ее случайно. Вернее, не ее, а ее след. В маленькой галерее в старом квартале Парижа, куда он зашел, спасаясь от докучливых дел. На стене висела картина. Абстракция, казалось бы. Беспорядочные мазки, но в них угадывалась ярость. Порыв. И цвет — тот самый ядовито-розовый, смешанный с густым бордовым и оранжевыми всполохами. Картина называлась «Разрез». Внизу скромная табличка: «Liana V.».
Сердце Омара бешено заколотилось. Он купил картину, не глядя на цену. А потом нашел и саму галерею, владелицу, угрозами и деньгами вырвал адрес. Это была не парижская мансарда, а мастерская в промышленной зоне на окраине. Запах краски, скипидара и пыли ударил ему в нос, когда он открыл незапертую дверь.
Она стояла спиной, в запачканном холщовом фартуке, нанося мастихином густую синюю краску на огромный холст. Вокруг царил творческий хаос, но в ее позе была та же уверенность, что и тогда. Она обернулась не сразу, закончив резкий, решительный мазок.
— Я знала, что ты придешь, — сказала она спокойно, без тени удивления. Ее голос был хрипловатым от краски и, возможно, от сигарет. В нем не было ни страха, ни подобострастия.
— Ты украла у меня покой, — произнес Омар, не в силах подобрать других слов. Его обычная властность куда-то испарилась.
— Я? — Она медленно повернулась и убрала волосы со лба, оставив синюю полосу на виске. — Ты сам подарил мне его. Вместе с этим уродливым платьем.
Он шагнул ближе, рассматривая ее лицо. Никакого гламура, никакой безупречной косметики. Только концентрация, усталость и странная, магнетическая сила.
— Я пришел за тобой.
—Чтобы снова купить? — в ее глазах мелькнула знакомая искра. — У меня закончились платья для спектаклей, Омар.
— Не покупать. — Он с трудом выговорил это слово, непривычное для своего лексикона. — Я… Я предлагаю пари. Новое.
Лиана смерила его долгим взглядом, потом медленно сняла фартук и бросила его на стул.
— Говори.
— У меня есть остров в Эгейском море. Небольшая вилла, заброшенная мастерская с видом на море. Три месяца. Никаких контрактов, никаких обязательств. Только ты, краски и я. Если за три месяца ты напишешь картину, от которой я не смогу отвести глаз… картину, в которой будет не ярость, а что-то иное… то ты получишь остров. И мою фамилию, если захочешь. Настоящим браком. Без шуток.
— А если не напишу?
—Тогда ты уйдешь. И я больше никогда не побеспокою тебя. Но я выиграю, только если ты останешься сама собой. Без фальши. Ты будешь писать то, что чувствуешь.
Он ждал насмешки, отказа, хлопнувшей двери. Но Лиана молчала, изучая его. В его предложении сквозила отчаянная, детская попытка купить время. Не ее, а возможность быть рядом. И в этом была своя горькая искренность.
— Ладно, — наконец сказала она. — Но с условиями. Первое: в мастерскую ты заходишь только по моему приглашению. Второе: никаких слуг, кроме старухи-поварихи, которую найму я. И третье… — она подошла к банке с разбавителем и обмакнула в него палец, затем провела мокрой линией по его идеальному лацкану пиджака от Brioni. — Ты снимаешь этот костюм. Хочешь три месяца реальности? Начни с джинсов.
Омар посмотрел на маслянистую полосу на дорогой ткани. Вместо гнева он почувствовал странное облегчение. Вызов был принят. На этот раз правила диктовала она. И он, арабский миллиардер, привыкший покупать целые страны, впервые в жизни с нетерпением ждал, когда на нем будут простые джинсы.
Через неделю он стоял на берегу своего же острова, в простых штанах и мятой рубашке, наблюдая, как она выгружает ящики с красками. Ветер трепал ее неубранные волосы. Она не смотрела на него, ее взгляд был прикован к линии горизонта, где море сливалось с небом.
«Всё изменилось» — подумал Омар. Но только сейчас он начал понимать, что это изменение — не точка, а длинная, сложная картина, где каждый новый мазок мог все испортить или сделать шедевром. И впервые за долгие годы его жизнь не была сделкой. Она была холстом. Чистым и пугающим.
Финал пришел неожиданно. Не в пафосе заката над Эгейским морем и не с громким признанием. Он пришел тихим мартовским утром, когда с моря наползал туман и запахло дождем.
Три месяца истекли позавчера. Никто из них не произнес вслух об этом сроке. Лиана продолжала работать в мастерской, Омар — бродить по берегу, читать старые книги из библиотеки виллы и учиться варить кофе, который она в итоге все равно переваривала. Они говорили мало, но это молчание было не тяжелым, а насыщенным, как густая краска. Иногда он заставал ее взгляд на себе — изучающий, внимательный, как будто она видела не миллиардера в джинсах, а сложный натюрморт.
В то утро он нашел ее не в мастерской. Она сидела на каменных ступенях, ведущих к причалу, и курила, завернувшись в его же забытый на веранде толстый свитер. Перед ней на мольберте стояла картина.
Омар замер в нескольких шагах. Это был не холст, а старинная, пожелтевшая от времени морская карта. На ней, поверх латинских названий и рисунков русалок, она написала маслом. Сюжет был прост и страшен. Босоногая женщина в разорванном платье цвета заката стояла по щиколотку в темной воде. Перед ней на песке лежала корона, но не золотая, а вырезанная из черного, глянцевого пластика, дешевая и кричащая. И женщина не смотрела на нее. Она смотрела на зрителя. И в ее взгляде не было ни триумфа, ни презрения. Была усталая, бесконечная ясность. Тишина после бури. Название было выведено тонким шилом в углу карты: «Финал. Опция Б».
Омар понял все, не задав ни одного вопроса. «Опция А» — это остров и брак. Победа в его пари. «Опция Б»…
— Я не могу написать то, чего нет, — тихо сказала Лиана, не оборачиваясь. — Картину, от которой ты не сможешь отвести глаз… ту, в которой будет «что-то иное»… Я пыталась. Но каждая краска вела меня сюда. К этой черной короне на песке. К этой тишине.
Она повернулась к нему. На ее лице не было ни злорадства, ни сожаления.
— Ты выиграл свое пари, Омар. Ты получил три месяца реальности. Настоящей. Без покупок. Я проиграла. Я не создала иллюзию, в которую ты хотел поверить. Поэтому я ухожу. Согласно нашему договору.
Он смотрел на карту, на эту женщину в воде, и чувствовал, как внутри него рушится какая-то последняя, важная стена. Он предлагал ей все — остров, имя, состояние — в обмен на чувство. А она возвращала ему правду. Горькую, неудобную, но единственно возможную для нее. Она была честна до конца. Даже в своем поражении.
— Опция Б, — хрипло произнес он. — Что в ней?
— Свобода, — просто ответила она. — Моя. И, как ни странно, твоя. Ты свободен от необходимости меня покупать. От этой гонки. От этого пари.
Она встала, потушила о камень окурок и подошла к мольберту.
— Карта твоя. Остров твой. Память о… реальности… моя.
Она поцеловала его в щеку. Легко, как старый друг. И пошла по мокрым от начинающегося дождя камням к лодке, которая ждала ее у причала. Без чемоданов. Только с папкой для эскизов под мышкой.
Омар не стал бежать следом, не стал предлагать миллионы. Он стоял и смотрел, как ее силуэт растворяется в серой пелене дождя и тумана. Он проиграл. С треском. Он потерял ее навсегда. Но впервые за всю свою жизнь, стоя один на пустом берегу своего острова, он чувствовал себя не побежденным, а… живым. С болью в груди, с солью на губах и с ясностью в голове, которую не купить ни за какие деньги.
Он подошел к мольберту и тронул пальцем черную картонную корону на картине. Краска уже подсохла.
«Финал» — значилось в названии.
Но глядя на уходящую в море линию горизонта, Омар впервые подумал, что, возможно, это не финал. А самое начало чего-то нового. Для них обоих. Разных, отдельных, свободных. И в этом была своя, странная и горькая, правда.
Он вошел в пустую мастерскую. На столе лежал единственный листок. Не прощальная записка, а эскиз. Быстрый, угольный набросок его профиля. Не властного миллиардера, а просто мужчины, смотрящего в окно. И в углу, почти неразборчиво: «Спасибо за джинсы».
Дождь забарабанил по стеклу сильнее. Омар аль-Саид сел на табурет, пахнущий скипидаром и ее духами, и закрыл лицо руками. Он плакал. Впервые с детства. И в этих слезах не было слабости. Было прощание. И было начало.