– Ты же понимаешь, что если мы сейчас разъедемся, то вряд ли будем вместе.
– Сереж, я так не думаю. Я просто устала. Не могу. Надо остыть.
– Я не понимаю, почему мы не можем обсудить все на месте. Здесь и сейчас. Я могу пожить в большой комнате. Зачем дергать Алешку? Зачем ввязывать его во все это?
– Алеша ничего не поймет. Он будет спокойно жить у твоей мамы. И проблем с ним не будет.
– Вик, останься, я прошу тебя.
– Сереж, с нами ты пожил, и все тебе стало ясно. Ты сам сказал, что мы невыносимы. Поживи без нас, а потом будем думать, что делать дальше. Сейчас я не хочу думать. И видеть тебя тоже не хочу.
Вика застегнула свою сумку, проверила пакеты и сняла с вешалки пальто.
– Я просто устала. И у меня больше нет внутренних ресурсов держать все на своих плечах. Я не хочу тебя винить во всем. Но твои слова... это как пощечина. Ты задел меня. Сейчас я просто хочу остыть. И дать тебе время подумать. Все. Давай договоримся, что без повода звонить друг другу не стоит. Я пошла.
Вика взяла вещи и закрыла за собой дверь. Сергей тихо смотрел ей вслед, сжирая себя за нерешительность. И за то, что не смог попросить прощения. Хотя не считал себя виноватым. Но ведь мог соврать, чтобы она осталась. Чтобы мир не рухнул.
Раньше, когда они ругались и она порывалась уйти, он просто прятал ее обувь. Паспорт. Сумку. А потом целовал. И они смеялись. Буквально 15-20 минут, и вся яркая огненная ссора сходила на «нет», превращаясь в жаркие объятия и самые глубокие поцелуи.
Сейчас все было не так. Она просто спокойно ушла, собрав свои вещи. А он почти спокойно смотрел, как за ней закрывается дверь.
Дышать было больно. Ему казалось, что грудь распирает так, будто он проглотил большого ежа. И он спускается медленно от горла и вниз, царапая внутренности до крови, раздирая всю душу. Хотелось плакать, как в детстве, уткнувшись в подушку или мамины колени. Но Сережа был взрослым мальчиком, мужчиной.
А мужчины не плачут. Даже если сильно хочется.
Он до боли стукнул кулаком в стену. А потом еще раз и еще. Легче не становилось. Внезапная тишина квартиры угнетала. Он зашел в зал, включил телевизор и сел, провалившись в мягкое нутро дивана как в бездну. Воспоминаний.
***
Они познакомились в больнице. Ничего удивительного. Она медсестра хирургического отделения, он – пациент. Сложный пациент, грубый. Он терпеть не мог свою беспомощность. Аппендицит, который перерос в перитонит. Операция. Время шло на часы, возможно, даже минуты. Все закончилось благополучно. Кроме того что он не попал на экзамены и, скорее всего, завалил последнюю сессию. Эти мысли угнетали его. Ему никак нельзя было вылететь из института. Столько сил было отдано учебе, чтобы вгрызться зубами в этот город, зацепиться, проявить себя. И все шло хорошо. Кроме этой проклятой операции. Он надеялся, что сумеет разрешить все, договориться, как только выйдет из больницы. Но пока он лежал в огромной переполненной палате и смотрел в потолок. Бездействие угнетало, связывало его по рукам и ногам.
А потом появилась Вика. Она была как глоток чистой росы, собранной в предрассветный час. Светлая, веселая, боевая. Она освещала и согревала всех своей улыбкой, как только заходила в палату. Все мужики сразу бодрились, шутили. Превращались из унылых нытиков в ловеласов. Кто с грыжей, кто с геморроем – неважно, старались все, и стар, и млад. Даже дед Петрович превращался из скукоженного крючка в Д'Артаньяна. И это веселило Сергея до чертиков. Этаж дурачков, не иначе, расползающихся от одного вида Вики. Надо признать, вид у нее был впечатляющий.
Ему было не до женщин. Хотелось скорее уже выбраться из больницы и решить всевозможные проблемы. Сергей не любил бездействие.
– Как вы себя чувствуете? – спросила она.
– Как деревяшка, попавшая в руки Папе Карло.
– В смысле? – она не поняла.
– Еще не мальчик, а бревно, но надежда есть.
Она засмеялась. Так, будто тысяча звонких колокольчиков ворвались в его уши. Сергей оглох, в голове невыносимо зазвенело. И он немедленно понял, что в полку дурачков-ловеласов прибыло.
Она не воспринимала никакие ухаживания. Она была влюблена. Так сказала ее сменщица, когда сосед по палате выразил свой интерес.
– Не надейтесь, мужики. За ней наш Аркадий Петрович ходит. Успешно.
Это было грустно. Здоровый Аркадий Петрович – не конкурент для толпы перевязанных мужиков, а однозначный победитель. Шансов – один из миллиона. Один.
Он шел на поправку. Разрешили гулять по территории больницы, расхаживать ноги. Сергей неспешно прогуливался, придерживая свой бок, чтобы ненароком не выскочили внутренности. Идти было больно. Он периодически останавливался, чтобы протереть мокрый лоб и перевести дух. На одном из таких перевалов он увидел ежа. Маленького, колючего и фыркающего ежа. Тот бодро спешил по своим делам, пока не почувствовал присутствие постороннего. Замер. Затих.
Сергей улыбнулся. А потом развернулся и припустил почти бодрым шагом к отделению. Он уже почти не чувствовал боли, несмотря на то, что не мог полностью разогнуться и продолжал сдерживать свои внутренности рукой. Почти не чувствовал, потому что у него появилась идея.
Пока он нашел ведро и вытряхнул из него все содержимое, прошло больше 30 минут. Катастрофически много для него и ежа, который наверняка уже скрылся с тропинки и ускакал по своим делам бодрее зайца.
Но Сергей привык идти до конца. Поэтому схватил ведро и вернулся в парк на то место, где состоялась встреча.
Ежа не было.
Было ведро в руках и ощущение, что он полный придурок.
Сергей чертыхнулся. Потом еще раз. И пополз в кусты.
Что движет мужчинами в такие моменты? Слабоумие и отвага? Желание подарить своей возлюбленной звезду с неба? А если нет звезды, то просто ежа? Он не искал причин своего странного поведения. Шаря в кустах, не думал, как выглядит со стороны. Ему просто был нужен еж. Этот долбанный прелестный ежик, который наверняка сможет произвести впечатление на Вику. Это тебе не какие-нибудь цветы. Целый ёж. Наконец, Сергей его нашел.
Когда Вика увидела ежа в ведре, она посмотрела на Сергея странным взглядом. Он замялся. Весь его план показался глупым и бессмысленным, а сам он – идиотом. «Лучше бы цветы, полоумный», – думал он и ощущал себя влюбленным дурачком, который хотел произвести впечатление, но вместо этого заслужил славу отчаянного придурка. Он ждал, что Вика сейчас вызовет санитаров и попросит вколоть ему что-нибудь успокоительное. Но Вика посмотрела на него еще раз. Потом аккуратно погладила ежа по иголкам и улыбнулась.
– Какой он колючий. Но зачем?
Сергей молчал. Зачем? Да шут его знает. Зачем?
Вика еще раз взглянула на ежа, затем на Сергея, а потом сказала:
– Надо отнести его обратно. Вдруг у него семья?
И они отнесли. Выгрузили его под тот самый куст и замерли в ожидании. Еж, не веря своему счастью, немного постоял, а потом дернул в укрытие развесистого кустарника со скоростью зайца. Или мыши. Или ежа, которому дали второй шанс на жизнь. Убежал. А они смотрели ему вслед и улыбались.
С этого ежа все и началось.
У Вики был роман с врачом хирургического отделения. Тем самым Аркадием Петровичем. У Сергея – один шанс на миллион. И он рассчитывал его использовать.
После ежа она как-то по-особенному ему улыбалась, ласковее ставила уколы. Возможно, это была всего лишь иллюзия, но ему хотелось верить, что в армии дурачков-ловеласов у него более почетная роль. Предводителя.
Он не подкатывал, не осыпал комплиментами, не пытался выловить ее в коридоре. Сергей не умел ухаживать за девушками. Они либо врывались в его жизнь самостоятельно, либо все было просто на уровне инстинктов.
Сейчас все его инстинкты трубили в горны, били в набаты и отчаянно и виртуозно играли на скрипке души, но что с этим делать он не знал. Еж уже был использован. Второй раз такая штука бы не прокатила. А другой идеи на примете не было. Поэтому он просто молча и отчаянно за ней наблюдал. До выписки оставались считанные дни.
Он шел по коридору, когда услышал разговор. Это была Вика. И доктор, который его оперировал. Славный Аркадий Петрович.
– Вика, поехали сегодня ко мне. Хватит уже ломаться.
– Я не ломаюсь. И не поеду. Где ваша жена, к маме поехала?
– Не дури. Она уже почти не жена. Четыре недели до развода.
– Да хоть одна. Мне надо работать.
– Ну, Вик, ну поехали. Я скучаю.
Она молчала. А Сергей стоял и слушал. Сердце бешено колотилось, но уйти было невозможно.
Тишина оборвалась.
– Не сегодня. Давайте поговорим об этом через четыре недели, – сказала она и вышла.
В коридоре Вика заметила Сергея и смутилась. Покраснела.
– Вы чего здесь подслушиваете?
– Я в туалет иду. Нужны мне ваши разговоры, – выпалил он.
Она покраснела еще сильнее. А он пошел с ускорением, которое ему придавала злость.
Что-что, а такого коварства от Вики он не ожидал. Шуры-муры с женатым – это падение ниже плинтуса. Хотя на шуры-муры не сильно походила эта беседа, тем не менее в отделении все знали про их особые отношения.
Где ему было тягаться с врачом? Ему, студенту из небольшого городка, который приехал покорять столицу. А пока только и смог, что ежа в ведре принести. Ему стало мерзко и противно от самого себя и своей внезапной влюбленности. Он хорошенько умылся и двинул в палату, решив выкинуть все глупости из головы.
***
Сергея выписали. Швы сняли, дали справку для института и отправили домой. С Викой он простился холодно, подарив ей шоколадку и скупую благодарность на прощание.
Она сдержанно улыбнулась в ответ.
На том и разошлись.
Он вернулся в общежитие с тяжелым сердцем, и от этого еще более усердно ударился в учебу. Решил проблемы и смог закрыть сессию задним числом.
На каникулы он не поехал домой, а решил устраиваться на работу. Его угнетало отчаянно-сложное материальное положение и мысли о том, что будь он такой же солидный как Аркадий Петрович, то шансов у него было бы побольше, чем один из миллиона. Что-что, а задачи он ставить умел, идти к своей цели – подавно. Но сердце щемило. Ему невероятно хотелось вернуться в больницу. Чтобы хоть одним глазком, хоть на минутку увидеть ее.
***
Они встретились неслучайно, потому что Сергей не первый день караулил ее у больницы. Он знал расписание. Но все никак не мог выловить Вику. Еще хуже было то, что он даже не представлял, что ей скажет, когда все-таки поймает. Поэтому старался быть незаметным, аккуратным. Вдруг она все-таки отправится к этому своему Аркаше.
Это было глупо, следить и караулить, но он не мог ее забыть. Не хотел. Кровь бурным потоком текла по его жилам, адреналин бурлил. И любовь. Первая. Распускалась.
Вика сама окликнула его.
– Привет, кого ждешь?
Он замялся:
– Да так, гуляю.
Она засмеялась.
– Нашел место. Или по ёжику соскучился?
– Нет. По тебе, – сказал он нерешительно.
Она улыбнулась. А потом взяла его под руку:
– Вот и хорошо, значит, поможешь мне сейчас.
– Угу, – только и смог он ответить.
И они зашагали к метро.
Почему мужчины молчат? Не говорят о чувствах, не пишут сходу стихов? Почему только и могут – молча кивнуть? Он много раз спрашивал с себя за нерешительность. За эту тишину из губ. И понимал – им движет страх. Неуверенность. Боязнь все испортить. Какое-то внутреннее напряжение и голос в голове: «молчи и иди, делай, что она скажет, тоже молча».
Всю дорогу он думал о том, что если она попросит собрать шкаф или притащить мешок картошки, то он согласится. Даже если шов разойдется, и он умрет на месте, без разницы.
Но она сказала:
– Ты разбираешься в рыбках?
– В чем?
– В рыбках?
– Нет. А что?
– Я хочу себе рыбок. Нет, на самом деле хочу собаку. Или, на крайний случай, кота. Но хозяйка квартирная не позволит. Поэтому хотя бы рыбку мне надо.
– Ааа. Поняяятно, – как дурачок сказал он.
– Что тебе понятно? – спросила она, а потом засмеялась, не дав ему время на ответ. – Знаешь, я бы ежа завела. Но они совсем не домашние. Как-то мой брат притащил ежа домой. Мы соорудили ему дом из табуреток и коробок, насыпали еды в тарелку, налили молока. А он просто пописал нам на ковер, дурак. Пришла мама и отругала. Пришлось отнести ежа обратно в поле. Он был классным. Такой же, как тот, в ведре, – она улыбнулась, а у Сергея распух язык во рту.
Поэтому он молча кивнул.
Он вообще мало говорил. Боялся, что его голос нарушит идиллию, которая образовалась: он, она. Под ручку. Вместе.
Они купили пару золотых рыбок и маленькую чашу-аквариум.
– Ты уверена, что сможешь за ними ухаживать? – спросил он.
– За тобой же смогла. А ты лучше рыбки.
Он замолчал. Внутри было жарко.
Он стал встречать ее через день. После работы. Ему удалось устроиться наборщиком баз данных в одну из контор. Деньги смешные, но реальные. Каждую смену. А деньги ему были нужны как никогда.
Она не возражала против его встреч и охотно принимала цветы. Он с удовольствием дарил, но внутри сжимался от ожидания предательства. Часы тикали, отсчитывая те самые четыре недели, про которые говорил Аркаша. Он ждал и боялся, что скоро потеряет ее насовсем.
Но прошел месяц. Потом еще один. А он так же встречал ее, разрываясь между учебой и работой. Она брала его под руку, и они вместе шли в сторону ее дома, разговаривая о том и о сем. Хотя в основном разговаривала Вика. Он молчал. И ждал с замиранием сердца.
Их отношения не были похожи ни на что, кроме какой-то странной дружбы. Он носил ей цветы и конфеты. Она брала его под руку. Ни поцелуев, ни объятий. Ни разговоров про совместное светлое будущее. Тишина. Но такая, комфортная. Уютная. Когда даже слов не надо, чтобы нарушить молчание, потому что оно совершенно не тяготит. А скорее, наоборот, сближает.
Однажды он не выдержал и поцеловал ее. Просто в порыве отчаяния. А она засмеялась. Как тысяча колокольчиков в его ушах.
– Я думала, что так и умру в девках.
Он смотрел на нее.
– В смысле?
– В прямом, – и она сама поцеловала его, обхватив его шею и прижавшись всем своим существом. Крепко. Кожа к коже.
И он размяк. Так, как не должен себе позволять ни один мужчина. От счастья. Любви. Всепоглощающей радости. Она его поцеловала!
***
Об Аркадии Петровиче он все же спросил. Через пару недель после того поцелуя, когда уже был уверен в том, что все правда. Они вместе. Она – его.
– Аркадий Петрович? Дурак он. Лысый. У него жена, дети. А он с ней каждый месяц разводится. Как только новенькая девочка в отделении появится.
– А ты?
– А что я? Для меня женатые – табу. Да и старый он. Хорошо в отделении новенькая появилась, и он переключился. А то прохода не давал.
Тогда у Сергея окончательно отлегло.
И он понял. Вика – его.
Через несколько месяцев он сделал ей предложение. От страха. От желания покрепче ее привязать. Она согласилась. Но не замуж, а вернуться к этому разговору попозже. Ему надо было оканчивать институт, ей тоже предстояла учеба.
Через три года они поженились. Свадьба была скромной, без лишней шумихи. Но разве это было важно? Вика принадлежала ему.
***
Сергей лежал в самой гуще дивана и перебирал воспоминания. Он чувствовал, что навсегда потерял жену, как только за ней закрылась дверь. Боль была невыносимой, необъятной. И как он это допустил? Дурак. Ведь она была его. Была. И ушла.
Лешку они хотели. Готовились. Вика что-то высчитывала, сидела на диетах, чистила организм. А потом плакала, потому что не получалось.
Сергей тоже начал терять терпение. Ну как так? Сколько можно еще ждать? Они уже давно были готовы.
Вика работала в больнице. Сергей резко пошел в гору. Это было неудивительно, он был очень упорным, потому что была цель – дать все. Положить к ее ногам целый мир, вселенную. Все, что она захочет. И в этом мире не хватало только маленького комочка. Они ждали. Очень.
А потом дождались.
Ее рвало сутками. От Вики остались только ребра и позвоночник. Глаза. Большие, глубокие, такие несчастные и в то же время счастливые. Она чувствовала себя не просто плохо. А очень плохо.
Капельницы не спасали. Огурцы не спасали.
Только корки черного хлеба под подушкой и таз у кровати. Две конфетки, чтобы было не так противно во время и после тошноты.
Вика держалась, а он терял терпение. Он и подумать не мог, что у женщин может быть столько трудностей. Она ходила в туалет по стенке. Иногда он носил ее на руках, потому что сил у жены не было.
Потом все резко закончилось. Она расцвела. Расправилась. И дома его уже встречал не синий таз у кровати, а целая сковорода картошки с грибами и укропом да горка котлет. И она ела. О Боги, как она ела! В три рта. Он только и смотрел на нее с удивлением – куда это все может поместиться? В ней же совсем нет места. Кости, глаза да аккуратная капелька живота.
Капелька.
К концу беременности она была похожа на капитошку. Ворчливая капитошка, которая еле переставляла ноги. Он старался облегчить хоть как-то ее положение. Но облегчать было тяжело. Он реально боялся, что одно неосторожное движение, и Вика лопнет.
Сергей помнил, как врач сообщил им, что будет мальчик. Даже что-то показывал на сером экране монитора.
– Видите, вот его ручки. А это то самое, достоинство его.
Сергей кивал. Но хоть убей, видел только серый экран.
А Вика лежала на кушетке и роняла слезы. Она вообще много плакала тогда.
А он улыбался. Сын. Пусть сын. А потом и за дочкой сходят.
Алешка ворвался в их жизнь внезапно. И все перевернул с ног на голову. Он был требовательным, крикливым, но невероятно любимым. Невозможно представить, что где-то могли прятаться такие чувства – безграничной отчаянной любви.
Когда родился Алешенька, Сергей понял все. Смысл жизни стал физически объяснимым. Вот он: сын, жена. Семья. Вот весь смысл его жизни и стремлений.
И он начал стремиться еще больше, в то время как Вика утопала в материнстве.
Он не видел ее отчаяния. Усталость – да. Безграничную любовь к их ребенку – да. А больше ничего и не видел.
Наверное, тогда все и началось у нее. Вся эта «женская фигня», как он называл.
Да уж, фигня.
Все ее придирки, требования. Недовольное лицо. Слезы по причине и без. Он не понимал, куда делась его Вика. Сначала не понимал, а потом смирился, что прежней Вики уже не будет. Эту он тоже очень любил.
Она бегала к весам, морила себя диетами, висела часами на телефоне, обсуждая то, как покакал их сын. Потом пыталась обсудить это и с ним.
Сергей сам не помнил точно, когда перестал ее слушать. Когда устал от ее наездов? Когда принял новые правила игры. Все так же молча. Безропотно.
Это «молча» их и сгубило. Она определенно хотела что-то от него. Чтобы Сергей что-то говорил. А он не понимал, что. Ведь разговоры никогда не были его сильной стороной. Он все-все делал для них. Для жены и сына. Никогда не отказывал в помощи. Он вставал по ночам. Он бегал в магазин, старался. И ему казалось, что чем больше он старается, тем больше ее бесит. Но не стараться не мог. Они его семья. Хотя было обидно. Поначалу. А потом привык.
Все начало рушиться. Рассыпаться. И он молчал. Не знал, что сказать. Вика нервничала, уставала. А у него было слишком много работы и мало сил на всякие разборки.
А потом этот дурацкий ковер. И ее прическа. И обед дурацкий. Он так устал, так забегался, что не заметил. Ни ковра. Ни изменений. Забыл, что должны были приехать его родители.
Она даже не рассердилась. Просто вздохнула:
– Я так и знала.
И это его добило.
– Да что ты вообще могла знать?
Он в жизни так много не говорил, как в этот вечер.
Его родители быстренько собрали Алешку и ретировались, оставив их наедине.
Она молчала. И было какое-то странное чувство, что в этом молчании весь кайф. Подтверждение его идиотства. Вся боль семейной жизни – «да, знала я, что этим все и кончится, придурок».
А он орал. Что устал. Что невыносимо. Что он тоже хочет внимания и в принципе никогда не замечал ни новых ковров, ни ее причесок. Потому что это не так важно. И если ей так нужны слова, то пусть хотя бы намекнет, какие. Она молчала.
А потом ушла. Зачем? Он так и не понял. Не понял и то, в чем был не прав.
Единственное, что он осознал, когда за ней захлопнулась дверь: в тишине, без нее, без сына – невыносимо. Невозможно. И сердце щемит. И дышать больно.
Раньше в скандалах он всегда прятал ее обувь. Или паспорт. А потом они целовались и смаковали эти моменты безумия. Раньше он ее удерживал.
А сейчас просто дал ей спокойно уйти. Устал.
Сергей лежал на диване в тишине. Он уже почти дремал, когда сквозь сон услышал звуки в прихожей.
Ключ. Замок.
Он вскочил с дивана и в два прыжка оказался возле входной двери и распахнул ее настежь.
Вика стояла с сумкой и пакетами в руках и с улыбкой на лице.
– Смотри, кого я нашла.
Она выставила вперед руку с сумкой, и там сидел ёж.
Сергей стоял молча, не до конца понимая, что происходит. А потом достал его, ежа из сумки. Аккуратно. Высадил на тот самый новый ковер, из-за которого они поругались. Ёж стоял в нерешительности, а потом сделал лужу прямо на обновке. Почти в центре. Безбожно. Насквозь.
Сергей засмеялся.
– Да, ты прав, так ему и надо, – тихонько сказала Вика. – Проклятый ковер.
– Прости меня, – ответил он.
– Не надо. Это я дура.
Сергей прижал ее крепко.
– Я не имел права тебя отпускать.
Она уткнулась ему в самую грудь. И ответила:
– Это моя вина. Просто когда между нами тишина – слишком много пространства для домыслов. Мне нужно внимание.
Сергей отставил Вику в сторону и внимательно посмотрел ей в глаза. В его сердце зарождалась буря.
– Внимания?
– Да. Нет. Не знаю. Понимаешь, я почему-то стала сомневаться. Ты работаешь, идешь в гору. У тебя все хорошо. Ты впереди планеты всей. Успешный. А я… Я только мама. Вся в слюнях и в детских проблемах. Мне нужно внимание.
Он посмотрел на нее и понял, что она не шутит. Что говорит про свою боль, которая ему совершенно непонятна. Внимание. А то, что он для них делает – не внимание? А что тогда?
Она обнимала его молча, уткнувшись в грудь.
– Внимание – это не всегда поступки. В основном – да. Как этот ёж. Но иногда – это просто слово. Важное. Что я, например, красивая. Или худая. Или важная.
Он посмотрел на нее еще пристальнее. Худая. Да блин, он ее не видел другой. Она – его. А остальное – мелочи. Худая там, толстая, красивая или какая угодно. Его. Родная. И Алешка его. И только его. Никаких там «уйду». Его кровь, его семья. Навсегда.
Он молчал. Не знал, что сказать. Больше всего ему хотелось перевернуть ее вверх головой и потрясти хорошенько, чтобы вся эта «женская фигня» выскочила из нее раз и навсегда и перестала отравлять им жизнь. Но она стояла перед ним такая ранимая. Такая раненная. С сумками. И ежом. В ожидании слов. Не поступков. Ей нужна была цепочка букв.
– Ты самая красивая. И самая худая. Худее только шнурок от моего кроссовка, – он погладил ее по позвоночнику. От затылка до копчика – одним легким движением.
– Да ты мастер комплиментов, – улыбнулась она.
И он улыбнулся:
– А то. Я такой. Ловелас.
Она засмеялась. А потом зашмыгала, вспомнив своего 21-летнего ловеласа в больнице после операции. И сердце раздулось во всю грудную клетку от того, каким он был и каким стал. От любви.
Они стояли молча в коридоре, уткнувшись друг в друга. Он понимал, что чуть не потерял ее. Она понимала, что все могло закончиться вот так. А сказать было нечего. Не было слов, которые смогли бы описать глубину этого страха и чувств.
Она умела выражать все эмоции словами, но ей не хотелось одной, в одни ворота. Хотелось взаимности. Он не умел. Никогда. Говорить о своей любви. Сергей все делал молча.
Они стояли в коридоре. Еж зашевелился, фырчал. Она обнимала мужа за шею и плакала. И он. Заплакал.
Говорят, мужчины не плачут. Знаете, кто это говорит? Придурки, которые почему-то когда-то решили, что их отливают из железа. Мужчин.
Что они рождаются сильными металлическими конструкциями, которые могут все – огонь, воду, любые передряги.
Могут. Правда. И любить могут. Единственное, что сложно – это сказать. Признаться в своей слабости. В любви. Уж лучше пусть руку оторвет. Или голову на худой край. Потому что это – поступок. Потерять голову от любви. А слова – это так. Звон изо рта. Не больше.
Вика, прижавшись крепко к мужу, смотрела на ковер. И на ежа. Еще 30 минут назад она сидела с сумками у подъезда и не знала, куда идти, когда услышала шорох в кустах. Почему-то сразу поняла, что это ёж, а когда увидела комок иголок, воспоминания целиком захватили ее. Сергей, ёж в ведре, покупка рыбок, свадьба, беременность, рождение Алешеньки. И тишина. Та самая тишина, которая образовалась с первых дней между ними. Уютная, ласковая, комфортная.
Он всегда молчал. Не кричал о любви. Не припадал на одно колено. И предложение не делал стоя на белой лошади с кинжалом в зубах.
Он принес ежа в ведре. Помог купить рыбок. А потом работал как проклятый, чтобы подарить им этот мир.
Вот, что поняла Вика, когда увидела маленький комочек иголок в кустах.
И ей стало страшно. Как никогда раньше.
Она хотела уйти, чтобы он понял, каково это – жить без них. Единственное, о чем она не подумала – это то, что ей самой без него – смерть. Тоска. Невыносимо. Без него.
Она схватила ежа и рванула домой.
Когда Сергей заплакал, у нее защемило в груди. Потому что она подумала об их сыне. И о том, что мужчины, мать ее, тоже плачут. Плачут. И любят. Только как-то совсем по-другому.
Она взяла его лицо в свои ладони и поцеловала. Потом еще, еще и еще. И он, в порыве нежности обнял ее крепко-крепко:
– Не отпущу, – прошептал он.
– Прости, – говорила она.
– Люблю тебя, – промычал он.
– И я. Люблю, – согласилась она, поглаживая его по голове.
И только ёж не понимал, какую роль он играет во всей этой сцене, поэтому то ли от страха, то ли от вредности, сделал еще одну лужу на том самом ковре, из-за которого они поругались.
Они отнесли ежа обратно и выпустили. Смотрели, как он бодрым бегом прячется в кустах, и смеялись. А потом лежали вдвоем, крепко обнявшись. Молча. И эта тишина была как музыка. Легкая, душевная, пронзительная. Их собственная музыка. Мелодия. Открытие для нее, что не в словах суть, что муж никогда не умел говорить, а учиться в таком возрасте сложно, очень сложно, поэтому правильнее будет просто принять его таким, каким он и был всегда.
Открытие для него – ежи очень быстро бегают. И чертовски много гадят. Но так удачно. И так вовремя, что не жалко. Хороший все-таки был ёж.
Они прижались друг к другу крепче и уснули. А утром поехали к родителям за сыном. Вместе.
***
Легко ли понять мужчин? А женщин? Невозможно. Невероятно. Иногда не стоит и пытаться даже. Нужно просто любить. И принимать то, что мы всегда будем думать, что у них там в голове, а они – почему ежи так быстро бегают.
Но и не забывать, что мужчины – плачут. Очень даже плачут. Просто не всегда глазами. Иногда в душе или сердцем. Воют от тоски, не показывая слабости. Потому что им проще, если руку оторвет. Или голову, чем сказать три самых простых слова: ты самая худая. Или красивая. Или любимая. Или моя.