На самом краю Оренбургской области, где холмы целуют небо, а степи уходят в бесконечность, приютилось село Артемьевка. Мой дедушка мне рассказывал, а ему его отец. В XVIII веке пришли сюда два брата — Артём и Захар. Земли были вольные, бесхозные. Поселились в четырёх верстах друг от друга, чтобы и помогать, и не мешать. Со временем их семьи разрослись в целые села — Артемьевка и Захаркино.
Ещё до того, как в Артемьевке зазвенели школьные звонки и загудел трактор, жила здесь иная, патриархальная жизнь. Её дух воплощался в таких людях, как мой дед — Максим Иванов.
До 1917 года он был крепким середняком в селе. В его большом бревенчатом доме под соломенной крышей росло девять дочек. Вокруг кипело большое хозяйство: бараны, коровы, всякая живность. Сперва были две лошади, а со временем вырос целый табун. Работы хватало всем, дети с малых лет помогали. Для ведения дел нанимал и работников. Жизнь шла стабильно, прочно, по вековому укладу.
А потом грянул 1917 год.
Наступили времена, когда главными урожаями стали нестабильность, голод и разруха. В 1918-м по степи пополз слух: идёт Красная Армия во главе с самим Михаилом Фрунзе, и забирают у людей лошадей и живность, чтобы прокормить войско. В селе началась паника. Люди, пытаясь спасти своё достояние, делали отчаянное и жестокое: массово забивали гвозди в копыта своим лошадям, чтобы те стали хромыми и непригодными для кавалерии.
Но дед Максим был человеком трезвого ума и крестьянской смекалки. Он понял простую и страшную арифметику тех дней: гораздо выгоднее добровольно отдать лошадей, чем быть расстрелянным. И он сделал свой выбор.
Когда армия вошла в село, он вышел встречать её не со страхом, а с достоинством — с хлебом-солью на расшитом рушнике.
Этот старинный жест покорности и гостеприимства был замечен. За это его не тронули, а даже зачислили первым колхозником в новообразованном хозяйстве, которое назвали именем Фрунзе.
Сам же дед, оставив мирскую суету, ушёл в церковь — служить пономарём и отпевать покойников. Для его большой семьи, лишённой прежнего достатка, наступили тяжёлые времена.
Красноармейцы, однако, оставили часть коней для колхозного табуна. И каждый раз, когда мимо его дома гнали этот табун в поле на кормёжку или на водопой, дед Максим выходил на крыльцо.
Он подолгу смотрел вслед мелькающим в пыли крупам, блестящим гривам и тихо, словно про себя, говорил:
«Это мои лошади...»
И в его голосе звучало всё сразу: и щемящее сожаление об ушедшем мире, и странная гордость за то, что его кони, пусть и не его, живы и несут в себе частицу его былого труда и достоинства. В этом взгляде и этих словах была вся боль, вся мудрость и вся не сломленность человека, пережившего крушение своей вселенной.
Природа здесь сурова и прекрасна. Зимы — холодные, долгие и до костей пробирающие, а лето — жаркое, выжигающее траву. Дожди — редкие гости, но когда являются, то это целое действо: с громом, ослепительными молниями и проливным дождем и ветром, омывающим степь.
Две речки, шириной в три шага, берут своё начало у Захаркино - Сурмет и села Булатовка - Буланка. Они словно руки обнимают Артемьевку, а за селом сливаются в одну полноценную реку Сурмет, что несёт свои воды вниз, к Новоякупово, Сарай Гир. Вдоль речек растут деревья и кустарники. А через холмы и лесополосы бежит грунтовая дорога к Новоякупово, где живут татары. В Артемьевке же все перемешались — русские, татары, чуваши и мордва — и родился здесь свой особый язык, свой говор, понятный только своим.
Сердце села
В послевоенные (1941-1945 )годы в центре села выросло его сердце — деревянная восьмилетняя школа №28. Сельский совет, фельдшерский пункт. В медпункте работали молоденькая фельдшер и медсестра, участница войны 1941-1945 г.
Сюда, в школу, через метели и ливни, шли и ехали дети из всех окрестных сёл. Шли пешком в лютый мороз, на лыжах, с сумками за плечами. Младших везли в санях, устланных соломой и укрытых овчинными тулупами. А впереди, на дуге упряжки, звенели поддужные колокольчики — узорчатые, разной тональности. Их звон разгонял зимнюю стужу и предупреждал других путников: «Мы идём! Держитесь!»
Родители с рассветом топили печи, чтобы испечь детям в дорогу пышные пирожки с мясом — греть руки и душу в долгом пути.
У всех селян было одно огромное желание — выучить детей, дать им свет знаний, которого сами они были лишены, живя при керосиновых лампах и радио.
В школе, в случае непогоды, ждали комнаты для приезжих. А в самом классе — деревянные двухместные парты с откидными крышками. Они были созданы с мудрой заботой — чтобы не сутулиться, чтобы от глаз до тетради было верное расстояние. На столешнице — желобок для пера и углубление для чернильницы-непроливайки. Здесь писали чернилами, и каждая буква давалась с усилием и уважением.
Дорога, которой не было
В те времена, в 1960-е, зимняя дорога в школу для многих деревенских ребят была испытанием. Взрослые часто привозили своих детей на лошадях, запряжённых в сани, особенно если школа была в другом селе. По степи и лесному массиву бродили голодные волки.
Одна девочка из села Новоякупово училась в восьмом классе в селе Артемьевка. После уроков, как и все дети, ждала приезда на санях своего брата. Это был их суровый, но привычный ритм жизни.
В тот роковой день всё началось как обычно. Брат выехал из дома, чтобы забрать сестру. Погода стояла отличная: морозная, безветренная, а в небе ярко светила полная луна, заливая снежную целину серебристым светом. Видимость была идеальной. Девочка, не дождавшись, решила пойти ему навстречу — сократить ему путь. Она была тепло одета, в полушубке и валенках.
И вдруг, как это часто бывает в степи, погода переменилась в мгновение ока. Неожиданно поднялся ветер, перешедший в метель, а затем и в настоящий буран. Видимость упала до нуля. Белая тьма поглотила всё.
Они так и не встретились. Она, пытаясь укрыться, заблудилась и потеряла дорогу. Он тоже сбился с пути, не смог найти ни сестру, ни ориентиры. Лошадь, предоставленная сама себе, выбившись из сил, вскоре вернулась в деревню одна — со сбитой сбруей и пустыми санями. Это был страшный знак для всей деревни. Поиски в тот буран ничего не дали.
Их нашли только весной, когда сошёл снег. Местный охотник увидел их. Девочка лежала, обняв ствол берёзы, будто ища у неё последнего укрытия и тепла. Брат — недалеко от неё, так и не сумев до неё добраться в слепящей пелене бурана.
Им не суждено было встретиться в ту ночь. К огромному сожалению, их дороги разошлись в самом конце, всего в нескольких сотнях метров друг от друга. Они очень хотели учиться, строили планы, жили обычной жизнью, которую в одночасье оборвал внезапный буран. Эта история навсегда осталась в памяти тех мест как самая пронзительная и страшная сказка о зиме, дороге и жестокой случайности.
Комната Памяти и Славы
Но школой был не только класс. Была в ней и особая, почти священная комната — с металлической дверью с решёткой и с окном. За этой решёткой хранились не учебники, а сама История.
Строгим строем висели там шинель и красноармейская шапка-будёновка с алой звездой.. На полу, отбивая каблуками, стояли кирзовые сапоги. А в углу, у самого окна с решёткой, замерла на посту большая, тяжёлая винтовка со штыком, и рядом с ней — изогнутая кавалерийская шашка и пулемёт Максим на фоне красного Знамени со звездой.
Это были не просто музейные экспонаты. Это была вещественная память о войне, о долге, о защитниках. И эта память оживала в дни больших праздников. Тогда в школьном коридоре, у развёрнутого красного знамени, застывал почётный караул — лучшие пионеры и комсомольцы школы. В их руках — та самая винтовка. В их глазах — серьёзность и осознание огромной чести, выпавшей на их долю.
Очаг культуры
Праздник травы и силы: Сабантуй
Но жизнь села не была лишь дорогой к знаниям и памятью о войне. Она была полна и древней, светлой радости, корни которой уходили в традиции многих народов Поволжья. Когда заканчивалась посевная и степь зеленела молодой травой, наступало время Сабантуя — праздника плуга.
Чтобы каждый мог побывать в гостях у соседей, гулянья в сёлах и городах Оренбургской области — назначали на разные дни. Народ стекался в Артемьевку со всей округи!
Центром праздника становился зелёный луг. Здесь кипели состязания:
· Лёгкая атлетика — бег наперегонки под крики болельщиков.
· Силачи поднимали тяжёлые гири, демонстрируя мощь.
· Звенели копыта в скачках, где выясняли, чей скакун быстрее.
· А главное — борьба на поясах (көрәш).
Два батыра сходились в поединке на зелёном ковре травы, а вокруг, от мала до велика, затаив дыхание, наблюдали сельчане. Победа здесь была почётом для всего рода.
Наградой победителям служили не медали, а настоящее народное искусство: шерстяные ковры ручной работы с замысловатыми узорами, расшитые яркими цветами платки — всё то, что женщины создавали долгими зимними вечерами при свете керосиновой лампы.
А вокруг царила ярмарка! Из города приезжали магазины на колёсах, и для детей главным чудом было обилие разного мороженого — роскошь, недоступная в обычные дни. Звучала музыка, смех, песни на русском, татарском, чувашском. В этот день стирались границы между сёлами и народами. Это был праздник общей земли, общего труда и простого человеческого счастья.
...Сабантуй: История одной хитрости
Были на Сабантуе и случаи, которые становились легендами, передаваемыми из уст в уста долгие годы. Один из таких случился как-то раз.
На праздник в Артемьевку приехали пять спортсменов-легкоатлетов из самого Оренбурга. Вид у них был вызывающе победный: все как на подбор, с короткими стрижками, в белоснежных кедах, белых майках с номерами и спортивных шортах. Они заявили о готовности пробежать три тысячи метров. Вызывать таких асов на бой никто не решался.
И тут вперёд вышел мужик из Захаркино. Вид у него был самый неподходящий для чемпиона: невысокий, небритый, в поношенных семейных трусах и серой майке, с нечёсаными чёрными волосами. Как потом выяснилось, работал он на ферме скотником, убирал за коровами, а в свободное время любил пропустить стакан местного самогона. Народ вокруг зашёлся от хохота! Смеялись и сами красавцы-спортсмены, снисходительно поглядывая на «соперника».
Дистанция пролегала по равнине у извилистой речки Бланка. Выстрел — и группа рванула с места. Мужик, конечно же, тут же отстал. Бегуны, уверенные в победе, даже не оглядывались. А народ продолжал веселиться.
Но то, что со стороны выглядело как позорное отставание, было частью гениального плана. У мужика всё было договорено с другом. Как только основная группа скрылась за изгибом холма, со стороны Булатовки вырулил мотоциклист. Он на полном ходу подъехал к «отставшему» бегуну, тот ловко вскочил на заднее сиденье, и они помчались в объезд, по проселочной дороге.
Обогнав ничего не подозревающих спортсменов, мотоциклист поравнялся с ними. Мужик, сидя на задке, весело помахал им рукой! А затем, не доезжая около трёхсот метров до финиша, его высадили.
И вот, когда уставшая, но довольная группа атлетов уже предвкушала финиш, их взору предстало невероятное зрелище. Впереди, перед самой финишной ленточкой и удивлённой судейской комиссией, семенил тот самый мужик из Захаркино! Он высоко поднимал ноги, неестественно глубоко дышал и всем видом показывал, что выкладывается на пределе. Народ онемел от изумления, раскрыв рты. Что за чудо?!
С последними силами «артист» сделал решающий рывок и... коснулся финиша первым. Ему, под оглушительный, уже смешанный со смехом и восторгом рёв толпы, вручили главный приз — красивый шерстяной ковёр ручной работы.
А пока разгорячённые, потные и совершенно сбитые с толку спортсмены озирались в поисках «победителя», тот самый мужик ловко юркнул в сторону, вскочил на поджидавший мотоцикл и исчез с драгоценным ковром, оставив на Сабантуе одну из самых весёлых и хитрых легенд, которую вспоминали ещё много лет.
...Лунная дорога и шерстяной ковёр
В ту же самую зиму, когда на Сабантуе смеялись над хитрым скотником, тот самый мужик спас мне жизнь.
Был лютый мороз. Мама, как обычно, испекла хлеб и пышные пирожки. После школы я решил отвезти гостинцы сёстрам в Большой Сурмет — старшая Лиза там преподавала, а две другие учились. Расстояние — 15 километров, путь лежал через Захаркино.
Родители отговаривали, но день был ясный, полнолуние заливало степь таким светом, что на километр вокруг всё было видно как днём. Лыжня между сёлами — накатанная, ветра — ни намёка. Я легко оделся, чтобы не потеть в гонке, намазал лыжи специальной мазью от мороза, перекинул через плечи холщовый мешок на верёвках — и погнал.
Яркие звёзды, тишина, и только высокий, тонкий звон стоял от телеграфных проводов на столбах. Они тянулись от села к селу и служили верным ориентиром. Заблудиться было невозможно.
Доставил гостинцы, обнялся с сёстрами. Они уговаривали остаться до утра — в школе были комнаты для приезжих. Но я отказался: завтра — уроки. Волков я не боялся — они тогда людей не трогали, тоскали живность у сельчан. И я отправился в обратный путь.
На полпути к дому поднялся ветер.
Потом началась позёмка, потом замело, закрутило. Лунный свет пропал, ничего не стало видно. Я устал, одежда промокла от пота и начала леденеть. Звона проводов больше не было слышно — значит, я сбился с пути. Вокруг — белая, воющая тьма, стало мне не по себе.
Я понял, что надо переждать. Воткнул лыжи и палки в снег — чтоб заметили, если что, — и стал откапывать в сугробе нору, как учили. Забрался внутрь, устроился клубком, как кошка. Стало тепло и уютно, страшная усталость накрыла меня с головой. Я стал засыпать, хотя знал, что этого делать нельзя. Боролся со сном как мог! Постепенно меня покидали силы, я угасал. Но в тот миг мне было тепло и спокойно.
Вдруг — резкий удар над головой!
Потом сильная рука вцепилась в мою спину и потащила наверх, схватив за одежду. Я почти ничего не соображал. Меня усадили на деревянные санки, устланные соломой, погрузили рядом лыжи и повезли.
Привезли в бревенчатую избушку на окраине. Домом это назвать было трудно: одна комната с маленькой печкой, земляной пол, покрытый соломой. Но поверх соломы лежал красивый, дорогой, шерстяной ковёр ручной работы.
Тот самый ковёр с Сабантуя!
Хозяин, не говоря лишних слов, затопил печь, заварил чай, испёк в золе картошку в мундире. Накормил, отпаивая крепким самогоном «для сугреву». Я тут же свалился на лежак из досок, где вместо матраса была солома, и провалился в сон, лишь успев услышать хриплое: «Разбужу утром. Спи спокойно".
Утром он разбудил, снова накормил запеченной в золе картошкой, напоил чаем и, пожелав доброго пути, отправился на работу — запряг лошадь в сани и поехал на ферму. Утро было морозное, ещё темное, но звёзды горели так же ярко. И снова, как верный путеводный голос, доносился весёлый звон телеграфных проводов на столбах.
Накатанной лыжни будто и не бывало — всё замело! Пришлось прокладывать свою. Мороз был крепкий, но мне было жарко, только холодный воздух щипал мне нос. Вот и село. Собаки лают, волков нет. Проехал мимо кладбища, где из сугробов торчали, как костяные пальцы, вершины крестов. Вот и дом. Собака визжала от радости, лизала лицо. Родители не спали всю ночь.
Меня накормили, и я, как ни в чём не бывало, пошёл в школу.
Я так и не сказал тогда никому, кто меня спас и в какой избе отогрелся. Это была наша тайна — моя и того самого неказистого мужика из Захаркино, скотника и хитреца, чей выигрышный ковёр в ту страшную ночь согрел меня не символом победы, а простой, грубой, спасительной теплотой.
...Очаг культуры и творчестаа.
Напротив школы, через каменистую дорогу, стоял каменный клуб, огороженный деревянным забором. На его территории, среди сирени, рябины и кустов смородины, стояли скамейки, где по вечерам собиралась молодёжь. В клубе был бильярд, а на втором этаже — библиотека, где на разных полках стояли российские и зарубежные классики. В читальном зале на 20 мест горел свет, а всё здание отапливала своя котельная, которую топили углём. Свет во дворе горел всю ночь, как маяк в тёмной степи.
Это был дом, где жила душа села.
Помимо кино, бильярда и библиотеки, здесь бился настоящий творческий пульс.
В клубе собралась группа энтузиастов-артистов — сельская интеллигенция и просто талантливые люди, влюблённые в песню и сцену. Их миссия была ясна и благородна: поднимать настроение, дарить отдых и напоминать о красоте.
Их сценами были не только дощатые подмостки клуба. В разгар страды они отправлялись на полевой стан. Привозили с собой не только музыкальные инструменты, но и еду для работающих людей. А после короткого концерта — песен под гармонь, весёлых частушек, отрывков из спектаклей — усталые механизаторы, трактористы и комбайнёры забывали о тяжёлом труде. На их лицах появлялись улыбки, а в душе — чувство, что их труд ценят, а о них помнят.
Но и в будни творчество не засыпало. Группа ставила спектакли — часто по пьесам Островского и Чехова или весёлые современные скетчи. А по тёплым летним или тихим зимним вечерам можно было стать свидетелем волшебства: артисты ходили по улицам села, распевая красивыми, сливающимися в гармонии голосами старинные народные песни. Их пение разливалось между домами, неслось над огородами, забиралось в открытые окна. Оно не требовало билета или приглашения. Оно было подарком для всех — и для стариков, сидящих на завалинке, и для молодёжи, гуляющей у клуба, и для детей, засыпающих под эти напевы.
Это было искусство в самом чистом, самом человечном его проявлении — рождённое от избытка чувств, отданное землякам и становящееся неотъемлемой частью самой жизни.
Рядом с сельсоветом ютился маленький магазин, а между всеми этими зданиями были деревья, посаженные учениками, — рослые тополя, берёзы и акации.
Но зима в этих краях была не только суровой и опасной. Для детворы она становилась временем настоящего чуда и буйного веселья.
Бывали такие ночи. Лютый мороз, скрипучий, хрустальный, но — полное безветрие. И в небе висит огромная, нестерпимо яркая луна. Она заливает снежную равнину таким холодным, чистым светом, что вокруг видно на несколько вёрст! Деревья отбрасывают на снег чёрные, чёткие тени, будто нарисованные тушью.
И вот, перед самым сном, когда взрослые уже грелись у печей, малышня высыпала на улицу. Не усидеть дома в такую волшебную ночь! Кто-то выносил мяч, обмотанный тряпками, и самодельную биту. Начиналась лапта.
Тишину лунной ночи разрывали звонкие голоса. Дети визжали, кричали, смеялись до слёз. От их быстрых, азартных фигурок в полушубках и валенках валил густой пар — все дышали, как маленькие паровозики. Бегали так, что запыхались, щёки пылали малиновым румянцем, а на ресницах и шапках инеем серебрился тот самый пар. А вдалеке, как звуковой фон этой картины, неугомонно и деловито лаяли на луну деревенские собаки.
Это был шум жизни, радости, здоровья — настоящая, кипучая, морозная жизнь, которая бурлила под холодным сиянием зимней луны. И, наверное, те, кто смотрел на это из тёплых окон, улыбались, слушая этот смех. Потому что знали: пока так звенит детский смех в морозной ночи — всё в мире живо и будет жить.
Гроза
А ещё в памяти оставались случаи, когда стихия являла свою безжалостную силу, и их обсуждали в селе потом долгие годы.
В колхозе помнили два таких происшествия с грозой.
Первый случай был трагическим. Лил дождь. Пятнадцатилетняя девочка возвращалась с родника с полным ведром воды. Дождь застал её в дороге, и она, чтобы укрыться, забежала под навес бетонного склада, где хранили зерно. Казалось бы, надёжное укрытие. Но в ту самую минуту молния ударила точно в то место, где она стояла. Бедная девочка погибла на месте. Так простая необходимость укрыться от дождя обернулась страшной бедой для всей семьи.
А был и другой случай, про который говорили как про чудо. Между двумя речками, под холмом, росла огромная, многовековая ива. Во время сильного ливня под ней укрылась от дождя другая девочка. Раздался оглушительный удар — молния попала прямо в дерево, расколов мощный ствол пополам. Казалось бы, шансов выжить под таким древом не было никаких. Но девочка отделалась испугом и осталась жива. А вот маленький серебряный крестик, что висел у неё на шее, не выдержал. Он не расплавился, а будто сгорел дотла, оставив на её коже лишь чёткий, тёмный след — отпечаток того самого креста, как странная и страшная метка, напоминание о том, как тонка грань между жизнью и смертью.
Эти две истории ходили по селу вместе. Одну рассказывали со слезами и ужасом, другую — с придыханием и благодарностью за спасение. Они были для всех суровым уроком уважения к неукротимой силе природы, которая в одно мгновение могла как забрать, так и — по какому-то неведомому чуду — пощадить.
Проводы в Армию. . Обряд памяти и долга
Был в жизни села ещё один обряд, не записанный ни в одном уставе, но свято чтимый. Проводы в армию.
Это был день, когда село жило одним сердцем. Молодёжь собиралась вокруг призывника. Тот стоял в центре, подстриженный наголо, и через плечо у него висел рушник по дорожный ,обрядовое полотенце — словно знамя его нового, сурового пути. По бокам — ребята и девчата, его ровесники. Впереди — гармонист, и под раздольные, щемящие звуки баяна они пели — не весёлые частушки, а глубокие, патриотические песни, от которых сжималось горло.
И село открывало ему настежь все двери. Молодых людей приглашали в каждый дом, где столы ломились от самого лучшего угощения — того, что приберегли. Места хватало всем. Но за праздничной скатертью — хмурые лица сельчан. Пожилые люди плакали тихо, украдкой вытирая слёзы краем того самого белого полотенца.
Война 1941-1945 годов была ещё свежа в памяти, как незаживающая рана. В селе ещё ходили, опираясь на палки, свои герои — с орденами и медалями на пиджаках. Они-то знали цену этим проводам. Они подходили, крепко обнимали призывника, что-то нашептывали на ухо — не бойся, будь мужчиной, слушайся командиров, береги товарищей. Их объятия были тяжёлыми, как броня, и тёплыми, как родная печь.
Провожали как на войну. Потому что для них это и была война — та самая, холодная, с невидимым врагом за океаном, но от того не менее реальная. Никто не оставался в стороне.
Фотографировались на память — все вместе, суровые и прекрасные в своей общей тревоге и любви.
А потом молодёжь садилась в машину, накрытую тентом, что ждала на окраине. И она везла их в город, увозя частицу души села. Село же оставалось стоять и смотреть вслед, пока машина не скрывалась в пыли дороги. И в тишине, что наступала после песен и гармони, слышался только знакомый, вечный звон телеграфных проводов — теперь уже провожавший в большую, незнакомую жизнь.
Эти проводы были завершающим уроком для того поколения. Уроком, в котором сплелись в один тугой узел: любовь к своей земле, память о прошлой жертве, готовность к новой и непреклонная сила общины, что провожала своих детей, благословляя на трудный путь, но веря в их возвращение.
Так жило, так помнило и так провожало село Артемьевка. Такова была его правда, его боль и его несокрушимая честь.
Эпилог
С тех пор прошло много зим и много лет. Телеграфные столбы, чей звон водил меня домой, давно сгнили и упали. На их месте стоят немые стальные опоры, несущие не звонкую проволоку, а безликий свет оптического волокна.
Школа в Артемьевке, где парты хранили углубления для непроливаек, теперь её нет. Клуб, где пели энтузиасты, разобран на кирпичи. Давно нет колхоза имени Фрунзе, нет и того табуна, на который смотрел дед Максим, шепча: «Это мои лошади».
Речка Бланка и та, что бежала из Булатовки обмелела. Сабантуй теперь собирает не всё село, а лишь тех, кто ещё помнит старые песни. И уже никто не смеётся над неказистым мужиком в семейных трусах, потому что некому рассказать ту историю. Красивый ковёр, согревший меня в землянке, наверное, давно истлел.
Кажется, та эпоха ушла безвозвратно, как тот лунный свет в разыгравшейся позёмке. Скрылась за холмами времени, оставив после себя лишь тишину.
Но это не так.
Она живёт. Живёт в этом рассказе. В каждой моей строке, в каждой детали — от узора на колокольчике до запаха маминых пирожков — бьётся её горячее, упрямое, настоящее сердце.
Она живёт в той несгибаемой воле, что гнала детей сквозь метель к знаниям. В той смекалистой мудрости, что учила, когда нужно выйти с хлебом-солью, а когда — просто молча спасти замёрзшего парнишку. В той щедрой радости, что заставляла петь на полевом стане и бороться на зелёной траве.
Это была эпоха, где выживали не самые удобные, а самые крепкие. Не самые красивые, а самые настоящие. Где богатство измерялось не деньгами, а ковром ручной работы, выигранным по-честному, и отданным на земляной пол, чтобы согреть чужого ребёнка.
И пока звучат эти истории — о двух братьях-первопоселенцах, о деде Максиме, о скотнике-хитреце, о мальчике на лунной лыжне — ничто не уходит. Всё это — не прошлое.
Это — вечный, прочный, бревенчатый фундамент, на котором стоит всё остальное. Это — наша Степная Сага. И она будет длиться до тех пор, пока есть кому её рассказывать и кому слушать.
Конец.
Здравствуйте, мои добрые люди. Хочу с вами поделиться.
Есть у меня уголок в этой интернет-степи. Называется фотограф pals555. Там я, как могу, рассказываю о нашем былом. О том, как жили, трудились, любили и печалились наши отцы и деды.
Очень не хочется, чтобы эти истории канули в лету. Чтобы пропали, как та самая лыжня в буран. Поэтому и веду этот разговор. Одному — тяжело, а с добрыми людьми — и дело спорится, и душа светлеет.
Буду от всей души рад, если вы станете моими слушателями и собеседниками. Подпишитесь на канал. Заходите, когда на сердце потяжелеет или, наоборот, светло станет. Здесь всегда найдётся история и для того, и для другого.
Давайте хранить нашу память вместе.
Вот мой канал: