Последний рабочий день перед долгожданными выходными всегда тянется мучительно долго. Я закрыла ноутбук с чувством глубокого облегчения. Пять дней авралов, отчетов и вечных претензий начальника оставались позади. Теперь меня ждали только диван, книга и два дня полной, блаженной тишины вместе с Димой.
Дорога домой показалась подозрительно легкой, не было привычных пробок. Я даже заскочила в магазин, купила ему его любимых сырков и свежего хлеба. В голове уже строились планы на вечер: может, заказать суши, посмотреть какой-нибудь фильм, просто поваляться вместе.
Поднимаясь к своей квартире на пятом этаже, я с наслаждением ловила ощущение предвкушения. Свой ключ, свой дом, свое личное пространство, где можно расслабиться и быть собой. Я вставила ключ в замок, повернула его с привычным щелчком и толкнула дверь.
И сразу замерла на пороге.
В прихожей, прямо напротив входа, стоял большой, помятый чемодан синего цвета, который я видела только однажды — у свекрови в кладовке. Рядом с ним теснилась спортивная сумка и несколько пакетов «Ашана».
В голове пронеслась единственная, абсурдная мысль: «Нас ограбили?» Но грабители вряд ли стали бы аккуратно ставить багаж у стены. Сердце внезапно и тяжело застучало где-то в горле. Я медленно переступила порог, позволив тяжелой двери захлопнуться за мной с гулким звуком, который отозвался в наступившей тишине.
Из гостиной доносились приглушенные голоса. Женский. И мужской — Димин.
Я сбросила туфли, даже не попытавшись аккуратно их поставить, и на цыпочках, как вор в собственном доме, прошла несколько шагов по коридору. Из-за угла была видна часть кухни.
И тут я услышала это. Голос моей свекрови, Людмилы Петровны, — властный, уверенный, с легкой хрипотцой.
— Ну, Димуль, не переживай ты так. Она же умная девочка, все поймет. Не может же она быть такой бессердечной.
Мой муж что-то пробормотал в ответ, но разобрать слова было невозможно. Тон у него был виноватый, примирительный.
Я сделала глубокий вдох и вошла на кухню.
Картина, которая предстала передо мной, была настолько сюрреалистичной, что на мгновение мне показалось, будто я зашла не в ту квартиру. Людмила Петровна, не снимая пальто, сидела на нашем стуле и пила чай из моей любимой кружки. Дима стоял у раковины, спиной ко мне, и смотрел в окно. Он обернулся на мой шаг, и на его лице я увидела странную смесь облегчения и паники.
— Алина, вот и ты! — свекровь поставила кружку с грохотом и одарила меня широкой, неестественной улыбкой. — Мы тебя заждались.
Я перевела взгляд на Диму.
— Что происходит? Чьи это вещи в прихожей?
Дима потупил взгляд, начал что-то теребить в руках. Но свекровь не дала ему и рта раскрыть.
— Алина, родная, не кипятись ты так сразу. Мы с Димой всё обсудили. — Она сделала паузу, давая словам достигнуть цели. — Ты же не против, что Максим поживет у вас тут немного? У него опять эти... проблемы. С работой и с жильем. Куда парню деваться? Он же семья.
Воздух словно выкачали из комнаты. Я смотрела то на Димино перекошенное лицо, то на ее самодовольную улыбку. В ушах зазвенело. «Максим. Поживет. Немного».
Этот «немного» в прошлый раз растянулся на полгода, пока мы с Димой еще снимали квартиру, и закончился тем, что его брат ушел от нас, прихватив мой старый ноутбук и золотые серьги моей матери, которые я недоглядела.
— Что? — это был единственный звук, который я смогла выдавить из себя. Я снова уставилась на мужа. — Дима? Это правда?
Он, наконец, поднял на меня глаза. В них было столько мольбы и трусости, что мне стало физически плохо.
— Линка, ну он же брат... Мама уговорила. Всего на пару месяцев, пока не встанет на ноги. Куда ему еще?
— В твою квартиру? — прошипела я, чувствуя, как по спине разливается ледяная волна гнева. — Без моего согласия? Вы оба решили, что можно просто привести сюда твоего брата, и я буду только «не против»?
Людмила Петровна вздохнула, сделав скорбное лицо.
— Ну вот, я же говорила, Дима. Не понимает она семейных уз. Эгоизм чистой воды. Небось, думает, что квартира только ее, раз ее папа деньгами помог.
Эти слова добили меня. Я отшатнулась, облокотившись о дверной косяк. Я больше не смотрела на них. Я смотрела на их вещи в моей прихожей, на чужую сумку на моем стуле, на мою кружку в ее руках. Это было больше, чем наглость. Это было вторжение. И молчаливое предательство человека, который клялся меня защищать.
Первый рубеж был взят без единого выстрела. Они уже здесь. И я понимала, что это только начало войны.
Тишина в спальне была густой и звенящей, как после взрыва. Я сидела на краю кровати, не в силах снять пальто, не в силах пошевелиться. Руки дрожали мелкой, неконтролируемой дрожью. За закрытой дверью доносились приглушенные голоса, шаги, скрип двери — они обустраивались. В моем доме.
Я не знала, сколько прошло времени — десять минут или час. Дверь в спальню тихо приоткрылась, и в щель проскользнул Дима. Он стоял, словно провинившийся школьник, не решаясь подойти ближе.
— Линка... — его голос был тихим, вымученным. — Давай поговорим.
Я молчала. Смотрела на него, стараясь разглядеть в этом растерянном мужчине того самого человека, с которым мы выбирали эту квартиру, строили планы, смеялись до слез. Сейчас его лицо было чужим.
— Я понимаю, ты в шоке, — он сделал неуверенный шаг вперед. — Но он же мой брат. У него кредиты, долги, его чуть не убили вчера! Куда ему деваться? В ночлежку?
— Есть миллион других вариантов, Дима! — голос сорвался у меня на высокой ноте, предательски дрогнув. — Снять комнату. К свекрови. Но не сюда! Не в нашу с тобой квартиру!
— У мамы однокомнатная, ты же знаешь. А снимать... у него денег нет вообще. Ни копейки.
— И что? Мы теперь благотворительный приют для твоего брата-алкоголика? — я встала, наконец скинула пальто и швырнула его на кресло. — Ты хоть подумал, что я могу чувствовать? Ты хотя бы позвонил! Спросил! Нет, ты просто привел их сюда, как будто я — никто, и мое мнение здесь ничего не значит!
Он подошел ближе, попытался взять меня за руки, но я резко отшатнулась. Его прикосновение было сейчас невыносимым.
— Мама уговорила, — это прозвучало как самое жалкое оправдание в мире. — Она сказала, что ты не откажешь, что ты добрая. Всего на пару месяцев, я тебе клянусь! Пока он не встанет на ноги. Мы же одна семья, должны помогать друг другу.
— Семья? — я фыркнула, чувствуя, как подступают слезы гнева и обиды. — А когда мы с тобой были семьей? В тот момент, когда ты принимал это решение без меня? Или сейчас, когда твоя мать сидит на моей кухне и пьет из моей кружки, как хозяйка?
— Не драматизируй, — он поморщился, и в его голосе впервые прозвучали нотки раздражения. — Попей валерьянки. Все не так страшно.
— Не страшно? — я засмеялась, и смех вышел горьким и истеричным. — Дима, это наша квартира! Наша общая! В которую мой отец вложил половину стоимости, чтобы у нас было свое гнездо! А не притон для твоего вечно пьяного брата!
— Не смей так говорить о Максе! — его лицо покраснело. — И не тыща мне про твоего отца! Я тоже плачу ипотеку! Я имею право в своей квартире приютить брата!
В его словах была такая уверенность, такое искреннее непонимание глубины своего предательства, что у меня опустились руки. Мы говорили на разных языках. Для него это была временная бытовая неудобство. Для меня — фундаментальное нарушение всех границ и доверия.
В этот момент снаружи раздался громкий, наглый звонок в дверь. Сердце упало. Я знала, кто это.
Через мгновение мы услышали приветственные возгласы свекрови, топот сапог в прихожей и хриплый, знакомый голос.
— Ну что, прописался я тут, что ли? Мам, дай покурить, затушили там все на входе.
Максим. Он был здесь.
Дима, воспользовавшись моментом, с облегчением выдохнул и потянулся к ручке двери.
— Иди успокойся. Я сейчас, пойду помогу им устроиться.
Он вышел, оставив меня одну посреди спальни. Я слушала, как в гостиной нарастает гам чужих голосов, как двигают мебель, как кто-то — наверняка Максим — громко и грубо смеется.
Они уже не просто были в моем доме. Они заполняли его собой, своим шумом, своим присутствием. Они вытесняли меня из моего же пространства.
А Дима... Он был там, с ними. Со своей «семьей».
Я медленно подошла к двери и прислушалась.
— Нормально все будет, — говорил Максим. — Я тише воды, ниже травы. Она только покричит и успокоится. Женщины они все такие.
— Конечно, успокоится, — уверенно парировала свекровь. — Главное — не идти у нее на поводу. Мужчина в доме должен быть главным.
И мой муж, мой Дима, не сказал им в ответ ни слова. Ни одного слова в мою защиту.
Я отступила от двери и прислонилась лбом к холодному стеклу окна. За ним зажигались огни вечернего города, такая знакомая и вдруг ставшая чужой панорама. Два дня отдыха превратились в кошмар наяву. И я понимала, что этот кошмар только начинается. Пара месяцев? Нет. Они не уйдут. Они пришли всерьез и надолго.
И с этим нужно было что-то делать.
Той ночью сон не приходил. Я лежала, уставившись в потолок, который постепенно проступал из темноты по мере того, как мои глаза привыкали к мраку. Рядом Дима ворочался, делая вид, что спит, но его прерывистое дыхание выдавало его. Между нами лежал невидимый, но непреодолимый барьер из обиды и невысказанных слов.
Тишину квартиры, обычно такую уютную и целительную, теперь разрывали звуки, от которых сжималось сердце. Из гостевой комнаты, где устроился Максим, доносился приглушенный, но навязчивый гул телевизора. Он не выключал его, даже когда лег спать. Слышно было, как он ворочается, кашляет, и скрип кровати под его весом отдавался в моих висках мерзким эхом.
Потом до меня донесся другой звук — осторожный скрип половицы в коридоре. Кто-то вышел из комнаты. Я замерла, прислушиваясь. Шаги были не тяжелыми, мужицкими, как у Максима, а легкими, крадущимися. Свекровь.
Она прошла по коридору в сторону кухни. Я приподнялась на локте, сердце заколотилось в предчувствии чего-то важного. Может, она пошла за водой? Но вместо звука открывающегося крана я услышала ее приглушенный шепот. Она с кем-то разговаривала.
Я бесшумно сползла с кровати, подкралась к двери и прильнула ухом к щели. Голоса доносились из гостиной, прямо за стеной.
— Спит твоя-то? — это был голос Людмилы Петровны, низкий и деловой.
— Думаю, да, — ответил Дима. Он тоже не спал. — Не кипятись, мам. Все утрясется.
— Конечно, утрясется. Терпеть нужно, Дима. Она привыкнет. Сначала всегда упираются, а потом смиряются. Главное — не идти у нее на поводу. Показать, кто в доме хозяин.
Я почувствовала, как по спине пробежали мурашки. Хозяин. Это слово прозвучало как приговор.
— Она не права, — пробормотал Дима, но в его голосе не было уверенности, лишь усталая покорность. — Так кричать... из-за ерунды.
— Ерунды? — свекровь фыркнула. — Димуль, ты что, совсем не понимаешь? Это проверка. Она проверяет, насколько ты сильный. Если ты сейчас сломаешься, она будет помыкать тобой до конца жизни. А так... — она сделала многозначительную паузу. — А там видно будет. Квартира-то хорошая, просторная. Максиму как раз для жизни. Ему нужна опора, твердая рука. А она тут одна с тобой живет, словно в стеклянной банке.
У меня перехватило дыхание. Так вот оно что. Это не было спонтанным решением помочь непутевому сыну. Это был хорошо продуманный план. «Максиму как раз для жизни». Моя квартира. Моя крепость, которую мы с Димой строили три года. Они уже видели ее новым домом для своего оболтуса.
— Мам, не забегай вперед, — слабо попытался возразить Дима.
— Я никуда не забегаю. Я смотрю в суть. Ты должен быть твердым. Запомни.
Больше я не могла слушать. Я отползла от двери и, шатаясь, вернулась к кровати. Руки снова дрожали, но теперь не от шока, а от леденящей ярости. Они там, за стеной, спокойно решали мою судьбу и судьбу моего дома. Как нечто само собой разумеющееся.
Я легла и натянула одеяло до подбородка, стараясь заглушить дрожь. Телевизор за стеной все бубнил. Где-то на кухне звякнула посуда — видимо, Людмила Петровна решила выпить чаю, чувствуя себя полноправной хозяйкой.
Я закрыла глаза и представила себе их всех здесь, через месяц, через два. Максим, развалившийся на моем диване с пивом. Свекровь, командующая на моей кухне. Дима, покорно соглашающийся со всем. И я — призрак в собственном доме, которого терпят, пока он платит за ипотеку.
Нет. Этого не будет.
Первая волна отчаяния и шока прошла. Ее сменило холодное, обжигающее чувство решимости. Они думали, что я сломлюсь. Что покричу и успокоюсь. Что я — просто «его жена», чье мнение можно проигнорировать.
Они ошиблись.
Эта ночь закончилась для меня не сном, а тихим, стальным зароком. Война была объявлена. И я была готова в ней участвовать. Не истериками, не криками. Чем-то более серьезным. Они хотели показать, кто здесь хозяин. Что ж, я была готова им это показать. По всем правилам.
Утро субботы наступило серое и безрадостное, точно таким, каким стало мое настроение. Я провела ночь в тревожной дремоте, просыпаясь от каждого шороха за стеной. Когда первые лучи солнца пробились сквозь жалюзи, я поняла — дальше отступать некуда.
Дима храпел, повернувшись ко мне спиной. Эта спина, такая родная и близкая еще вчера, сейчас казалась неприступной стеной. Он выбрал свою сторону. Сторону своей матери и брата. Мне оставалось только одно.
Я тихо поднялась с кровати, накинула халат и вышла из комнаты, стараясь не производить ни звука. В гостиной царил хаос. На диване, не разбирая дорогие мне декоративные подушки, разметался Максим. Он спал в одежде, раскинув руки, и от него пахло перегаром и потом даже на расстоянии. Со стола не были убраны следы вчерашнего ужина — крошки, пустая бутылка из-под пива, которую они, видимо, принесли с собой.
Я прошла на кухню, заварила крепкий кофе и, не в силах сдержать дрожь в руках, взяла телефон. Мне нужен был человек, который не станет говорить «успокойся» или «потерпи». Мне нужен был совет и поддержка, лишенная сантиментов.
Набрав номер, я прислушалась. В квартире стояла тишина, нарушаемая лишь храпом Максима. Послышались долгие гудки. Мой отец, человек-жаворонок, наверняка уже был на ногах.
— Доченька? — его спокойный, глубокий голос прозвучал как бальзам на душу. — Что-то случилось? Ты звонишь так рано.
Эти простые слова сломали всю мою выдержку. Слезы подступили к горлу, и я, пытаясь сдержать рыдания, прошептала в трубку:
— Пап, у нас тут... проблемы.
Я рассказала ему все. Сбивчиво, перескакивая с одного на другое, но передавая самую суть: вторжение свекрови, чемоданы в прихожей, предательство Димы и пьяный брат на моем диване. Я рассказала про их ночной разговор, про слова «квартира хорошая, Максиму как раз».
Отец слушал молча, не перебивая. Когда я закончила, наступила пауза, и я испугалась, что связь прервалась.
— Я все понял, — наконец произнес он. Его голос был ровным и деловым, без тени паники. Именно это и успокоило меня больше всего. — Слушай меня внимательно, Алина. Первое — ты не должна поддаваться на провокации. Никаких истерик. Веди себя холодно и собранно.
Я кивнула, словно он мог меня видеть, и сжала телефон так, что костяшки побелели.
— Второе, и самое главное, — продолжал он. — Запомни раз и навсегда: это не их квартира. Она твоя. По закону.
— Но она же куплена в браке... — робко начала я.
— Не имеет значения, — он мягко, но твердо прервал меня. — Я тебе помогал с первоначальным взносом, и у меня сохранились все расписки, все выписки с моего счета. Мы с тобой это обсуждали, когда ты оформляла ипотеку. Эти деньги — твоя доля, твой личный капитал, внесенный до брака. В суде это будет иметь решающее значение. Твоя доля в этой квартире составляет больше половины. Значительно больше.
Я замерла, осознавая смысл его слов. Все эти месяцы, пока я исправно платила ипотеку из общего с Димой бюджета, я чувствовала себя немного виноватой за ту помощь отца. Сейчас же эта помощь превращалась в мой главный козырь.
— Ты уверен? — выдохнула я.
— Абсолютно, — он сказал это с такой непоколебимой уверенностью, что у меня на душе стало светлее. — Я все документы бережно храню. Они у меня в сейфе. Если они этого не понимают по-хорошему, придется объяснить им по-закону. Ты не одна, дочка. Я с тобой.
В его голосе прозвучала сталь, которую я слышала редко. Сталь, которая помогла ему построить бизнес и пройти через многие трудности.
— Спасибо, папа, — прошептала я, чувствуя, как слезы снова наворачиваются на глаза, но теперь это были слезы облегчения.
— Держись, — сказал он. — И помни: это твой дом. Твоя крепость. И ты имеешь полное право защищать его от кого угодно. Даже от родственников.
Мы попрощались, и я опустила телефон. Кофе остыл, но теперь это не имело значения. Я стояла у окна и смотрела на просыпающийся город. Чувство беспомощности и паники отступило, уступая место холодной, трезвой решимости.
Они думали, что имеют дело с расстроенной, эмоциональной женщиной. Они не знали, что за моей спиной стоит мой отец — умный, хладнокровный и несгибаемый. И его оружием были не крики и упреки, а факты, расписки и буква закона.
Война только начиналась. Но теперь у меня был план и крепкий тыл. Я сделала глоток холодного кофе. Он был горьким, но эта горечь бодрила и придавала сил.
Я была готова к бою.
Воскресенье я прожила в тихом, холодном отчуждении. Я молча готовила еду только для себя, молча убиралась в своей половине дома, игнорируя их присутствие. Дима пытался заговорить со мной пару раз, но, наткнувшись на ледяную стену моего молчания, отступал. Я видела, как он нервничает, как его мучает чувство вины, но это уже не вызывало во мне ничего, кроме легкого презрения. Его слабость оказалась дороже нашего доверия.
Вечером, когда Людмила Петровна, развалясь в кресле, смотрела сериал, а Максим что-то жарил на кухне, громко роняя посуду, я поняла, что пора. Подождать, пока они все устроятся с попкорном, как в кинотеатре? Нет уж.
Я вошла в гостиную и встала перед телевизором. На экране замерла сцена драки.
— Мне нужно поговорить со всеми вами. Сейчас, — сказала я ровным, не терпящим возражений тоном.
Людмила Петровна смерила меня взглядом, полным раздражения.
— Алина, ну что за манера прерывать? У людей отдых.
— Ваш отдых в моем доме подходит к концу, — парировала я, не отводя взгляда. — Дима, иди сюда.
Мой муж нехотя поднялся с кухонного стула и вошел в гостиную. За ним, с заинтересованным видом, последовал Максим, вытирая руки о штаны.
— Ясно, собрание, — хмыкнул он, прислонившись к дверному косяку.
Я обвела взглядом всех троих: надменную свекровь, виновато опустившего глаза мужа и его наглого брата. В горле запершило от волнения, но я сглотнула и заставила себя говорить четко.
— Ситуация меня не устраивает. Я не давала согласия на то, чтобы в моей квартире жил Максим. Его вещи должны быть собраны. Он съезжает. Завтра.
В комнате повисла гробовая тишина, которую через секунду разорвал возмущенный вскрик Людмилы Петровны.
— Что?! Съезжает?! Да кто ты такая вообще, чтобы указывать?! — она вскочила с кресла, ее лицо побагровело. — Это квартира моего сына! Он глава семьи, он решил! Он имеет полное право приютить родного брата!
Я перевела взгляд на Диму.
— Ты что, ничего не скажешь?
Он потер лоб, избегая смотреть то на меня, то на мать.
— Линка, ну давай без крайностей... Мы же договорились на пару месяцев...
— Я ни с кем ни о чем не договаривалась! — голос мой окреп, в нем зазвенела сталь, подаренная отцом. — Меня просто поставили перед фактом. Как глупую служанку. Так вот слушайте все: это мой дом. И я решаю, кто будет в нем жить.
— Твой дом? — фыркнул Максим. — Ты что, одна ипотеку платишь? Дима, ты слышишь, как твоя женка разговаривает? Прямо королева какая-то.
— Заткнись, Макс, — бросил я в его сторону, глядя прямо на него. Он от неожиданности даже выпрямился. — Ты здесь никто, и звать тебя никак. Ты гость, который засиделся.
— Алина, немедленно извинись! — зашипела свекровь. — Он семья!
— А я ему не семья! — взорвалась я. — И вам всем, судя по всему, тоже! Иначе как вы могли принять такое решение за моей спиной?!
Я снова посмотрела на Димино бледное, растерянное лицо. В его глазах была паника. Он понимал, что ситуация вышла из-под контроля, что его мать и брат ведут себя как оккупанты, но он был слишком слаб, чтобы их остановить.
— Давайте все успокоимся, — пробормотал он, пытаясь взять меня за руку. Я резко отдернула ее.
— Успокаиваться уже поздно, Дима. Выбор за тобой. Или твой брат завтра собирает свои вещи и уходит, или...
— Или что? — с вызовом перебила Людмила Петровна, подходя ко мне вплотную. — Или что ты сделаешь, умница? Вызовишь полицию? Так он же не прописан! Попробуй, выгони! Посмотрим, что тебе скажут.
Ее наглость не знала границ. Она была уверена в своей безнаказанности, в том, что закон на ее стороне. И в тот самый момент, когда я собиралась парировать, Дима, мой муж, человек, который должен был быть моей опорой, произнес самые страшные слова за эти двое суток.
Он взглянул на меня усталыми, полными раздражения глазами и сказал тихо, но очень четко:
— Алина, хватит. Не позорься. Не позорь нас всех.
В этих словах не было ни поддержки, ни понимания. Было лишь желание заткнуть мне рот, прекратить этот неприятный для него разговор, вернуть все в то болото, куда они меня так упорно пытались затолкать.
В тот миг что-то во мне окончательно оборвалось. Последняя ниточка, которая еще связывала меня с этим человеком. Я посмотрела на него, на его мать, на его брата. Трое против одной. Моя семья.
Я медленно кивнула, больше себе, чем им.
— Хорошо. Я все поняла.
Я развернулась и вышла из гостиной, оставив их в ошеломленном молчании. Мое сердце не бешено колотилось, а, наоборот, замерло, превратившись в маленький, холодный камень.
Они думали, что я сдалась. Что их победила. Но они ошибались. Просто закончились слова. Начинались дела.
Понедельник. Для них это был обычный день незаконного отдыха в чужом доме. Для меня — день ноль. День, когда я перестала быть жертвой и начала становиться главным действующим лицом в этой войне.
Я позвонила на работу, сославшись на пищевое отравление. Голос у меня был ровным и спокойным, таким, каким он не был последние два дня. Пока в гостиной нежилась свекровь, а Максим, судя по запаху, уже начинал свой день с яичницы, я, закрывшись в спальне, провела долгий телефонный разговор с отцом.
— Документы я отсканирую и пришлю тебе на почту в течение часа, — сказал он. — Но тебе нужен хороший юрист, прямо в твоем городе. Не полагайся на общие советы из интернета.
Он продиктовал мне имя и контакты. Елена Аркадьевна Семенова, специалист по семейному и жилищному праву. Отец был с ней знаком по старому делу и отзывался как о профессионале, не терпящем полумер.
— Она знает, что ты идешь от меня. Будь с ней откровенна, ничего не скрывай.
Записавшись на прием на тот же день, во второй половине дня, я стала собираться. Выходя из спальны, я столкнулась в коридоре с Димой. Он выглядел помятым и невыспавшимся.
— Ты куда? — спросил он, с надеждой глядя на меня, словно ожидая, что я смягчилась.
— К врачу, — ответила я, не останавливаясь. Это была не совсем ложь. Юрист в данной ситуации был самым настоящим врачом, способным исцелить мою растоптанную жизнь.
— Что с тобой? — в его голосе прозвучала тревога.
— Со мной все в порядке. А вот с нашим браком — нет.
Я вышла из квартиры, не оглядываясь. Воздух на улице был холодным и свежим, он очищал легкие от затхлой атмосферы дома, пропитанной чужим присутствием и ложью.
Кабинет Елены Аркадьевны находился в современном бизнес-центре. Сама она — женщина лет пятидесяти с внимательным, пронзительным взглядом и собранными в тугой узел седыми волосами — выслушала меня, не перебивая, лишь изредка делая пометки в блокноте. Я рассказала ей все, с самого начала, показала переписку с отцом и сканы расписок.
— Итак, — Елена Аркадьевна отложила ручку. — Ситуация, к сожалению, типовая. Но ваша позиция сильна. Первоначальный взнос, внесенный вашим отцом до регистрации брака и подтвержденный расписками, формирует за вами право преимущественной доли в праве общей совместной собственности. Проще говоря, даже при разделе эта квартира в большей степени ваша.
— Но они не собираются ее делить, они просто там живут! — вырвалось у меня.
— Совершенно верно. И мы будем действовать в двух направлениях. Первое — признание вашего преимущественного права на квартиру через суд. Это закрепит ваш статус. Второе — выселение гражданина Максима. Поскольку он не является членом вашей семьи, не вселен туда на законных основаниях и вы являетесь собственником большей доли, мы можем требовать его выселения как лица, нарушающего ваши права. Тем более, вы указываете на асоциальное поведение — алкоголь, угрозы.
Услышав эти слова, изложенные таким спокойным, юридически выверенным тоном, я почувствовала, как с моих плеч сваливается огромная тяжесть. Сухая буква закона была сильнее истерик свекрови и слабости мужа.
— Что мне делать сейчас? — спросила я.
— Начнем с подготовки искового заявления. И, — она посмотрела на меня поверх очков, — я настоятельно рекомендую вам сменить замки в квартире.
— Но... это же незаконно?
— Вы — собственник. Вы имеете полное право ограничить доступ в свое жилье кому бы то ни было, особенно тем, кто проживает там без вашего согласия. Вы не лишаете их имущества, их вещи останутся внутри. Вы лишь защищаете свое право на неприкосновенность жилища. Если они попытаются проникнуть силой — смело звоните в полицию.
Ее уверенность была заразительной. Я вышла из кабинета с папкой предварительных документов и с твердым решением в сердце. Следующей моей остановкой был магазин замков, где я, посоветовавшись с консультантом, выбрала современную, надежную модель.
Я вернулась домой под вечер. В кармане пальто лежали новые ключи, холодные и тяжелые, как мое решение. Из-за двери доносились голоса и смех. Они чувствовали себя в полной безопасности.
Я глубоко вздохнула, вставила в замок старый ключ, повернула его и вошла. Меня встретило равнодушное молчание. Дима смотрел телевизор, свекровь что-то ворчала на кухне, Максима, к счастью, видно не было.
Я прошла в спальню, не здороваясь. Мне было все равно, что они подумают. Их мнение больше не имело значения.
Я дождалась ночи. Когда в квартире установилась тишина, и все, судя по всему, уснули, я на цыпочках вышла в прихожую. В руках я сжимала отвертку и новый блестящий замок.
Сердце колотилось, но руки были твердыми. Я действовала медленно и максимально тихо, откручивая старые винты, снимая привычную железную пластину и устанавливая на ее место новую. Каждый щелчок отвертки, каждый скрежет металла отдавался в тишине громче выстрела. Я ждала, что вот-вот откроется дверь, и меня застанут на месте преступления. Но ничего не происходило.
Последний винт был закручен. Я проверила работу ключей. Новый замок мягко и беззвучно закрывался, поворачиваясь всего на пол-оборота. Я положила старый ключ на тумбочку в прихожей, как памятный сувенир о прошлой жизни.
Вернувшись в спальню, я присела на кровать. Вокруг была все та же квартира, но теперь у меня был над ней полный контроль. Они были внутри, но я отрезала им путь к отступлению. Они оказались в ловушке, которую сами и создали.
Война из области криков и упреков перешла в практическую плоскость. И я сделала свой первый, решающий ход.
Утро началось не с будильника, а с оглушительного стука в дверь. Громкого, нетерпеливого, словно вышибали.
— Алина! Открывай! Это мы! — это был голос Димы, но не привычный, а сдавленный, полный ярости.
Я медленно подошла к двери, взглянула в глазок. На площадке стояли все трое. Дима, бледный, с трясущимися руками. Людмила Петровна с каменным лицом победительницы. И Максим, злорадно ухмыляющийся.
— Я не могу открыть, — сказала я спокойно через дверь. — Замок сменила. Ваши ключи не работают.
Наступила секунда ошеломленной тишины, а затем взрыв.
— Что?! — взревел Дима, ударив кулаком по дверному полотну. — Ты с ума сошла! Это мой дом! Открывай немедленно!
— Алина, это уже переходит все границы! — завопила свекровь. — Выломаем дверь! Я вызываю полицию!
— Вызывайте, — парировала я, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле, но голос остается ровным. — Объясните им, почему вы пытаетесь проникнуть в квартиру, где не являетесь единоличными собственниками. У меня на руках документы от юриста.
Это ненадолго их притормозило. Я слышала, как они отошли и начали лихорадочно совещаться за дверью. Через полчаса они ушли. Я подумала, что они сдались. Это была самая большая моя ошибка.
В тот же день, ближе к вечеру, мой телефон превратился в адскую машину. Он вибрировал и звенел без остановки. Первым написал мой коллега, с которым мы дружно работали пять лет.
«Алина, что происходит? Твоя свекровь пишет в общем чате ужасные вещи...»
Я открыла ссылку. Это была группа нашего родного города в соцсети. И там, на самом видном месте, красовался пост от Людмилы Петровны. Без слез его было читать невозможно.
«Люди добрые, помогите советом! Моя невестка, Алина (фамилия, фото с корпоратива), выгнала на улицу меня, пенсионерку, и моего младшего сына, инвалида с детства! Мы приехали погостить, поддержать их с мужем, а она сменила замки и не пускает нас даже за вещами! У меня больное сердце, а сыну нужны лекарства, которые остались внутри. Умоляю, вразумите эту женщину, она не слушает никаких доводов! Не дайте нам умереть на улице!»
Комментарии уже кипели. «Какая нелюдь!», «На таких стервейников управа нужна!», «Дай адрес, придем, поговорим по-мужски!». Мое лицо горело от стыда и бессильной ярости. Она назвала Максима, здоровенного мужика, «инвалидом с детства». Она, отъевшаяся на моих харчах, — «беспомощной пенсионеркой».
Потом посыпались звонки. Сначала от дальних родственников, потом от подруг.
— Лин, ты в порядке? Мне какая-то женщина звонила, говорит, ты свекровь на улицу выставила... Я, конечно, не поверила, но...
Затем зазвонил рабочий телефон. Мой прямой номер.
— Алина, это Ольга Петровна, — голос моего начальника был холодным и настороженным. — Ко мне поступил... странный звонок. Ваша родственница, Людмила Петровна. Сообщает, что вы находитесь в состоянии тяжелого стресса, неадекватны и, цитирую, «разрушаете семью». Она просила предоставить вам внеочередной отпуск «для решения проблем». Вы можете это прокомментировать?
Я попыталась объяснить, что это месть, что все неправда. Но слова путались. Я слышала, как сама звучала истерично и неубедительно.
— Ясно, — сухо сказала Ольга Петровна в трубку. — Разберитесь с этим, Алина. Такие скандалы бросают тень на репутацию всего отдела.
Она положила трубку. Я сидела, уставившись в стену, с телефоном в оцепеневшей руке. Они атаковали меня там, где я была наиболее уязвима, — в моей профессиональной жизни, в моих социальных связях. Они пытались уничтожить мое доброе имя.
Самым тяжелым ударом стало сообщение от Димы, пришедшее вечером.
«Ты довольна? Ты уничтожила нашу семью. Я тебя ненавижу. Из-за твоего упрямства мы стали посмешищем для всего города. Мать плачет. Я не могу тебя простить.»
Я читала эти строки и понимала, что он не просто на их стороне. Он стал их оружием. Самый близкий человек стрелял в меня самыми отравленными пулями.
Я опустила голову на стол и зарыдала. Не от злости, а от отчаяния. Они выиграли этот раунд. Они показали, что в их арсенале нет никаких правил и границ. Они были готовы растоптать меня, чтобы отстоять свое «право» на мою же жизнь.
Но даже сквозь эти слезы, сквозь эту боль и унижение, во мне тлела одна мысль. Мысль, которая не давала мне окончательно сломаться.
«Хорошо, — шептала я сама себе, вытирая лицо. — Вы хотите войны на уничтожение? Вы ее получите.»
Суд был коротким и безоговорочным. Как и предсказывала Елена Аркадьевна, предоставленные доказательства говорили сами за себя. Расписки от отца, выписки со счетов, показания свидетелей с работы о клеветнической кампании, которую вела свекровь. Я сидела на жесткой скамье, спокойная и собранная, и смотрела, как рушится выстроенная ими картина.
Людмила Петровна пыталась говорить плачущим голосом о семейных ценностях, о том, как я разлучила братьев. Максим хмуро бубнил что-то о «женских кознях». Дима не смотрел ни на кого, уставившись в пол. Его плечи были ссутулены, и в его позе читалось полное поражение.
Судья, женщина лет пятидесяти с усталым, но внимательным лицом, заслушала все стороны и удалилась для вынесения решения. Когда мы вернулись в зал, ее вердикт был подобен удару молота.
Исковые требования удовлетворить полностью. Признать за мной право собственности на 3/4 доли в квартире. Выселить гражданина Максима Сидорова из указанного жилого помещения в принудительном порядке, предоставив ему срок для добровольного выезда в семь дней.
Людмила Петровна ахнула и схватилась за сердце. Максим выругался громко и нецензурно, за что получил строгое замечание от судьи. Дима поднял на меня глаза. В них не было ненависти. Там была пустота. Пустота и осознание того, что он проиграл все: и брата, и мать, и меня, и свой дом.
Через неделю, в последний отведенный им день, Максим, бледный и злой, под присмотром судебных приставов вынес свои синие чемоданы. Он швырнул мне на порог связку ключей, которые уже ничего не открывали.
— Довольна, стерва? — прошипел он.
—Очень, — холодно ответила я, пропуская мимо ушей его слова. Он был уже никто.
Свекровь уехала с ним, не простившись. Я стояла на пороге и смотрела, как они уходят. Не было чувства триумфа. Была лишь оглушительная, вымотавшая душу тишина.
Я вернулась в квартиру. Пустую. Чистую. Впервые за долгие недели здесь пахло не чужим парфюмом, едой и перегаром, а просто ничем. Я обошла все комнаты. Гостиная, где она сидела в моем кресле. Кухня, где он пил мой чай. Гостевая комната, от которой еще тянуло запахом табака и отчаяния.
Я открыла окна. Свежий осенний воздух ворвался в дом, смывая следы их присутствия. Я дышала полной грудью, и с каждым вдохом во мне крепла странная, горькая уверенность. Я выиграла эту войну. Но поле боя осталось пустынным.
Вечером, когда я сидела на полу в гостиной, прислонившись спиной к дивану, и смотрела на огни города, зазвонил телефон. Дима.
Я смотрела на подсвеченный экран, слушая, как вибрирует аппарат в моей руке. Он звонил долго. На пятый или шестой звонок я все же поднесла его к уху, но не сказала ни слова.
— Алина... — его голос был хриплым, усталым. — Ты там... как?
Я молчала.
— Я все понял. Я был слепым идиотом. Мама... она всегда умела мной вертеть. А Макс... я просто хотел ему помочь. — Он сделал паузу, ожидая ответа. Не дождавшись, продолжил: — Линка, давай... давай попробуем все начать сначала. Я осознал свою ошибку. Мы можем все исправить. Я буду делать все, как ты захочешь.
В его голосе звучала искренняя мольба. Та самая слабость, которая когда-то казалась мне милой, теперь была отвратительна. Он не осознал ошибку. Он просто проиграл и теперь хотел вернуться в комфорт, который сам же и разрушил.
Я посмотрела на стены своей квартиры. На свои стены. Я вспомнила его молчание, когда на меня лилась грязь. Его слова «не позорься». Его сообщение «я тебя ненавижу».
Я поднесла телефон ближе к губам и выдохнула всего одно слово. Тихое, но окончательное.
— Нет.
На том конце провода повисла тяжелая тишина.
— Но... почему? — он прошептал с надрывом.
—Потому что это моя территория, — сказала я четко и спокойно. — И правила на ней теперь устанавливаю я. Одни.
Я положила трубку. Он перезванивал еще два раза, но я уже не обращала внимания. Я встала, подошла к окну и обняла себя за плечи. В отражении в стекле на меня смотрела не та растерянная женщина, которую застали врасплох в ее же прихожей. Из зала суда, из огня этой грязной войны, вернулась другая. Сильная. Одна. Но своя.
Война закончилась. И начиналась новая жизнь. Моя жизнь.