Петр никогда давно не чувствовал себя настолько униженным, как в день, когда ему отказала «любимая» женщина. Он долго готовился, чтобы сделать ей предложение. Не спал ночами, все перебирал в голове слова признания. Представлял, как вручит ей букет цветов, возьмет ее руку, поцелует, затем опустится на колено и предложит стать его женщиной навсегда.
Вера давно ему в душу запала. Уж очень была красивой, приятной в общение, хозяйственной. Многие по ней вздыхали, но она никогда никому не отвечала взаимностью. Он был почти уверен, что для него она сделает исключение. Они же так много времени проводили вместе. Он помогал ей чинить поломки в доме, они пили чай на ее кухне, смеясь над глупыми анекдотами, она подшивала ему брюки, а как-то, когда он сильно заболел помогала держать порядок в его доме и готовила еду. Разве это не знаки?
Но когда он, с замирающим сердцем и дрожащими руками, протянул ей букет пышных, бархатных пионов, ее любимых, то увидел в ее глазах не радость и не удивление, а панику и как будто бы жалость.
«Петя, я… я не могу, — ее голос прозвучал тихо, — Ты замечательный, ты хороший друг. Но… сейчас не время. Давай не будем торопиться. Ты мне очень нравишься, но…»
Он не помнил, как добрался до дома. В ушах стоял звон, заглушавший все, кроме ее слов «не могу», «прости», «не время». Букет он бросил в первый же мусорный бак, встретившийся на пути. Лепестки алых пионов, похожие на капли крови, прилипли к ржавому борту.
Петр и не помнил как открыл дверь своей квартиры. Он прошел внутрь, не включая свет. В гостиной, в сумерках, достал из куртки коробочку. В ней тускло поблескивало золотое кольцо с одним бриллиантом. Он взял его в руки. Холод металла обжег пальцы. И тут что-то в нем надломилось. Сначала тихий стон, потом рыдание, вырвавшееся из самой глубины души. Он сжал кольцо в кулаке так, что металл впился в ладонь, и рухнул на колени посреди комнаты. Он чувствовал себя не отвергнутым влюбленным, а дураком, который принял вежливость за интерес, а дружбу за любовь. Слезы высохли где-то через час, уступив место едкому, металлическому привкусу ярости. Он поднялся с пола, сжав кулаки. Горе, еще не остывшее, начало кристаллизоваться во что-то твердое, острое и беспощадное. И направлено это было не на себя, а на нее. На Веру.
— «Хороший друг», — прошипел он сквозь стиснутые зубы. — Значит, все это время она просто мной пользовалась? Помощь по дому, внимание, поддержка… а сама, наверное, смеялась в душе над наивным болваном.
Он увидел их общение в новом, уродливом свете. Ее улыбки показались ему снисходительными, ее просьбы о помощи манипуляцией, а ее откровения игрой. Вера из недосягаемой богини превратилась в расчетливую и холодную актрису.
— Тварь.
Первым делом он схватил телефон. Его пальцы дрожали, но уже не от волнения, а от гнева. Он зашел в их общий чат и одним резким движением удалил его. Затем нашел ее номер. Палец замер над кнопкой «удалить». Но это было слишком милостиво. Вместо этого он заблокировал его, представив, как она, может быть, через день-два, напишет ему обычное «Привет, как дела?» и увидит холодный серый значок заблокированного контакта. Пусть почувствует себя выброшенной, как он. Затем он принялся за «зачистку» своей квартиры от ее следов. Подаренная ею книга, которую он берег, полетела в мусорный пакет. Совместное фото в рамочке... стекло треснуло, когда он швырнул его в стену. Даже случайно оставленная ею заколка для волос была с отвращением выброшена в окно.
Он стоял посреди своего дома, тяжело дыша. В груди бушевал пожар. Он подошел к окну. Где-то там была она… Спокойная, красивая, довольная собой. Петр, представив ее нахмурился, нафантазировал себе, что должно быть она ухмыляется прямо сейчас, думает какой болван в нее влюбился, вспоминает как пользовалась им. А таких болванов у нее было… Может и недели не пройдет как она найдет себе замену. Это мысль не просто ранила, а вонзилась в самое сердце, как отравленный клинок. Петр представил ее с кем-то другим. Жгучая ревность, гораздо более страшная, чем гнев, смешалась с яростью. Его дыхание стало прерывистым, в висках застучало.
— А не доставайся ты никому. Будь навечно одна. — Выпалил он.
Дорогу до колдуна он знал. Она вела за околицу, к одинокому дому у старого болота, где жил Михалыч. О нем ходили разные слухи, но говорили, что он не отказывает, если плата устраивает. В сенях пахло болотной сыростью и дымом. Михалыч, угрюмый мужчина в засаленном свитере, выслушал его, не перебивая.
— Хочешь, чтобы никому не досталась? — переспросил он наконец, и в его глазах мелькнула усмешка. — Бывает. Сделаю. Но плата не деньгами. Ты ей кольцо хотел подарить, говоришь? Его и принеси. Оно теперь не твое и не ее, оно платой будет.
Петр, пьяный от гнева, не раздумывая, сунул руку в карман и швырнул бархатную коробочку на стол. Михалыч кивнул и дал ему ржавый гвоздь.
— Воткни его в след от ее подошвы у порога. Скажи: «Как этот гвоздь ржавеет, так и душа твоя пусть одиночеством проржавеет».
Петр сделал все, как велели. Нашел у крыльца ее дома четкий отпечаток подошвы на рыхлой земле и с тупой яростью вогнал в него ржавый гвоздь, проговорив злые слова. Казалось, с ударом по шляпке гвоздя из его души уходит боль, вытесняемая ледяным удовлетворением.
На следующее утро он проснулся с непривычно пустой головой. Мысль о Вере не вызывала ни спазмы в горле, ни приступов ярости. Лишь легкую досаду.
Через пару дней он увидел Веру на улице. Она шла, купив хлеб в лавке, и на ее лице не было и тени тех страданий, на которые он так рассчитывал. Она просто шла, обычная женщина в обычный день. Но когда ее взгляд скользнул по нему, Петр почувствовал нечто странное. В ее глазах не было ни любви, ни ненависти, ни даже упрека. Было... ничего. Она посмотрела на него, кивнула в знак приветствия, и прошла мимо.
Прошла еще неделя. Две. Три. Четыре. Вера не «увядала», не болела. Она просто жила. Как ни в чем не бывало. Петр видел, как она смеялась с подругами, как помогала соседке нести сумки, как просто шла по улице, глядя на солнце. Никакого одиночества, никакой тоски. Она стала живым воплощением его собственной ничтожности. Он ловил на себе взгляды соседки Ани, что всегда его привечала и застенчиво улыбалась, когда он на нее смотрел. Но теперь он лишь отворачивался от нее, сжимая кулаки. Ему чудилось, что все они знают. Знают, как он унижался, как его отвергли, как он пытался мстить и позорно провалился. Он перестал ходить на посиделки на которые его звали, отмаливаясь неотложными делами. Перестал вступать в пустые, светские разговоры. Даже когда к нему во двор забежала соседская девочка за укатившимся мячом, он рявкнул на нее так, что та убежала со слезами. Он выстроил вокруг себя невидимую, но прочную стену, сложенную из собственного стыда и злобы. По ночам Петр лежал в своем доме и слушал, как в тишине громко стучит его собственное сердце. Гадал, почему же Вера не страдает, не бежит к нему... Со злостью понял, что колдовство не сработало.
По утру он, злой и растерянный, снова пошел к Михалычу.
— Твое ворожье дрянь! — крикнул он, вваливаясь в избу. — Ничего не вышло!
Михалыч, не отрываясь от починки сети, хмыкнул.
— А что должно было выйти?
—Она живет, улыбается!
— Именно. А ты думал, я ее в кикимору обращу? — Михалыч отложил сеть и насмешливо посмотрел на Петра. — А я ничего и не делал.
Петр замер, не веря своим ушам. Михалыч сплюнул в сторону и продолжил, неторопливо завязывая узел на сети:
— Глупый ты человек. Думал, мир на твоей злости вертится? Принес мне колечко. Я его на следующий же день Ленке, лавочнице, в качестве долга своего втюхал. А этот гвоздь... — Колдун усмехнулся. — Обычный гвоздь из сарая. Ржавый, конечно, для важности.
Он посмотрел на Петра с нескрываемым презрением:
— Вся твоя «месть» это спектакль для дурака. Ты сам себя наказал. Сам ненависть в сердце взрастил, сам душу отравил. А она... она живет и даже не подозревает, какой червяк в тебе завелся. И уж тем более по тебе не страдает. — Он помолчал, давая словам проникнуть в самое сердце. — Ты так старался сделать ее несчастной, что не заметил, как стал несчастным сам. Ты так хотел, чтобы она никому не досталась, что отказался от всякой возможности быть с кем-то. Ты построил тюрьму, Петр. Но единственный заключенный в ней опять же ты сам.
Колдун тяжело вздохнул.
— Вот она, самая страшная кара… не колдовская, а человеческая. Иди. Может, когда-нибудь поумнеешь
Михалыч снова взялся за сеть, ясно давая понять, что разговор окончен.
Петр стоял, не двигаясь. В голове у него медленно, как жернова, перемалывались слова колдуна. «Обычный гвоздь... Ничего не делал... Сам себя наказал». В ушах зазвенела тишина, и в этой тишине вдруг отчетливо вспомнился ее голос, каким он был до всего этого: «Петя, ты такой надежный...» И ее смех, когда он нес ее через лужу у магазина. И ее испуганные глаза, когда она говорила «нет». В них же не было насмешки, там была растерянность. Она не хотела торопиться. А он увидел только свое унижение. Вся его ярость, все эти ночи, пропитанные ненавистью, все выброшенные вещи, все планы мести, все это было большой глупостью. Он показался себе злым клоуном в пустом зале, который посмеялся над самим собой. Он развернулся и вышел, не сказав больше ни слова. Солнце било в глаза. Смех Веры снова донесся с улицы. Теперь он резал слух по-другому не как вызов, а как живое доказательство его собственной глупости. А она ведь даже и не подозревала от какого гнилого человека ее уберегла судьба. С этой мыслью Петра осенило. Самое страшное наказание было не в том, что его одурачил «колдун». А в том, что теперь ему предстояло жить с этим знанием. Смотреть, как Вера смеется, выходит замуж, рожает детей, и знать, что все это могло быть его жизнью, если бы он сумел принять отказ как взрослый человек, а не как обиженный мальчишка. Он посмотрел на свои руки и ему померещилось, что они измазаны ржавчиной.
Петр медленно побрел по пыльной дороге. Впереди была вся жизнь. Долгая-долгая жизнь с одним и тем же вопросом: "А что, если бы..." Он еще раз посмотрел на свои руки. Они были чистые, без следов ржавчины. Вся грязь была внутри, и смыть ее было нечем.