Душа интересует Аристотеля прежде всего в связи с движением, которое он видит как главное основание своей физики. В седьмой главе двенадцатой книги «Метафизики» он прямо говорит о том движении, которое «называется [первым] движущим», и в этом смысле «оно начало».
«Так вот, от такого начала зависят небеса и [вся] природа» (Мет. 1072b 10).
В человеке таким началом становится ум. Но ум принадлежит душе, и поэтому трактат «О душе» Аристотель начинает с утверждения, что познание души нужно для познания природы:
«Ведь душа есть как бы начало живых существ» (О душе, 402a 5).
Это положение будет раскрыто Аристотелем при разговоре о способностях души в четвертой главе второй книги. Но сначала он обоснует, что все состояния души связаны с телом. Очевидно, он говорит о том, что впоследствии будет названо эмоциями, под которыми понимаются некие психофизиологические состояния, когда душевное движение прямо отзывается в теле. Но для нас важно лишь то, что и способности души оказываются для Аристотеля телесными.
Для Аристотеля «состояния души неотделимы от природной материи живых существ» (О душе, 403b 15). Из этого и рождается сущностное определение души, которое можно вывести из следующего утверждения: «Одушевленное более всего отличается от неодушевленного, по-видимому, двумя [признаками]: движением и ощущением» (О душе, 403b 25).
То есть душа для Аристотеля – это источник движения и ощущений, обеспечивающий жизнь, откуда рождается понятие энтелехии, которое обычно и считается именем души у Аристотеля. Однако если вглядеться, то ни о какой душе Аристотель речи не ведет. Разобрав в первой книге трактата «О душе» взгляды предшественников на душу, он, похоже, решает полностью отказаться от этого понятия и создать иное объяснение тому, что делает человека одушевленным. И выводит его из силы, присущей материи.
Более того, он и саму материю рассматривает как силу, но силу, как сейчас принято говорить, потенциальную, то есть имеющуюся, но не работающую. Очевидно, именно наличие силы (дюнамис) делает нечто существующим, но еще не живым:
«…к сущности относится, во-первых, материя, во-вторых, форма или образ, благодаря которым она уже называется определенным нечто, и, в-третьих, то, что состоит из материи и формы. Материя есть возможность, форма же – энтелехия, и именно в двояком смысле – в таком, как знание, и в таком, как деятельность созерцания» (О душе, 412a 10).
Это в переводе П. С. Попова, который каким-то образом понимал, когда Аристотель говорит о возможности, а когда о силе. Оправданно ли греческое μορφή переводить на русский латинским словом «форма», я не знаю, но так принято. Но если Аристотель использует морфе и эйдос через «или», вероятно, он ощущал, что это одно и то же. Но, сопоставив их в начале предложения, далее он говорит именно об эйдосе: материя есть дюнамис, а эйдос – энтелехия.
Эйдос, если он образ, действительно накладывает пределы на поток восприятия тем, что как бы вырезает из него кусок, который делает чем-то, доступным использованию и запоминанию. Этимологически русское слово «образ» происходит из того же корня, что и «обрез». Так что, пока мы точно следуем за Аристелем, все верно: накладывая образ на поток восприятия, мы получаем не живое существо, а возможность говорить о чем-то определенном! Аристотель по-прежнему работает именно над созданием точного языка описания некой действительности.
Поэтому вполне возможен и иной перевод этого места: «Эйдос же – энтелехия, и именно в двояком смысле – в таком, как знание, и в таком, как деятельность созерцания», – энтелехия – это тот вид образов, с помощью которых мы созерцаем дюнамис и храним знания о ней и ее использовании.
Продолжение следует...