Стиральная машина «Индезит» снова пошла в пляс. На стадии отжима она всегда сдвигалась на пару сантиметров влево, к самой раковине, и начинала долбить боком о тумбу. Гул стоял такой, что звенела чайная ложечка в пустой кружке на столе.
Надежда привычно уперлась бедром в вибрирующий белый бок, пытаясь удержать технику на месте. Пятьдесят шесть лет, старший бухгалтер, а дома работает живым противовесом для старого железа.
— Гена! — крикнула она в сторону коридора, не оборачиваясь. — Гена, ты хлеб купил? Я же просила, черным по белому в ватсапе писала: бородинский!
В ответ — тишина. Только шорох куртки и тяжелое сопение. Гена пришел с работы десять минут назад, но на кухню не заходил. Топтался в прихожей, гремел обувной ложкой. Обычно он сразу лез проверять кастрюли, даже руки не помыв, а тут — затаился.
Машинка наконец стихла, перейдя на полоскание. Надя вытерла руки о передник, поправила выбившуюся прядь волос. В кухне пахло жареным луком и немного сыростью — осень в этом году выдалась гнилая, батареи еле грели, и углы у окна начали темнеть.
Гена вошел боком, будто протискивался в узкую щель. Лицо у него было красное, рыхлое, как перезревшая помидорина. Он не смотрел на жену. Уставился в тарелку с солеными огурцами, стоящую на клеенке.
— Нет хлеба, — буркнул он. — Забыл.
— Здрасьте, приехали. — Надя достала из ящика нож. — А ужинать с чем? С воздухом? Ладно, там сухари были в хлебнице, доставай.
Гена не шелохнулся. Он сел на табуретку — ту самую, у которой ножка шаталась уже полгода, — и табуретка жалобно скрипнула. Он сидел в уличных джинсах, хотя Надя тысячу раз просила переодеваться в домашнее. Грязь с улицы, та самая ноябрьская слякоть, теперь капала с его ботинок на линолеум.
Надя нахмурилась. Что-то было не так. Обычно Гена был шумным, требовательным: «Надька, где пульт?», «Надька, соль подай!». А сейчас он сидел, втянув голову в плечи, и мял в руках пачку дешевых сигарет.
— Ты чего смурной такой? — она убавила газ под сковородкой. — На заводе опять сокращения? Или спина?
— Сядь, — сказал он. Голос был чужой, сиплый.
— Куда сядь? У меня котлеты горят.
— Сядь, говорю! — он хлопнул ладонью по столу. Солонка подпрыгнула.
Надя замерла. В этом хлопке не было злости, скорее отчаяние. Она медленно выключила конфорку. Вытерла руки полотенцем — тщательно, каждый палец, выигрывая время. Что-то случилось. Может, кредит взял и не отдал? Или машину разбил?
Она села напротив. Между ними стояла вазочка с засохшим печеньем и эта несчастная солонка.
— Ну?
Гена поднял глаза. В них было странное выражение — смесь страха и какого-то наглого вызова. Так смотрят нашкодившие коты, которые знают, что тапок прилетит, но всё равно лезут на стол.
— Надька, — выдохнул он, и запах перегара (пил? когда успел?) долетел до неё. — Я так больше не могу. Устал я.
— От чего ты устал? Смена закончилась в пять.
— От вранья устал.
В кухне стало очень тихо. Стиральная машина снова начала набирать обороты, но этот звук теперь казался далеким, словно за ватной стеной. Надя смотрела на мужа. На его редкие седые волосы, на пятно от кетчупа на футболке, которое она не смогла отстирать в прошлый раз. Тридцать лет они смотрели друг на друга. Она знала каждую его родинку, каждый шрам.
— Какого вранья, Гень? — спросила она тихо.
Он полез в карман, достал телефон. Потыкал толстым пальцем в экран, развернул его к Наде.
— Вот. Смотри.
На экране была фотография. Обычная, любительская. Застолье. Какой-то дачный участок, шашлыки. Во главе стола сидел Гена — только не в этой растянутой футболке, а в приличной рубашке в клетку. Рядом с ним — женщина. Полная, крашеная блондинка, улыбается во весь рот, держит его под руку. А вокруг — народ. Молодые парни, девчонки, и двое детей лет пяти-шести.
Надя моргнула. Картинка не складывалась. Это было похоже на кадр из чужого фильма, куда случайно вклеили лицо её мужа.
— Это кто? — спросила она тупо. — Корпоратив?
Гена забрал телефон, сунул обратно в карман, словно спрятал гранату.
— Какой к черту корпоратив. Это семья моя. Вторая.
Надя услышала эти слова, но смысл их застрял где-то на полпути к сознанию.
— Вторая... — повторила она. — В смысле?
— В прямом, Надя! — голос его сорвался на визг, потом упал до шепота. — Надька, я тебе тридцать лет вру! У меня другая семья есть! Дети там взрослые уже, Андрей и Вика. Внуки вот — Сашка и Димка.
Он выпалил это и замолчал, глядя на неё выжидающе. Словно ждал, что она сейчас оценит масштаб его признания, может, даже похвалит за смелость.
Надя сидела неподвижно. В голове было пусто и звонко. Она смотрела на свои руки, лежащие на клеенке. Кольцо на безымянном пальце, простое, золотое, уже вросло в кожу за эти годы.
— Тридцать лет? — переспросила она. Голос был ровным, механическим. — Нам с тобой тридцать два года как расписались. Это что же... Ты через два года после свадьбы?
— Ну да, — Гена почесал нос. Ему явно стало легче, раз слова вылетели наружу. — Помнишь, я в командировки мотался? В Тверь, на наладку оборудования? Ну вот... Там Галя. Она в столовой заводской работала. Ну и закрутилось. Я думал — так, погуляю и брошу. А она родила.
— Родила, — эхом отозвалась Надя.
— Двойню, — уточнил Гена, и в его голосе проскользнула гордость. — Пацана и девку.
Надя вспомнила, как они с Геной пытались завести детей. Десять лет по врачам. Бесконечные анализы, уколы в живот, унизительные процедуры. Гена тогда ходил мрачный, говорил: «Да ладно, Надь, значит, не судьба, для себя поживем». А сам...
— Ты ездил в Тверь, — сказала она, глядя на остывающую сковороду. — Каждые выходные почти. Говорил — шабашки. Говорил — деньги нужны, на ремонт, на машину...
— Нужны были, — кивнул он. — Там же двое сразу. Поднимать надо было. Галька одна бы не вытянула.
Надя почувствовала, как к горлу подкатывает тошнота. Не от слов даже, а от того, как обыденно он это говорил. Он сидел на её кухне, ждал её котлет и рассказывал, как тридцать лет воровал из их семейного бюджета, чтобы кормить другую семью.
— А деньги? — спросила она. — Ты же мне зарплату приносил. Не всю?
Гена хмыкнул, отвел глаза в сторону окна, где по стеклу ползли грязные капли.
— Надь, ты бухгалтер, а простых вещей не видишь. Я ж на полторы ставки работал. Плюс халтуры. Тебе отдавал официальную, чтоб не пилила. А остальное — туда. Им нужнее было. Дети растут, одевать-обувать... А нам с тобой чего? На двоих много не надо.
Надя вспомнила свое зимнее пальто, которое носила восемь лет. Вспомнила, как штопала колготки, потому что «Гене надо колеса на машину менять». Вспомнила, как они ни разу не были на море, потому что «денег нет, давай на даче лучше».
На даче...
— А когда ты на рыбалку ездил? С ночевкой?
— К ним ездил. Галя перебралась поближе, в поселок под городом, лет пятнадцать назад.
Он говорил это с таким видом, будто объяснял технологический процесс на станке. Спокойно, обстоятельно.
Надя встала. Ноги были ватными, словно чужими. Она подошла к окну, прижалась лбом к холодному стеклу. На улице, в свете фонаря, ветер трепал голые ветки тополя. Мир за окном был прежним — серым, мокрым, унылым. А внутри квартиры всё рухнуло. Не с грохотом, не с криками, а как-то тихо, по-бытовому. Как будто пол провалился, и ты летишь в подвал, где пахнет плесенью.
— Зачем ты мне это сейчас говоришь? — спросила она, не оборачиваясь.
Сзади заскрипела табуретка. Гена заерзал.
— Ну... Скрывать устал. Да и... Ситуация поменялась.
— Какая ситуация? Галя твоя выгнала?
— Не выгнала! — обиделся Гена. — У нас там... понимание. Просто... Дети выросли, у них свои семьи. В доме тесно. Внуки шумные. А мне покой нужен.
— Покой, — повторила Надя.
Она повернулась к нему. Гена сидел, развалившись, вытянув ноги в грязных ботинках. Он чувствовал себя хозяином положения. Он сбросил груз и теперь ждал, что Надя этот груз подхватит. Привычно, как сумки из магазина.
— Ты понимаешь, что ты наделал? — спросила она. Голос предательски дрогнул, но она тут же его выровняла. — Ты у меня жизнь украл. Тридцать лет! Я тебя ждала, я тебе верила, я носки твои штопала... А ты жил на два дома?
— Ой, Надька, не начинай драму, а? — Гена поморщился. — Чего украл-то? Ты сытая была? Одетая? В тепле жила? Я тебя не бил, не пил запойно. Мужик в доме был. Что тебе еще надо было? Ну не получилось детей у нас, так я-то тут при чем? Я вон, доказал, что могу. Это ты пустая была.
Слова ударили хлестко, как пощечина. «Пустая».
Надя схватилась за край стола, чтобы не упасть. Пальцы побелели. Она смотрела на этого человека и не узнавала его. Где тот Гена, который дарил ей гвоздики на 8 марта? Где тот Гена, который клялся в любви в ЗАГСе? Перед ней сидело чудовище. Жирное, самодовольное, равнодушное чудовище, которое сожрало её молодость и даже не подавилось.
— Уходи, — сказала она тихо.
Гена удивленно вскинул брови.
— Чего?
— Уходи отсюда. Вон. К Гале, к детям, к внукам. Куда хочешь.
— Ты дура, что ли? — он усмехнулся, но в глазах мелькнула тревога. — Куда я пойду на ночь глядя? И вообще, это и моя квартира тоже. Я тут прописан.
— Это квартира моих родителей, — напомнила Надя. Жесткость начала проступать в ней, как лед на реке. — Ты здесь только прописан. Убирайся.
Гена встал. Он был крупнее её, тяжелее. Он навис над столом, опираясь кулаками на клеенку.
— Так, Надя. Прекрати истерику. Я никуда не пойду. Я тебе правду сказал, как честный человек. Оценить должна была! Другой бы молчал до гроба, а я... Я решил: хватит. Мы с тобой не чужие люди. Старость вместе встречать будем. Галька — она баба хорошая, но шумная. А ты тихая, хозяйственная. Мне сейчас уход нужен, спокойствие.
— Уход? — Надя прищурилась.
— Ну да. Врачи сказали — сердце шалит. Давление. Диета нужна, режим. Гальке некогда, у нее внуки на шее. А у тебя времени вагон.
Вот оно что.
Наде вдруг захотелось рассмеяться. Громко, до икоты. Так вот почему он пришел. Не совесть его замучила. Не любовь к правде. Его просто списали в утиль. Там, на том «празднике жизни» с шашлыками, он стал не нужен — больной, стареющий, требующий внимания. И он вернулся на «запасной аэродром». К «пустой» Наде.
— Ты... — она задохнулась. — Ты пришел ко мне доживать? Потому что там ты стал обузой?
— Не обузой, а... Ну, там молодым помогать надо, а я уже не тяну. А тут у нас всё налажено. Пенсия скоро. Сложим две пенсии — нормально заживем. Я ж тебе родной человек, Надь. Ну, оступился. Ну, бывает. Ты ж баба умная, всё поймешь.
Он потянулся к сковородке, снял крышку.
— Котлеты остыли совсем. Разогрей, а? И чайку поставь. Сладкого.
Надя смотрела, как он цепляет вилкой котлету прямо со сковороды, не дожидаясь тарелки. Жир капнул на стол.
Внутри у неё что-то оборвалось. Та самая нить, которая держала её все эти годы. Страх одиночества, привычка, жалость — всё лопнуло, оставив звенящую пустоту. И в этой пустоте начала подниматься ярость. Холодная, расчетливая ярость, какой она никогда в себе не знала.
— Не буду я греть, — сказала она.
— Чего?
— Ешь холодное. И вещи собирай.
— Надя, не дури! — Гена жевал, набив рот. — Поорала и хватит. Я спать хочу. Завтра поговорим.
Он встал, вытер рот рукой и направился в комнату. Тяжелые шаги, скрип половиц. Он был уверен в своей безнаказанности. Он знал — или думал, что знает, — что Надя никуда не денется. Кому она нужна в пятьдесят шесть?
Надя осталась на кухне. Машинка снова загудела — начался последний отжим. Вибрация передавалась полу, ногам, всему телу.
Она посмотрела на телефон Гены, который он, по старой привычке, забыл на столе. Экран был темным.
Вдруг экран вспыхнул. Звонок.
Надя не хотела смотреть, но глаза сами скользнули по светящимся буквам.
«Любимая»
Не «Галя». Не «Жена 2». А «Любимая».
Рука сама потянулась к трубке. Это было неправильно, подло, но после того, что она услышала пять минут назад, правила больше не существовали.
Она нажала «принять» и поднесла телефон к уху, не говоря ни слова.
Из трубки донесся женский голос. Громкий, визгливый, перекрывающий шум какой-то телепередачи на фоне:
— Ген, ну ты доехал? Всё нормально? Она не выгнала?
Надя молчала, зажав рот рукой, чтобы не выдать дыхание.
— Ген, алло! — продолжала женщина. — Ты там давай, обустраивайся. Вика спрашивала, когда ты деньги переведешь за долю в квартире. Ты же обещал, что уговоришь эту свою клушу продать дачу. Нам ипотеку закрывать надо, Ген! И не забудь про лекарства, список я тебе в ватсап кинула, пусть она купит, у неё зарплата белая. Алло? Генка, ты чего молчишь?
Надя медленно опустила руку с телефоном.
Экран погас, но голос в голове продолжал звучать. «Уговоришь эту свою клушу продать дачу». «Пусть она купит».
Она посмотрела в коридор. Дверь в спальню была приоткрыта. Оттуда уже доносился знакомый храп. Гена спал. Он поел, он сбросил груз, он был дома. Он был уверен, что его план сработал.
Надя подошла к ящику со столовыми приборами. Пальцы коснулись холодного металла. Нет, ножа не надо. Это уголовщина. А вот это...
Она достала из нижнего шкафчика тяжелый молоток для отбивания мяса.
Но тут её взгляд упал на стул в прихожей, где висела куртка Гены. Из кармана торчал край бумаги. Какой-то документ.
Надя подошла на цыпочках. Вытянула листок. Это была выписка из истории болезни. Свежая, вчерашняя.
Она подошла к свету, щурясь (очки остались в сумке). Буквы прыгали, но диагноз она разобрала. Не сердце. И не давление.
«Аденокарцинома... 3 стадия... требуется срочная госпитализация... уход...»
Рак.
Он пришел не просто доживать. Он пришел умирать. И повесить на неё всё — горшки, больницы, уколы, агонию. А Галя с «любимыми внуками» просто выставила его за дверь, как сломанную игрушку, напоследок наказав вытрясти с «клуши» деньги за дачу.
Надя подняла глаза. В зеркале прихожей отражалась постаревшая, уставшая женщина с серым лицом. Но в глазах этой женщины вдруг зажегся огонь. Злой, веселый огонь.
Она аккуратно сложила справку и сунула обратно в карман куртки.
Потом вернулась на кухню. Взяла телефон Гены. Разблокировала (пароль был прост до идиотизма — 1234).
Нашла в контактах «Вика Дочь». Открыла чат.
Пальцы дрожали, но печатали быстро.
*«Папа умер. Полчаса назад. Сердце. Квартира опечатана полицией, я даю показания. Денег нет, на похороны не дам ни копейки. Забирайте тело из морга сами, вы же семья».*
Нажала «Отправить».
Заблокировала контакт. Потом «Галю». Потом «Сына».
Положила телефон на стол.
Из спальни донесся стон — Гена во сне повернулся на другой бок.
Надя села на табуретку. Пляшущая стиральная машинка наконец закончила цикл и издала мелодичный писк, сообщая, что стирка окончена. В наступившей тишине этот писк прозвучал как стартовый сигнал.
Она знала, что сейчас будет. Через десять минут, когда сообщение прочитают, там начнется паника. Они начнут звонить. С чужих номеров, на городской. Они примчатся сюда, чтобы проверить, не уплыло ли наследство.
Надя улыбнулась. Впервые за вечер.
Она встала, подошла к входной двери и щелкнула замком, закрывая его на все обороты. Потом накинула цепочку.
Вернулась на кухню, взяла остывшую котлету руками, откусила большой кусок и начала жевать, глядя на темный экран телефона, который вот-вот должен был взорваться звонками.
Игра началась.
Конец 1 части, продолжение уже доступно по ссылке, если вы состоите в нашем клубе читателей.