— Опять не поела, — тихо произнесла Лена, ставя тарелку с нетронутым пюре на край стола.
Из спальни тянуло запахом лекарств, старой шерсти и чего-то унылого, похожего на тление влажной бумаги. Там, за дверью, лежала Валентина Петровна — мать ее мужа. Женщина, которую Лена знала когда-то живой и резкой, теперь дышала тяжело, прерывисто, будто каждый вдох приходилось выцарапывать из ржавого воздуха.
Костя стоял у окна, пролистывая что-то на телефоне.
Даже не повернулся.
— Ты стараешься недостаточно, — сказал он привычно, сухо. — С ней нужно мягче. И внимательнее. Увижу, как кто-то из моих знакомых заботится о своих стариках — прямо завидую. А ты… ну, ты можешь лучше.
Лена почувствовала, как внутри что-то скребануло. Еще недавно она бы вспыхнула, ответила резко. Но последние недели вытравили из нее силы, эмоции, даже раздражение. Осталась только усталость — серая, липкая, бездонная.
— Я уже ничего не могу лучше, — сказала она. — Я почти не сплю. Я боюсь закрывать глаза, потому что она обязательно позовет. То воды, то повернуть, то одеяло мешает. Я… я больше не чувствую суток. Они у меня слились.
Костя фыркнул.
— Ты драматизируешь. Ты же не шахтером работаешь. Твои картинки, вот это всё… — он сделал неопределенный жест рукой. — Можно и отложить. У тебя гибкий график.
«Картинки» — ее работа, проекты, которые приносили основной доход семье… И которые Костя соглашался считать «несерьезными», пока она не покупала на свои деньги то, что ему хотелось. Тогда он умел улыбаться.
Лена медленно выдохнула. Она знала, что если сейчас сцепится с ним, то сил на ночь точно не останется.
— Она опять просыпалась каждые полтора часа, — ровным голосом произнесла женщина. — Я уже путаю, какой сейчас день недели. Я… я просто не выдерживаю так.
Костя наконец посмотрел на нее. Глаза — усталые, недовольные, раздраженные.
— Ты моя жена, Лена. Ты должна быть опорой. Я не могу и на работе работать, и тут сиделкой быть. Это естественный порядок вещей, ты понимаешь? Забота — это женское. Моя мама, да, но ты же теперь часть семьи. Твоя обязанность — помогать.
Она опустила голову.
Обязанность.
Как будто она заключила контракт и подписала себе пожизненную смену.
Лена вспомнила свою студию — тихую, светлую, где раньше работала ночами, где каждая деталь была ею продумана. Где пахло кофе, свежей бумагой и ее любимыми масляными карандашами. Теперь студия стояла закрытой уже месяц. Клиенты ждали. Проекты горели. Она сама — выгорала.
— Мы можем нанять сиделку, — тихо произнесла она. — Хотя бы на несколько часов в день.
Костя сразу вскинул голову.
— Моя зарплата это не потянет. Да и вообще, посторонних пускать в дом — бред. Но если тебе настолько тяжело… — он сделал паузу, — можешь платить из своих. Ты же больше зарабатываешь, как сама всегда любила подчеркивать. Вот и плати.
Эти слова легли на нее, как камень.
Не только снятие с себя ответственности.
Переложение её целиком.
И требование оплатить собственное освобождение.
Лена молчала долго. Очень долго. Потому что слова в голове были, но рот будто цементом залило.
Наконец она сказала:
— Я хочу домой.
— На пару дней, чтобы выспаться? — оживился Костя. — Ну конечно. Мы справимся. Это временно.
Он даже не понял.
Лена не стала ничего пояснять. Она прошла в комнату, где спал их десятилетний Даня. Его лицо было спокойным, открытым, не изломанным бытом, как её. Лена тихо разбудила сына.
— Собирай самое важное. Мы едем домой.
— А папа? — спросил он хриплым шепотом.
— Папа останется здесь.
Она не взяла почти ничего: несколько вещей, ноутбук, документы, рисунки сына. Всё лишнее осталось — будто не её было.
Когда Лена с Данией уже стояла в прихожей, из спальни донесся хриплый зов Валентины Петровны:
— Леночка?.. Ты где?.. Воды… мне бы водички…
Лена закрыла глаза.
Старая женщина не была виновата.
Но если Лена зайдет — она останется.
И утонет здесь окончательно.
— Простите, — прошептала она одними губами.
И ушла.
Дорога домой заняла чуть больше часа. Лена ехала молча, не включая радио. В машине пахло чисто — немного мятными конфетами, чуть-чуть ароматом тканевого освежителя и остатками вчерашнего дождя, который пробрался в салон.
Даня, уставший и сонный, смотрел в окно, будто впервые замечая, что мир существует вне мрачной квартиры бабушки.
— Мам… — тихо сказал он, когда они уже приближались к дому, — а бабушка… она же больная. Ей тяжело.
— Да, — ответила Лена.
— Но там… там плохо. Пахнет плохо. И бабушка всё время сердится.
Лена чуть сжала руль. Дети редко лгут о неприятном — они просто говорят, как есть.
— Ты молодец, что терпел, — сказала она. — Но сейчас мы дома.
«Дом» прозвучало почти физически. Как будто этим словом Лена открывала дверь в пространство, где никто не обвиняет, не требует, не ждет, что ты будешь сверхчеловеком.
Они поднялись на пятый этаж. Ключ повернулся в замке почти беззвучно — как раньше, когда Лена возвращалась сюда одна и знала, что за дверью будет мир, созданный ею.
Белые стены. Светлые шторы. Простор, воздух, тишина.
— Можно мультики? — спросил Даня.
— Можно, — улыбнулась она, гладя его по голове.
Когда он ушел в свою комнату, Лена прошла в гостиную и опустилась на диван. Свет выключила специально — тьма давала ощущение кокона, безопасности. В этой темноте наконец не было ни запаха лекарств, ни тяжелого дыхания, ни требовательных голосов.
Она просто сидела. Полчаса. Может быть час. Ей казалось, что она слышит, как внутри неё расходится тишина — не пустота, а спокойствие. Как будто впервые за долгое время она возвращала себе право быть.
Телефон завибрировал.
Потом ещё раз.
И ещё.
Имя «Костя» светилось на экране словно вспышка аварийного сигнала.
Она не брала.
Через минуту пришло сообщение:
«Лена, вернись. Некрасиво бросать больного человека».
Некрасиво.
Слово ударило привычно, по заученной траектории — туда, где раньше было мягкое чувство вины. Но на этот раз оно не нашло нужной глубины.
Лена поняла, что внутри неё за эти недели что-то перегорело. Не обрушилось — именно перегорело, перестало проводить ток.
Она проигнорировала его.
Открыла браузер.
Пальцы немного дрожали. Но она всё равно набрала:
«Права при разводе. Раздел имущества. Опека. Порядок общения с ребёнком».
Каждый новый запрос был шагом в сторону от того, что держало её на месте. Шагом к себе.
Позже, уже ближе к полуночи, Костя снова позвонил. И снова.
Она не отвечала.
Сообщение пришло резкое, нервное, без маски вежливости:
«Ты что, серьёзно? Лена, ты ведёшь себя как эгоистка».
Это слово когда-то обязательно бы её задело.
Сегодня — стало пустым, как картон.
Лена положила телефон экраном вниз и просто выдохнула.
Длинно. Глубоко.
Так, как будто выдыхала последние остатки чужой власти над собой.
На следующий день Костя приехал. Лена услышала его шаги по лестнице ещё до звонка — тяжелые, быстрые, раздраженные.
Она открыла дверь ровно настолько, насколько требовала вежливость.
— Что это такое? — спросил он без приветствия. — Ты устраиваешь цирк? Ты серьёзно решила сбежать? В самый трудный момент?
Его тон был напористым, обвиняющим. Таким знакомым.
Лена вдруг поняла, почему он всегда говорил громко:
громкий голос — удобный инструмент, чтобы забивать чужие слова, перекрывать чужие мысли.
Но сейчас его громкость на неё не действовала.
— Я не сбежала, — спокойно сказала она. — Я вышла из ситуации, которая меня разрушала.
— Ты разрушила семью! — рявкнул он. — Семья — это поддержка! Это когда ты рядом в трудностях! Будь ты нормальной женой, ты бы…
— Я подаю на развод, — перебила она тихо.
Костя замолчал. Секунда. Две.
А потом его лицо исказилось от оскорбленного шока.
— Ты… бессовестная, — процедил он. — Как у меня начались проблемы, ты просто взяла и… слиняла. Предательница.
Лена смотрела ему прямо в глаза и чувствовала, как внутри неё разливается твердость. Не злость — ясность.
— Я не обязана умирать, чтобы доказать тебе свою любовь, — сказала она. — И не обязана выполнять работу за двоих только потому, что ты привык считать это нормой.
Костя резко отвернулся, развернулся на пятках, хлопнул дверью так, что рухнула тишина в подъезде.
Не попрощался. Не попытался понять. Не спросил о сыне.
Просто ушёл.
Развод длился долго — почти полгода. Были упрёки, были попытки манипуляций, были обещания и обвинения.
Но удивительным образом Лена держалась.
Её больше не могли ранить старые слова, потому что старые раны в ней зарубцевались.
После суда она вышла на улицу, вдохнула холодный воздух и почувствовала, что мир стал шире.
Свободнее.
Тише.
Она возвращалась домой — туда, где Даня рисовал на полу цветными карандашами, где пахло свежим хлебом и чистыми простынями, и где она могла наконец снова быть собой.
Лена не знала, что будет дальше.
Но знала одно:
хуже, чем было, уже не станет.
Она наконец перестала жить чужой жизнью.
Она наконец выбрала свою.
Расскажите, какие мысли вызвал у вас этот рассказ. Жду вас в комментариях — ответьте, пожалуйста, на два вопроса и поделитесь своим ощущением от прочитанного.
- Где проходит граница между помощью и саморазрушением?
- Можно ли сохранять семью любой ценой — и чья это должна быть цена?
