Сын привёл в мой дом беременную подругу, а через месяц сбежал, оставив меня с чужой капризной девицей. Она заявила: «Я тут прописана, вы меня не выгоните!». Я достала документы и предложила ей выбор: улица или тест ДНК…
В квартире Марины Владимировны, как всегда в субботу утром, пахло кофе. Она женщина пятидесяти пяти лет с осанкой полкового командира и руками, привыкшими к тяжелой работе, сидела на кухне и наслаждалась тишиной.
Каждый сантиметр этой трёшки был отвоеван у судьбы: сначала у государства в лихие 90-е, когда она, завскладом, крутилась ужом, чтобы приватизировать жилье, потом у мужа-алкоголика, которого она выходила, но так и не спасла, и, наконец, у бедности. Теперь, на пенсии, подрабатывая диспетчером в такси (на удаленке), она ценила покой превыше всего.
Прозвучал звонок в дверь.
Марина Владимировна отставила чашку. Кого нелёгкая принесла?
Она открыла.
На пороге стоял Никита, её сын. Высокий, худой, с вечно виноватой улыбкой. А рядом с ним стояла девица: маленькая, злая, как хорек, и с огромным животом, который выпирал из-под расстегнутой куртки.
— Мам, привет! — Никита шагнул было через порог, но наткнулся на взгляд матери и замер. — Это Олеся, ей жить негде. Риелторы, гады, квартиру отжали, кинули на залог.
Марина Владимировна скрестила руки на груди.
— А ты, значит, спасатель Малибу?
— Ну мам! Она беременна! Мой сын там! — он ткнул пальцем в живот Олеси.
Олеся молчала, смотрела на Марину исподлобья, настороженно, как зверь, который ждет удара. В её глазах читалось: «Только тронь – укушу».
— Ну заходи, спасатель, — вздохнула Марина, отступая. — И ты заходи, Олеся, тапочки вон те, синие возьми и ноги вытирайте.
Они вошли, квартира сразу наполнилась шумом, запахом дешевых духов и суетой.
Никита занёс чемодан Олеси (один, маленький, видимо, всё её богатство).
— Мам, мы в моей комнате поживем, пока не решим вопрос.
— Какой вопрос? — уточнила Марина.
— Ну... с жильем, с работой. Я сейчас заказ крупный возьму, сварка, там деньги хорошие...
«Слышала я про твои заказы», — подумала Марина, но промолчала.
— Живите, — сказала она вслух. — Только учти, Никита, моя кухня – мои правила: грязную посуду не оставлять, свет выключать и ночами не бродить.
Олеся фыркнула.
— А что, в туалет по расписанию?
Марина Владимировна повернула голову.
— В туалет — когда приспичит, а вот хамить, только на улице.
Прошла неделя.
Олеся оказалась не просто неряхой, она была принципиальной бездельницей, целыми днями лежала на диване с телефоном, жалуясь на токсикоз, отеки и «злую ауру» в квартире.
— Марина Владимировна! — крикнула она из комнаты в шесть вечера. — А ужин скоро? Я есть хочу!
Марина Владимировна, которая только что закончила смену на телефоне и у которой гудела голова, зашла в комнату.
— Ужин?
— Ну да, Никита скоро придет, вы же готовите?
— Я готовлю себе, Олеся. А у тебя руки есть? Ноги есть?
— У меня живот! Мне тяжело стоять!
— Тяжело стоять, чисть картошку сидя.
— У нас денег нет! Никита еще не получил!
— Картошка в мешке на балконе, масло в шкафу, лук в ящике, вперед.
Олеся надула губы.
— Вы меня голодом морите! Я беременная!
— Ты ленивая, Олеся. Беременность не болезнь, встала и пошла или жди Никиту и ешьте пельмени.
Олеся вскочила (забыв про тяжесть), схватила телефон и убежала на кухню, громко жалуясь кому-то в трубку: «Она меня ненавидит! Ведьма старая!».
Марина усмехнулась. «Ведьма» пошла пить корвалол.
Сын ушел к другой, оставив меня с его женой и ребенком. «Я тут прописана!», кричала невестка, не зная, что я читала домовую книгу
Через месяц Олеся родила.
Младенец (девочка, назвали Викой) орал круглосуточно. У Олеси молока не было (или она не хотела кормить, «фигуру берегла»), смеси стоили дорого, Никита психовал.
Он приходил с работы (нашел-таки шабашку в автосервисе) черный, злой и уставший. А дома — гора памперсов, запах кислого молока и вечно недовольная жена.
— Ты почему не убрала?! — орал он, спотыкаясь о коляску в коридоре.
— Я с ребенком! Помог бы! — визжала Олеся.
— Я работаю! Деньги приношу!
— Копейки ты приносишь!
Марина Владимировна наблюдала за этим цирком с ледяным спокойствием. Она помогала с внучкой (купала, гуляла), но в конфликты не лезла. Знала, это ненадолго. Никита был спринтером, на длинные дистанции его не хватало.
И вот, в один прекрасный декабрьский день, когда за окном уже лежали сугробы, Никита пришёл домой раньше обычного.
Олеся спала с ребенком (дневной сон).
Никита тихо зашёл на кухню, где Марина чистила рыбу.
— Мам... — он сел на табуретку и спрятал лицо в ладони. — Я не могу больше.
— Чего не можешь? — спокойно спросила Марина, не отрываясь от рыбы.
— Всё, этот ор, грязь, Олеся эта... Она же дура, мам. Я думал, она нормальная, а она...
— А она такая, какую ты выбрал.
— Я ошибся! Мам, я встретил Риту, ну помнишь, бывшую? Мы поговорили... В общем, она меня ждет, у неё квартира своя, тихо, спокойно.
Марина положила нож.
— Ты хочешь уйти?
— Да, я вещи сейчас соберу, тихонько.
— А Олеся? А Вика?
Никита поморщился.
— Ну... ты же их не выгонишь? Куда им идти? Олеся сирота, ты знаешь, пусть поживут пока. А я... я буду помогать, деньгами иногда.
Марина вытерла руки полотенцем, ей хотелось дать сыну пощечину. Звонкую, отрезвляющую, но она понимала: бесполезно. Он вырос трусом и это, отчасти, была и её вина – перелюбила, пережалела в детстве без отца.
— Иди, — сказала она ледяным тоном. — Собирай манатки, но учти, Никита: назад дороги нет. Если ты сейчас выйдешь за эту дверь, оставив своего ребенка и жену на меня, тты мне больше не сын.
— Мам, ну не начинай! — он вскочил. — Я просто хочу жить нормально!
Он убежал в комнату, через десять минут вышел с сумкой, Олеся даже не проснулась.
Хлопнула входная дверь.
Марина осталась сидеть на кухне, перед ней лежала недочищенная рыба.
В комнате заплакала Вика.
Марина вздохнула, встала и пошла к внучке.
Через час проснулась Олеся.
Она вышла на кухню, зевая.
— А где Никита? Куртка его пропала.
— Никита ушёл, — сказала Марина, качая коляску ногой.
— В магазин?
— В новую жизнь к Рите.
Олеся замерла.
— В смысле?
— В прямом, он тебя бросил, Олеся. Собрал вещи и ушел, сказал устал.
Олеся побледнела, потом покраснела.
— Врёт! Он не мог! У нас ребенок!
— Мог и сделал.
Олеся кинулась к телефону, набрала номер.
— Абонент недоступен.
— Тварь... Какая тварь... И что мне делать?!
Она подняла на Марину глаза, полные ужаса и злости.
— Вы! Это вы его настроили! Вы всегда меня ненавидели!
— Я тебя не ненавижу, Олеся. Я тебя терплю, вставай пол холодный
— Я не встану!
— Сейчас надо ребенка кормить, ммесь закончилась.
— У меня денег нет!
— У меня есть иди в аптеку.
Марина положила на стол купюру.
— И хватит выть, слезами горю не поможешь. Ты мать, включай голову, если она есть.
Олеся схватила деньги.
— Я вам этого не прощу! Вы ещё пожалеете! Я тут прописана! Вы меня не выгоните!
Она выбежала из квартиры.
Марина посмотрела ей вслед.
«Прописана она... Ну-ну, посмотрим, чья возьмет».
Дни потянулись вязкой, серой чередой. Две женщины, связанные одним брошенным ребенком и взаимной неприязнью, пытались выжить.
Олеся перешла в глухую оборону, она объявила Марине бойкот (разговаривала только по делу: «дай денег», «посиди с Викой»), заняла комнату Никиты и баррикадировала дверь коляской.
— Я тут прописана! — кричала она через дверь, когда Марина просила вымыть пол. — Имею право жить! Вы меня не выгоните, я мать-одиночка!
Марина Владимировна не спорила.
В домой книге чёрным по белому значилось: прописана Вика (внучка), Никита и Марина. Олеси в списке не было. Никита «забыл» её прописать, или просто не успел.
Марина положила папку на стол.
— Олеся, выйди.
Олеся вышла, лохматая, в халате.
— Чё надо?
— Читай.
Олеся глянула в документ, побледнела.
— Это... это ошибка! Никита говорил...
— Никита много чего говорил. Ты тут никто, Олеся. Гостья, загостившаяся.
— И что? Выгоните меня на мороз? С грудным ребенком? Опека вас сожрет!
— Опека сожрет тебя, милая. У тебя ни жилья, ни работы, ни денег. А у меня: пенсия, квартира и характеристика с места работы, Вику мне оставят. А тебя отправят... куда там сирот отправляют? В общежитие?
Олеся сжалась, она поняла: блеф не прошел.
— Что вы хотите?
— Порядка! Встаешь в 7, готовишь завтрак (кашу, а не бутерброды), гуляешь с ребенком два часа, моешь полы. Ищешь работу (на удаленке, ногти клеить, тексты писать — мне плевать). Иначе я подаю в суд на выселение, как собственник. Утрата родственных связей, развод-то будет.
Ты тут никто!, объяснила я невестке. Утром она с чемоданом поехала не на улицу, а к одной строгой старушке, которой нужна была помощь
С этого дня начался ад для Олеси.
— Картошку чистишь толсто! Переделывай!
— Суп пересолила! Сама ешь, я не буду!
Олеся плакала, огрызалась, швыряла тряпки, но делала, ей было некуда идти. И она ела этот пересоленный суп, потому что другого не было.
В середине декабря Марина встретилась с Романом Викторовичем, они гуляли в парке.
Роман был мужчиной крепким, молчаливым, но с хитринкой в глазах. Он давно ухаживал за Мариной, но она всё «держала оборону».
— Устала, Мариш? — спросил он, глядя на её глаза.
— Устала, Рома. Дома дурдом, невестка – волчонок, внучка орет, сын сбежал.
— А чего ты её не выгонишь?
— Не могу, Вику жалко, пропадут они. Олеся же дура, она жизни не знает. Её в детдоме только зубы скалить научили, а как суп варить нет.
Роман вздохнул.
— У меня тоже веселье. Мать моя, Антонина Петровна, совсем сдает, ноги не ходят. Сиделку выгнала вчера, пятую за месяц, говорит: «Воруют сахар!». А сама его в подушку прячет.
— Тяжело тебе.
— Ей бы человека... чтобы жил там, комната-то пустая. Но кто пойдет к старухе с характером?
Марина остановилась.
В голове щелкнул тумблер.
«Комната пустая, старуха с характером и Олеся, которой нужна школа жизни».
— Рома, — сказала она. — А если я тебе найду сиделку? С проживанием?
— Кого?
— Олесю.
— Ты что? — Роман рассмеялся. — Они же поубивают друг друга! Олеся твоя порох, а мать искра!
— А вот и посмотрим, клин клином вышибают.
План созрел, но нужен был рычаг, что-то, что заставит Олесю согласиться.
И Марина нашла его.
Она давно заметила, что Вика, внучка, совсем не похожа на Никиту. Её сын был блондин с голубыми глазами (в отца). Олеся русая, а Вика родилась смуглой, с черными глазами-маслинами и густыми бровями.
Сосед Марины, дядя Ашот, имел сына Армена, который как раз крутился возле Олеси до её беременности.
Марина решила блефовать.
Вечером она зашла в комнату к Олесе.
— Олеся, нам надо поговорить о здоровье Вики.
— Она здорова! Врач был вчера!
— Внешне да, но генетика... У нас в роду диабет и у Никиты почки слабые. Надо сдать тест ДНК. Полный, на отцовство и на генетические заболевания.
Олеся побледнела так, что стала похожа на стену.
— Зачем?! Это дорого!
— Я оплачу, уже записала нас, завтра утром.
— Нет! — крикнула Олеся. — Не надо! Я не дам колоть ребенка!
— Ты чего боишься, Олеся? — Марина прищурилась. — Того, что диабет найдут? Или того, что Никита не отец?
В комнате повисла тишина, Олеся дышала тяжело, прерывисто.
— Если тест покажет, что отец не он... — Марина сделала паузу. — То ты вылетаешь отсюда через час и алиментов не будет.
Олеся заплакала.
— Не надо теста... Пожалуйста.
Марина поняла: она угадала.
— Хорошо, теста не будет, но ты сделаешь то, что я скажу.
31 декабря.
Квартира была украшена гирляндами, но праздником здесь и не пахло.
Олеся сидела на кухне, дерганая, нервная. Она всё еще надеялась, что Никита вернется, что случится новогоднее чудо, дверь откроется, и он скажет: «Прости, я дурак, я люблю вас».
Марина спокойно резала оливье.
В 18:00 зазвонил телефон Олеси.
Она схватила трубку.
— Никита?!
Из динамика (громкая связь была включена) раздался пьяный голос сына:
— Олеська! Ик! С Новым годом! Я это... звоню сказать, я на развод подал! Свобода! Ритуля — огонь! А ты... ну, ты держись там! Маме привет!
Гудки.
Олеся выронила телефон, он упал в миску с салатом.
— Тварь... — прошептала она. — Тварь!
И тут её прорвало.
— Вы! Это вы во всем виноваты! — заорала она на Марину. — Вы его не удержали, а меня гнобили! Я пойду в опеку, скажу, что вы меня били, а синяки нарисую! Я вас посажу!
Она схватила нож. Не чтобы ударить, а от бессилия, размахивая им в воздухе.
Марина даже не дрогнула.
— Положи нож, дура, порежешься.
— Не положу! Я вам устрою!
В этот момент в дверь позвонили.
Марина пошла открывать.
На пороге стоял Роман Викторович в костюме Деда Мороза (борода была сдвинута набок), с пакетом мандаринов и бутылкой шампанского.
— Хо-хо-хо! А вот и я! Счастье в дом!
Он увидел бледную Марину, орущую Олесю с ножом и перевернутый салат.
— Ого, вовремя я.
Он прошел на кухню, снял бороду.
— Так, оружие на стол, мандарины в миску, что за бунт на корабле?
Олеся, увидев незнакомого мужика, стушевалась и бросила нож.
— Она меня выгоняет! — зарыдала она. — Мне некуда идти, Никита бросил!
Роман посмотрел на Марину, та кивнула.
— Олеся, — сказал Роман, садясь на табуретку. — Есть разговор, деловое предложение.
Олеся шмыгнула носом.
— Какое?
— У меня мать есть, Антонина Петровна, 85 лет. Ей нужна сиделка, жить у неё, комната своя, большая, с балконом. Продукты я вожу, пенсия у неё хорошая, так что и тебе на карманные расходы перепадет.
— Я?! Сиделкой к бабке?! — возмутилась Олеся. — Я молодая и жить хочу!
— А ты сейчас живешь? — спросил Роман жестко. — Ты выживаешь и портишь жизнь другим.
— Вариантов два, Олеся, — вступила Марина. — Первый: ты едешь к Антонине Петровне. Прямо завтра. Живешь там, помогаешь, растишь Вику. Второй: я подаю в суд на выселение и делаю тест ДНК. И если он отрицательный (а он будет отрицательным, я вижу), то ты идешь на улицу с позором, без копейки.
Олеся переводила взгляд с Марины на Романа.
Она поняла: её загнали в угол.
— А... а бабка злая? — спросила она тихо.
— Строгая, — честно сказал Роман. — Бывшая учительница литературы, спуску не даст, но справедливая и детей любит.
Олеся молчала минуту, смотрела в окно, где падал снег.
Там, за окном, был холод, неизвестность и одиночество.
Здесь, на кухне, пахло мандаринами и... надеждой.
— Ладно, — сказала она. — Я попробую.
1 января. Утро.
Олеся с чемоданом и коляской стояла у подъезда сталинского дома в центре, Роман открыл дверь.
Они поднялись на лифте.
Квартира Антонины Петровны была похожа на музей: высокие потолки, книги, картины, запах старой бумаги и лекарств.
Старушка сидела в кресле-качалке. Сухонькая, прямая, с пронзительными голубыми глазами.
— Привёз? — спросила она скрипучим голосом.
— Привёз, мам. Знакомься, Олеся и правнучка (ну, почти) Вика.
Олеся робко шагнула вперед.
— Здрасьте...
— Не «здрасьте», а «здравствуйте», — поправила Антонина Петровна. — Руки мыла? Ребёнок чистый?
— Мыла, чистый.
— Ну, проходи, чай пить будем с вареньем. Я крыжовник люблю, ты любишь крыжовник?
— Не знаю... Не пробовала.
— Вот и попробуешь. Жизнь, деточка, она как крыжовник. Колючая, но сладкая, если уметь готовить.
Олеся вдруг улыбнулась, впервые за долгое время.
Прошел месяц.
Февраль.
Марина Владимировна сидела у себя на кухне пила чай.
В дверь позвонили.
Это был Никита.
Он стоял на пороге с рюкзаком, похудевший, жалкий.
— Мам... Пусти, Рита выгнала. Сказала, я не перспективный.
Марина преградила ему путь.
— Мест нет, сынок. Общежитие закрыто.
— В смысле? А где я жить буду?
— Снимай койко-место в гостинице, ты же работаешь? Сварщик? Вот и вари свою судьбу сам.
Она захлопнула дверь.
В тот же день она поехала к Роману.
В квартире Антонины Петровны было тихо.
Олеся сидела на ковре и читала вслух книгу. «Войну и мир».
Антонина Петровна слушала, качая коляску с Викой.
— ...«Князь Андрей думал о том, что...» — читала Олеся по слогам.
— Не торопись, — говорила старушка. — Чувствуй слово.
Олеся увидела Марину.
— О, Марина Владимировна! — она вскочила. — А мы тут читаем! Антонина Петровна говорит, мне надо словарный запас пополнять!
Олеся выглядела иначе: спокойнее, увереннее, волосы были собраны в аккуратный пучок.
— Как борщ? — спросила Марина.
— Сварила! — похвасталась Олеся. — Антонина Петровна научила, с фасолью! Будете?
Марина села за стол.
Олеся налила ей тарелку, борщ был вкусный, наваристый.
— Молодец, — сказала Марина. — Не пересолила.
Олеся зарделась.
— Я ещё и вязать учусь, Вике носки связала.
Антонина Петровна подмигнула Марине.
— Хорошая девка, толковая. Просто дикая была, а мы её приручили.
Марина смотрела на чужую старушку, которая стала родной для её невестки. На невестку, которая перестала быть волчонком.
— Надо же, — подумала она. — Иногда чужой монастырь лучше родного дома.
Вслух она сказала:
— Олеся, добавки налей, вкусно.
(Конец)