Анна стояла у окна, глядя, как первые снежинки кружатся в густых сумерках ноября. Они ложились на грязный асфальт, пытаясь укрыть город стерильной белизной, но получалось плохо. Так же, как и она пыталась укрыть свое сердце от осадков, выпавших сегодня днем. В квартире пахло яблочным пирогом, который она пекла шесть часов назад, предвкушая совсем другой вечер.
«Все будет хорошо, – уговаривала она себя тогда. – Гости, свечи, вкусная еда. Свекровь оценит».
Свекровь. Татьяна Петровна. Женщина, чье расположение Анна безуспешно пыталась завоевать все пять лет своего замужества за Максимом. Холодная, выточенная изо льда аристократических манер и непоколебимой уверенности в своем превосходстве. Ее сын был ее солнцем, а Анна – назойливой тучкой, случайно заслонившей свет.
И вот, гости собрались. Коллеги Максима, интеллигентная пара, и подруга Татьяны Петровны, такая же строгая дама с оценивающим взглядом. Все сидели в гостиной, ели пирог и восхищались уютом, который Анна создавала с такой любовью.
«Какая ты у нас хозяйка, Анечка!» – говорил Максим, и его глаза сияли. Анна расцветала под его взглядом.
И тут заговорила Татьяна Петровна. Она отложила вилку, изящно промокнула губы салфеткой и устремила на невестку свой пронзительный, синий лед, взгляд.
«Пирог, конечно, съедобный, – начала она, и в комнате повисла тишина. – Но, милая, моя бабушка, которая, кстати, училась кулинарии в Париже, всегда говорила, что в яблочном пироге главное – это баланс кислоты и сладости. Здесь явно переборщили с сахаром. Прячете некачественные яблоки?»
Анна почувствовала, как кровь приливает к щекам. Яблоки были из сада ее родителей, самые лучшие, сладкие «белый налив».
«И потом, – продолжила свекровь, обращаясь к гостям, как будто Анна была невидима, – современные молодые женщины совсем разучились вести дом. Вон, посмотрите на шторы. Пыль висит. И ковер в прихожей как-то сиротливо смотрится. Настоящая хозяйка чувствует эти вещи интуитивно».
Максим попытался вставить шутку: «Мама, ну хватит тебе критиковать. Мы живем хорошо».
«Хорошо? – Татьяна Петровна подняла бровь. – Максим, ты у меня всегда был с тонким вкусом. Помнишь, как ты в детстве выбирал галстуки к костюмам? А сейчас… – она многозначительно посмотрела на свитер Анны, простой, домашний, но теплый и удобный. – Никакого стиля. Я всегда мечтала, что мой сын найдет себе пару… из нашего круга. Чтоб с образованием, с амбициями. А не…» Она не договорила, но все и так поняли.
Слово «не» повисло в воздухе, тяжелое и ядовитое. «Не из нашей круга». Анна выросла в маленьком городке, ее родители – учителя. Для Татьяны Петровны это было клеймом.
Анна сидела, уставившись в тарелку, чувствуя, как с нее сдирают кожу, обнажая все ее неуверенности и комплексы. Она слышала сдержанное покашливание гостей, видела, как Максим нахмурился, но молчал. Его молчание было хуже слов свекрови. Оно означало согласие или, что еще страшнее, трусость.
«Я… я проверку котлет», – прошептала она и выбежала на кухню. Руки дрожали. Она схватилась за холодную столешницу, глотая слезы. Унижение жгло изнутри, как кислота. Она была не хозяйка, не жена, а недочеловек, случайно допущенный в светлый мир ее семьи.
Вечер вскоре закончился. Гости ушли, торопливо и смущенно. Максим пытался обнять ее: «Не обращай внимания, мама всегда такая. Она не хотела ничего плохого».
«Нет, хотела, – тихо сказала Анна. – И ты прекрасно это знаешь».
Он вздохнул и ушел смотреть телевизор, оставив ее одну с ее разбитым самолюбием. Анна убрала со стола, механически перемыла посуду. Каждая тарелка была напоминанием о ее провале.
И тут зазвонил телефон. На экране горело имя «Свекровь».
Сердце Анны упало. Наверное, звонит, чтобы добить. Сказать, что пирог был все-таки несъедобным, и от него у нее несварение.
Она взяла трубку.
«Анна?» – голос Татьяны Петровны звучал странно. Не холодно и не высокомерно, а… надтреснуто. Слабый голос старой женщины.
«Да, Татьяна Петровна, я слушаю».
«Анечка, – голос дрогнул, и это прозвучало так неестественно, так подозрительно. – Извини, что беспокою так поздно. У меня… у меня беда».
Анна насторожилась. «Какая беда? Вы в порядке?»
«Сердце… – она сделала паузу, чтобы эффект был сильнее. – Шалит ужасно. Врач выписал новые лекарства, очень дорогие. А пенсия, ты сама понимаешь… Максиму я не могу говорить, он и так обо мне столько заботится, не хочу его грузить. Анечка, милая, нет ли у тебя возможности скинуть мне тридцать тысяч? Я тебе сразу верну, как только придут доплаты».
Анна замерла. Мир перевернулся с ног на голову. Тридцать тысяч. Тот самый человек, который час назад публично стирал ее в порошок, сейчас униженно просил у нее денег. И не просто просил – она играла на чувстве вины, на жалости, прикрываясь слабостью и болезнью.
Мысли пронеслись вихрем. А что, если она врет? Что, если это просто проверка? Или способ снова утвердить свою власть – вот, я, королева, а ты, служанка, должна мне платить дань.
«Анечка, ты здесь? – послышались всхлипы в трубку. – Я одна, помочь некому. Ты же добрая девочка, я всегда это знала».
«Всегда знала». Эти слова стали последней каплей. Фальшь в них была густой и липкой, как патока.
И тут в Анне что-то щелкнуло. Горечь, обида, унижение – все это сконцентрировалось в один холодный, твердый кристалл. Она больше не была той робкой девочкой, которую можно было безнаказанно оскорблять.
«Татьяна Петровна, – сказала она удивительно спокойным, ровным голосом. – Я все прекрасно поняла».
«Так ты… скинешь?» – в голосе свекрови прозвучала надежда.
«Нет, – ответила Анна. – Не скину».
В трубке повисло гробовое молчание.
«Как… как это нет?» – голос снова стал твердым и колким. Фокус с больной старушкой не прошел.
«А вот так. У меня нет для вас тридцати тысяч».
«Ты что, жалеешь? У тебя же есть! Максим говорил, что вы откладываете!»
«Деньги есть, – подтвердила Анна. – Но я не дам их человеку, который сегодня публично оскорблял меня и унижал мой дом. Лекарства? Вызовите врача, пусть выпишет рецепт по ОМС. Или попросите денег у своей подруги, которая была сегодня в гостях. Вы же так восхищались ее вкусом и «правильным» происхождением. Наверное, она из вашего круга и поможет».
Она говорила без злости, без истерики. Спокойно и уверенно. Каждое слово было кирпичиком в стене, которую она наконец-то выстроила между собой и этой токсичной женщиной.
«Как ты смеешь со мной так разговаривать! Я твоя свекровь! Я тебе как мать!»
«У меня есть мать, – холодно парировала Анна. – И она научила меня уважению. А еще она научила меня, что доброта – это не слабость. И что позволять вытирать об себя ноги – последнее дело. Вы сегодня сделали свой выбор. Вы показали мне мое место. На этом месте нет тридцати тысяч для вас. Всего доброго».
И она положила трубку. Руки у нее больше не дрожали. Наоборот, пальцы были сжаты в кулаки, но не от злости, а от странного, нового чувства – собственного достоинства.
Она вышла из кухни. Максим все еще смотрел телевизор.
«Кто звонил?» – спросил он, не отрывая глаз от экрана.
«Твоя мама, – сказала Анна. – Просила тридцать тысяч на лекарства».
Максим повернулся к ней, на лице – смесь удивления и беспокойства. «И что? Ты скинула? Надо же помочь!»
«Нет, – ответила Анна, глядя ему прямо в глаза. – Я не скинула».
«Аня! Как ты могла! У нее же сердце!»
«А у меня? – ее голос дрогнул, но она взяла себя в руки. – У меня есть сердце, Максим. И его сегодня растоптали. При тебе. И ты ничего не сделал. Ты молчал. Так что теперь разбирайся с ее сердцем сам. Мои финансы и мое самоуважение больше не участвуют в этой игре».
Она повернулась и пошла в спальню, оставив его одного в гостиной, в окружении того самого уюта, который он не смог защитить.
Лежа в темноте, Анна прислушивалась к своим ощущениям. Обида никуда не делась. Она была огромной, жирной черной дырой в груди. Но вокруг этой дыры появился твердый каркас. Каркас из правоты. Она была права. Впервые за долгие годы она поставила себя на первое место, а не пыталась угодить всем вокруг.
Через полчаса в спальню вошел Максим. Он сел на край кровати.
«Мама перезванивала. Кричала, что ты грубиянка и неблагодарная».
Анна молчала.
«Она сказала… что ты отказала ей в помощи, когда она чуть ли не при смерти».
«А ты поверил?» – тихо спросила Анна.
Максим вздохнул. Долгий-долгий вздох.
«Нет, – наконец сказал он. – Не поверил. Она всегда так делает. Я просто… я привык не связываться. Проще уступить».
«Мне не проще, – сказала Анна. – Я больше не могу и не хочу уступать. Ни ей. Ни твоему молчанию».
Он лег рядом и обнял ее. Впервые за весь вечер его прикосновение не было формальным.
«Прости, – прошептал он. – Я был тряпкой. Она… она всегда умела давить на больное. И я боялся ее осуждения. Боялся, что она будет права».
«Она не была права, Максим. Никогда. Ты просто забыл, как выглядит правда».
На следующее утро Анна проснулась с ощущением, будто пережила тяжелую болезнь. Было больно, но кризис миновал. Она приготовила завтрак. Максим ел молча, но украдкой поглядывал на нее с новым, оценивающим уважением.
В обед пришло сообщение от Татьяны Петровны. Не звонок – сообщение. Очевидно, голосовой разговор был для нее слишком рисковым.
«Деньги мне одолжила Елена Викторовна (та самая подруга). Видимо, есть еще порядочные люди в этом мире. А вам с Максимом я желаю счастья. Посмотрим, как долго оно продлится, построенное на скупости и неуважении к старшим».
Анна перечитала сообщение и… улыбнулась. Оно было настолько предсказуемым, настолько жалким в своей попытке уколоть, что потеряло всякую силу. Она не стала отвечать. Не стала удалять. Она просто оставила его как напоминание. Напоминание о дне, когда она перестала быть жертвой.
Она подошла к окну. Снег все шел, и теперь белый покров был чист и непорочен. Он скрыл всю вчерашнюю грязь. Анна глубоко вдохнула. Впереди была зима. Длинная, холодная. Возможно, отношения со свекровью теперь были мертвы. Возможно, с Максимом предстоял долгий и трудный разговор о границах и уважении.
Но она была готова. Впервые за долгое время она чувствовала себя не гостьей в собственной жизни, а ее полноправной хозяйкой. И это стоило всех тридцати тысяч на свете. И всех унижений вчерашнего дня. Потому что цена молчания и соглашательства оказалась в итоге гораздо, гораздо выше.